Не проспать восход солнца

ДЯДЯ ВАНЯ

С бабушкой жила ее младшая дочь, та самая тетя Настя. В свои двадцать пять лет она не была замужем, да так и осталась одна.

Старший сын бабушки, дядя Ваня, тоже жил с ними, но не всегда. Временами он уезжал в Петербург, а однажды целых полтора года пробыл за границей.

Бабушка растила дяди Ваниного сына, моего сверстника, чернобрового, синеокого Сашу.

Саша был немного мечтательным, но веселым и резвым мальчиком, он совсем не походил на несчастного сироту, как его называли соседки, не уставая судачить, что его, грудного, бросила мать.

Может быть, несчастным был дядя Ваня? Ведь это и его вместе с Сашей бросила вероломная Мария Александровна, заявив: «Женой каторжника никогда не буду!» Произошло это в 1905 году, когда дядю посадили в тюрьму за лекции по народному здравоохранению.

Мама рассказывала одной своей знакомой, что дядя Ваня, статистик по профессии, приводил в лекциях «жуткие цифры» о воронежских трущобах: какая там скученность рабочего люда, как мало воздуха, как много больных туберкулезом и сколько умирает детей, не дожив до одного года.

— Выводы напрашивались сами собой, — сказала мама. — За это Ваня и пострадал...

Был он под следствием, кажется, месяцев шесть. Об этом прискорбном периоде не любили вспоминать в бабушкином доме. А когда все-таки возникала речь, бабушка неизменно подчеркивала, что находился Ваня в камере предварительного заключения. Этим она стремилась доказать, что арестовали его по недоразумению, а потом разобрались и выпустили.

У нас в семье на то же самое событие был иной взгляд.

— Ваня сидел в одиночке... — таинственно, трагическим шепотом говорила мама, утверждая этим особую серьезность испытания, постигшего брата. Щеки у нее при этом пылали, глаза блестели, и вся она была исполнена гордости и восторга.

В тюрьме дядя Ваня стал писать стихи, а позднее послал рукопись на Капри — Горькому. У мамы на этажерке, на самом видном месте, стояли горьковские сборники «Знание», где были опубликованы стихи Ивана Воронова.

Дядя Ваня был сильно близорук, но очков не носил и часто щурился; от этого в углах его серых добрых глаз веером залегли морщинки. У него были железные мускулы, молодое, чуть опушенное русой бородкой лицо и лысая голова. Но шляпу, так же как и обувь, он носил только там, где появление без них бросало вызов общественному приличию. Дома, в саду, во дворе, на своей окраинной улице он три четверти года ходил босой. А иногда, рассказывают, даже бегал босиком по снегу, катая Сашу на санках. Впрочем, возможно, тут что-то и преувеличено, так как вокруг личности дяди Вани всегда было много пересудов и возникали разные легенды.

Бабушка с семьей занимала половину каменного дома. Другую половину дома и оба флигеля сдавала. Жильцы делились на верхних и нижних соответственно расположению их квартир.

Верх и в каменном и в Красном доме обжила интеллигенция: служащий нотариальной конторы, ветеринарный врач, учитель прогимназии — все люди семейные. Полуподвалы и маленький флигель были заселены, как мы сегодня сказали бы, работниками бытового обслуживания: здесь обитали со своими домочадцами сапожник, жестянщик, прачка, швея, кухарка.

Дети всех жильцов играли во дворе вместе. Между мальчиками никаких сословных различий не существовало. Иное дело — девочки. У нас была в ходу своего рода табель о рангах. В отсутствие верхних девочек нижние называли их с прибавлением должности или профессии главы семьи: Зина конторщикова, Ира ветеринарова. А верхние девочки еще вставляли в имена своих нижних подруг суффикс «к»: Манька, Марфушка.

В сад дети нижних жильцов приходили только по Сашиному или моему приглашению.

О планировке сада и его главных деревьях я уже рассказывала.

Там, где кончалась последняя ровная площадка и начинался обрыв, повторяя его выступы, тянулись заросли обыкновенной воронежской сирени; в двух местах они образовали естественные беседки. По обрыву росли полынь, чернобыльник, редкие кустики бузины. Внизу были канава и забор, граничащий с соседней, совсем крутой улицей.

В верхней части сада, справа, куда торцом выходил Красный дом, была специально устроена большая круглая беседка из желтой акации, а в ней вбит в землю круглый стол, опоясанный скамейками. Когда дедушка умер, кусты уже никто не подстригал и они выросли высокие.

В бабушкином саду категорически запрещалось лазить по деревьям, садиться на траву, рвать какие-либо цветы, кроме одуванчиков.

Разрешалось делать свистульки из стручков желтой акации и в гроздьях сирени искать пятилепестковое счастье.

Только дяде Ване закон был не писан. Этот сорокалетний человек мог взобраться на верхушку тополя и рассказывать нам, сгорающим от зависти, что оттуда видно. Живописать извивы реки, остров с цейхгаузом Петра I, превращенный в яхт-клуб, парусные лодки на стремнине, а за рекой до самого горизонта — степь.

Калитка в нижнем заборе была всегда на замке, а ключ хранился у бабушки. И дядя Ваня, не задумываясь, перемахнул однажды прямо через забор, так как уже вечерело, а по той, соседней, улице было ближе спускаться к реке.

Но самое большое святотатство совершал он в летние месяцы постоянно.

Ранним утром можно было наблюдать такую картину: дядя Ваня с гамаком под мышкой пересекает двор.

Как бы часто это ни происходило, бабушка не могла выработать в себе иммунитет. Она высовывалась из окна кухни, робко просила:

— Ваня, будь осторожнее. Не повреди деревья.

— Ничего им не станется, — не оборачиваясь, едва буркал он.

В саду он ловко привязывал гамак с одной стороны к березе, с другой (о ужас!) — к яблоне.

Гамак был его излюбленным местообитанием. Здесь Дядя Ваня целыми днями читал, делал какие-то выписки, ухитрялся даже писать. А то погружался в бездействие и в молчаливой сосредоточенности подолгу смотрел в небо.

Досужие кумушки-соседки спрашивали бабушку:

— Чтой-то, Дарья Петровна, у других сыновья служат, а ваш все на боку лежит?

Бабушка, глубоко уязвленная, не подавала виду. С полным самообладанием она отражала удар самым веским для этих обывательниц аргументом.

— Мой сын, лежа на боку, зарабатывает больше, чем тот, кто протирает брюки в канцелярии.

Увы, это была святая материнская ложь!

Как я позже узнала, дядя находился под надзором полиции и ему запрещена была служба в государственных учреждениях. Правда, он продолжал свои статистические исследования и время от времени публиковал статьи в губернских и столичных научных журналах. Но гонорар был невелик, заработок нерегулярен. И фактически этот взрослый человек, умный, талантливый, образованный, в расцвете сил, не мог содержать себя и зачастую находился на иждивении матери. Можно представить, как жестоко страдало его самолюбие, как он был внутренне унижен.

Он свел до минимума свои потребности. Ел только самую простую пищу. Годами носил один и тот же костюм: куртку из плотной хлопчатобумажной материи зеленоватого цвета и такие же брюки. Была сшита пара одинаковых брюк.

Знакомые тети Насти, кто с уважением, кто с удивлением, случалось, роняли замечание:

— Ваш брат ведет спартанский образ жизни.

— Он все тратит на книги, — говорила Настя таким многозначительным тоном, словно он вложил в книги целое состояние.

Между тем покупка художественной литературы тоже была в то время для дяди Вани недоступной роскошью. Беллетристику он брал в библиотеке. А книжный шкаф его заполняли статистические справочники и журналы научного характера.

Для нас, детей, дядя Ваня был кумиром. Ради счастья пойти с ним на реку можно было отказаться от любого, самого желанного удовольствия. Дядя Ваня так плавал и нырял, что сегодня его сравнивали бы с человеком-амфибией. Он с такими достоверными подробностями рассказывал о тайнах и сокровищах подводного царства, будто сам не раз погружался на морское дно в «Наутилусе».

Он клеил змеев колоссальных размеров, ураганной взлетной силы и с огромным запасом прочности. По сравнению с ними крылья легендарного Икара несомненно были детской игрушкой. Дядя Ваня рассказывал нам мифы Древней Греции, их особенно любил Саша. Выражения «троянский конь», «дамоклов меч», «дары данайцев» были в Сашином постоянном обиходе. А я однажды буквально поразила родителей, заявив, что у моего братишки Коли в носу «авгиевы конюшни».

Вместе с Фламмарионом дядя Ваня увлекал нас в таинственные небесные сферы, с Бремом — в царство зверей и птиц, с неутомимым популяризатором великих и грозных сил природы Рубакиным приводил на закраины ледников, к жерлам вулканов.

Но не только книги раскрывали перед нами многообразие мира. Вместе с дядей Ваней мы сами становились наблюдателями и исследователями жизни на какой-нибудь болотной кочке или на дне оврага. Дядю Ваню это интересовало не меньше, чем нас.

Он любил возиться с нами в песке, бегать наперегонки, мудрый и бесхитростный большой ребенок.

Но такие удивительные, напоенные простодушным восторгом дни выпадали не часто. Их надо было терпеливо ждать.

Иногда, случалось, наутро после совершенного чудесного путешествия дядя Ваня приходил в сад со своим гамаком, не обронив ни слова, никого не замечая, даже не взглянув на нас, будто нас и на свете не было.

Это было горько, обидно, а главное — совершенно непонятно.

Он становился хмурым, раздражительным.

Бабушка не терпела, чтобы в комнатах передвигали мебель. Все, даже кресла, должно было всегда стоять на своих узаконенных местах. Но дядя Ваня чуть не одной рукой переносил круглый, накрытый бархатной скатертью стол с середины гостиной куда-нибудь в сторону. И принимался ходить из угла в угол...

Бабушка сильно нервничала. А мама моя, если это было при ней, тихо говорила:

— Не может забыть.

Как-то она прочитала мне вполголоса строки из стихотворения Ивана Воронова:

С тех пор, как был он ночью взят,
Всё от стены к стене —
Вперед-назад, вперед-назад —
Он ходит в полусне.
Сто тысяч верст уж, говорят,
Он так успел пройти:
Вперед-назад, вперед-назад...
Но нет конца пути.
Все тот же тесный каземат,
Окно, решетка, дверь,
Вперед-назад, вперед-назад...
Как в клетке гордый зверь.

Дядя Ваня никогда не говорил с нами, детьми, о тюрьме, о революции, о социальном неравенстве, но именно он дал мне первый урок политической грамоты.

Вот как это было.