Не проспать восход солнца

СНОВА — КОЧЕВАНИЯ

Иван Карпович возвратился в Россию в середине 1911 года. Приехал в Петербург.

У Лии и впрямь все относительно «образовалось». Сын был здоров. Комитет помощи нуждающимся студенткам Бестужевских курсов, случалось, подбрасывал прилично оплачиваемые уроки. А главное — назначил ей стипендию! Не ежемесячную, конечно. Таких в природе не существовало. Фонд помощи слагался из пожертвований меценатов-благотворителей, и годовая стипендия равнялась сумме платежа за право учения. Но и это было существенно. Не надо было снова и снова просить отсрочки взносов за учебу, истаяло так долго угнетавшее Лию чувство непрочности, шаткости своего пребывания на курсах, отступил страх перед будущим. Понятно, дело тут было не только в некотором облегчении материального положения, — человек взрослел, мужал, в душе вызревали силы для противоборства невзгодам.

А Иван Карпович? Как теперь шли дела у него? Увы, ему предстояло пожинать плоды своих иллюзий.

Статистические разработки со своими обобщениями и выводами кооперативному союзу он представил. Материал признали очень ценным. Благодарили. А других поручений пока не было.

Постигло разочарование и на литературном поприще. Контора товарищества «Знание» осталась глухой к его вопросу-просьбе о переводческой работе. Больше он эту просьбу не повторил.

Быть может, у некоторых руководителей товарищества создалось предубеждение против Воронова? Или его творчество представлялось слишком опасным? Не случайно же из рукописного сборника «Свобода» не было напечатано ни одного стихотворения.

Становилось очевидным, что «приветил» его только Горький. Но Горький был далеко. Да и вообще — апеллировать к нему Иван Карпович стеснялся, не мог.

И, человек самолюбивый, уязвимый, гордый, все свои стихи, в том числе и переводы с английского, и поэму «Город страшной ночи», на которую затратил столько труда, и большую литературно-критическую статью о Томсоне, и еще многое другое он положил в письменный стол...

Написанный Вороновым в 1910—1911 годах цикл лекций по английской литературе был прочитан им только в 1918 году в новорожденном Воронежском университете.

Его статьи об английской школе были опубликованы в московских журналах незадолго до революции.

До всего этого еще надо было дожить.

А пока... Будто и не было полутора лет не стесненной полицейским режимом жизни, повседневного жадного вбирания новых и новых впечатлений. Будто не было ни Гайд-парка с его сумбурными митингами и чинными гуляньями, ни надгробия Маркса на Хайгетском кладбище, ни лондонской подземки — этого чуда техники в таком невзрачном обличье. (Дворцов Московского метрополитена Ивану Карповичу так и не довелось увидеть.)

«Возвращаются ветры на круги своя». Мне представляется, таким было его восприятие той, обступившей его снова действительности.

Политически неблагонадежный сотрудник был неугоден редакторам и издателям, не нужен учреждениям. Значит, опять безработица. Отсутствие твердого, гарантированного заработка. Отсутствие возможности содержать семью, а подчас и самого себя.

Самолюбивый, замкнутый — как он страдал!

«Однажды я видела его слезы. Трудные, мужские слезы, — пишет Лия Тимофеевна. — Это было почти не переносимо. Должно быть, и для меня это была самая тяжкая минута жизни...»

И вот снова кочевания: из Петербурга в Воронеж, «куда влекла его тоска по Саше, а гнала проклятая необходимость перебыть полосу абсолютного безденежья на хлебах у матери». И снова — в Петербург. И опять — в Воронеж.

Воронежцы, знавшие Ивана Карповича в самом начале девятисотых годов, помнили его всегда элегантным. Костюм свежий, как с иголочки, созвучная моде шляпа, укороченное легкое, даже зимой, пальто.

Теперь внешне он опростился. Именно к этому периоду относится неизменная хлопчатобумажная тужурка цвета хаки. «В этой тужурке он ходил без малого десять лет, — вспоминает Лия Тимофеевна, — и, казалось, не придавал одежде никакого значения».

Вот именно — «казалось»! Как раз того он и добивался, чтобы так казалось и добрым знакомым, и Насте, и матери, и даже ей — Лии.

«Спартанский режим...», «Все тратит на книги...» Благопристойная мина при скверной игре!

Только играл не он, а им издевательски играла жизнь.

Иван Карпович и в эти годы очень много трудился. В большей своей части это был труд впрок, на будущее.

В приходе лучшего будущего Воронов не сомневался никогда. Он нерушимо верил в победу и торжество революции. Но веру в себя можно было и потерять.

Роковых недоумений
Жалкий мученик и раб,
Для великих дерзновений
Ты беспомощен и слаб.

Это ли не горестное признание, не суровый приговор собственному малодушию!

Все же периоды депрессии не были длительными. Ведь жил на свете человек, для которого он и в слабости своей был сильным, и в нищете — богатым, и в эгоизме — великодушным.

И он делался таким, ибо маленькая «черная мадонна», невоспетая, непрославленная (та самая, о которой писал Маркс своей Женни), творила чудо с чающим чуда.

Так и шло время во встречах и разлуках.

В 1912 году Лия перебралась в Москву. Диплом Бестужевских курсов давал единственную привилегию — право жительства в любом месте России, в любом городе. Русские девушки, окончившие курсы, обычно устраивались учительницами в гимназии. Для еврейки двери туда были закрыты. А в еврейскую школу, где-нибудь в черте оседлости, доступ ей преграждал ребенок от мужа-русского. Целых три года перебивалась частными уроками. Помогали сестры Цейта и Маня и брат Борис; все почему-то бессемейные, они души не чаяли в племяннике. Наконец Лия получила работу в учреждении Союза городов — в бюро по розыску беженцев.

Нет, вряд ли кто-нибудь мог в ту пору угадать в ней Суламифь или, тем паче, мадонну. Скорее можно было бы найти ее черты в кочующем по страницам многих повестей образе швеи, безгранично терпеливой, беззаветно преданной, всегда готовой отпустить любимого человека или самой отойти в сторону, когда казалось, что так лучше для него.

Жизненным принципом Лии — можно считать этот принцип ошибочным, ложным, но нельзя не воздать должное ее твердости — был отказ от борьбы за семейный очаг. Не связывать любимого человека никакими узами: домом, бытом, даже ребенком — этому самой для себя принятому закону она следовала неуклонно.

Иван Карпович уезжал на два, на три месяца, случалось — на полгода. И всегда знал, что, вернувшись, встретит прежнюю любовь и доверие. В этом была его точка опоры. Не та, обретя которую надеются перевернуть весь мир, но необходимая для самоутверждения.

Иван Карпович возвращался в Москву. Тогда жили семейно. Отец и сын вознаграждали себя за разлуку. И если Иван Карпович не вышагивал по комнате, обдумывая новую статью, если не сидел за письменным столом, он почти безраздельно принадлежал Воле.

Когда удавалось скопить какие-то резервы, уезжали все вместе, подальше от асфальта, поближе к траве и воде. Два лета подряд, в одиннадцатом и в двенадцатом годах, жили под Ревелем у друзей, лето тринадцатого года провели в Феодосии.

Буйный ветер, волны, скалы!
Полный братского доверья,
Но, разбитый и усталый,
К вам пришел и ваш теперь я.
Ваша мощь меня пленила:
Бури царственная гордость,
Волн крушительная сила,
Скал незыблемая твердость.
Пойте ж, волны!
Буря, пой же!
О, расти напев мятежный!
Загремит напев такой же
И по всей стране прибрежной.
Западут в сердца глубоко
Звуки мощного напева,
И поднимутся высоко
Волны праведного гнева.
Пошатнутся и застонут
Жизни мрачные утесы;
В крике радости потонут
Все проклятые вопросы.

Эти стихи были написаны раньше и напечатаны в «Знании» в 1910 году. Но сейчас они звучали в душе с особой силой.

Пока Лия была тут же, на пляже, и оставалась с ребенком, Иван Карпович уплывал очень далеко, мог часами лежать на воде, счастливый, умиротворенный.

Потом мать уходила в город, а отец и сын превращались в зодчих. Из камней и мокрого песка строили целые города: то Венецию с ее каналами, то древнюю Диоскурию, погрузившуюся некогда в море. Играли совершенно всерьез, самозабвенно, до потери представления о времени.

Лия, сходив на базар, приготовив обед, бегала по урокам или в поисках уроков — оба они с Иваном Карповичем были безработными. Возвращалась на квартиру такая уставшая, что уже не хватало сил брести к морю. Ждала и терзалась страхами: «Как долго их нет! О «дети», «дети»!»

Иван Карпович уехал в ноябре... в Воронеж. Лия с ребенком — только в феврале нового года, опять в Москву.

Была надежда устроиться в Феодосии учительницей, закрепиться здесь. Не удалось...