Не проспать восход солнца

БАБУШКИН ДОМ

С девчонками я скоро помирилась и как-то, болтая с ними во дворе, даже щегольнула запомнившейся мне дядиной фразой: «Те, кто трудится, — самые нужные люди на земле».

— Святая правда, — подтвердила Манькина мать, отдыхавшая на пороге своего полуподвала. И вдруг — с горечью, со злостью: — Только от трудов праведных не наживешь палат каменных! — И недвусмысленно похлопала рукой по фундаменту.

В этот вечер я не побежала за разъяснениями к маме. Я спросила своего закадычного друга Сашу:

— Откуда взялся ваш дом?

Он ответил то, что подсказывал его восьмилетний жизненный опыт:

— При мне всегда был.

— А раньше, еще до нас с тобой? — допытывалась я.

— Раньше я ничего не помню, — резонно заметил Саша.

В доверительном разговоре выяснилось, что о чернорабочем прошлом дедушки и бабушки Саша знал, но каким образом у дворника появился дом — такой вопрос ему и в голову не приходил. «Тут кроется ужасная тайна», — решили мы.

Саша был мальчик с воображением, я, очевидно, тоже. Несколько дней мы сочиняли захватывающую дух историю о Кудеяре-разбойнике, грабившем на большой дороге проезжих купцов. И был им не кто иной, как наш дедушка.

Однако при трезвом рассмотрении версия эта не выдерживала никакой критики. Во-первых, общеизвестно, что Кудеяр захваченные у богачей деньги раздавал бедным, а сам жил в пещере и каменных домов на высоком фундаменте себе никогда не покупал.

Во-вторых, уж очень не похож был Карп Спиридонович на разбойника. Со своими легкими, как тополиный пух, волосами, с аккуратной седенькой бородой, с кротким взглядом когда-то голубых глаз удивительно напоминал он отшельника Серафима из бабушкиной книжки «Жития святых». Сидит такой благостный старичок на пеньке на зеленой поляне, крошит в миску с молоком корочки хлеба и кормит всякое лесное зверье...

Нам надоело играть в «ужасную тайну», и мы о ней накрепко забыли.

Может, это покажется странным, но я потеряла интерес к выяснению происхождения бабушкиного дома. Приняла его существование как факт, и все. И лишь через несколько лет, уже подростком, спросила об этом папу.

Действительность оказалась фантастичнее, чем наши с Сашей вымыслы: дворник получил наследство!

Папа рассказал, что в молодости дедушка служил кучером у богатой помещицы и однажды спас ей жизнь, остановив взбесившихся от страха лошадей.

Прошло тридцать лет. Схоронив детей, барыня угасала в обветшалой усадьбе. Назло дальним родственникам, стерегущим ее конец, она оставила завещание в пользу своих бывших слуг. Карп Спиридонович получил какую-то, вероятно значительную, сумму.

Неожиданно, как в сказке, Вороновы шагнули «из грязи да в князи»: от нищеты — к достатку.

Дом был куплен дедушкой на имя жены. Этим Карп Спиридонович выказал всю меру любви к своей ненаглядной красавице Дашеньке, откровенно признал перед людьми и перед законом ее главенствующую роль в семье.

Сирота Даша была выдана замуж своими опекунами пятнадцатилетней девочкой. Воронову шел тогда сорок третий год. Он в городе по-прежнему служил в кучерах. Этим и прельстили Дашеньку: «Будет тебя на тройке катать!» Но вскоре Карпа Спиридоновича сильно ушибла лошадь, внутри что-то повредилось. Пришлось взять в руки метлу.

Дворницкое жалованье — восемь рублей в месяц. А детками «бог благословил»: вот их уже и пять, не считая схороненных...

Что оставалось главе семьи — в кабак или в петлю? Но не такова была Даша, чтобы позволить мужу пасть духом.

Умная и рачительная, предприимчивая и неутомимая, она управлялась и с детьми и по хозяйству да еще копейку зарабатывала. Стирала на господ, искусно крахмалила дамские ночные чепцы и мужские парадные манишки. Потом научилась шить «по картинкам» и мастерила модницам горничным замысловатые кофточки, наряднее, чем у их барынь. А из лоскутков выгадывала то дочкам своим кисейный бант к ситцевому платью, то сыновьям атласный якорь на миткалевую матроску.

Маленьких Вороновых ребятишки на улице дразнили:

Мы сопаты, да богаты —
У нас шелковы заплаты.

На шелковые заплаты Даша только посмеивалась: «Это они от зависти», — но за сопатых обижалась смертельно: «Злыдни! Моих детей никто сопатыми не видел!»

Когда старший, Ваня, немного подрос, он стал здорово драться, и насмешники угомонились.

Дни ползли, а годы мчались. Дашеньку уже звали Дарьюшкой. Не приелся ей квас с картошкой, не убавилось проворства в руках — опостылело мыкаться с семьей по наемным углам.

«Домик! Хоть самый плохонький домик. Только бы своя крыша над головой» — с этой мечтой Даша вставала и ложилась.

Экономила на каждой малости, даже на керосине. Пыталась копить... Пустая затея! Сегодня припрячешь несколько грошей, завтра вынешь: то муж опять захворал, то у Вани, у Васи, у Фиры сапожонки развалились.

Дашу обуяли предпринимательские идеи. Может, выучиться на дамского парикмахера? Или занять денег и открыть шляпную мастерскую? Или перейти летом в дровяной сарайчик, а освобожденную хибару сдать от себя жильцам? Этот последний замысел показался наиболее реальным.

И вот на улице на фонарном столбе Даша прилепила объявление. День ждала терпеливо — не идут квартиросъемщики: Стала выглядывать за калитку. Те, что спешат, внимания не обращают на ее бумажку; другие остановятся, прочтут, но ведут себя странно: разводят руками, смеются, один выругался.

Подошла к столбу соседка, хорошая женщина, не пересмешница. Поглядела и даже в лице изменилась, кинулась к ней в калитку:

— Дарьюшка! Сдирай скорей это паскудство!

Выскочила Даша на улицу, читает, что написала своей рукой:

Сдается квартира.

А ниже, красным карандашом, детские каракули:

Возле сортира.

Догадаться было нетрудно. Только один, старшой, уже знал грамоту. «Его работа — Ванина!»

Объявление было прилеплено прочно, картофельным клейстером. Пришлось ножом соскабливать.

Потом всю ночь проплакала бессильными слезами. А ведь до той поры люди не зря считали: слезу у нее под прессом не выжмешь!

Соседка советовала Даше:

— Ремнем огольца надо учить. Ремнем! Спусти с него шкуру.

Нет, не поднялась рука. Голос внутренней справедливости говорил Даше, что мальчишка то ли от раннего ума, то ли по‑детски бесхитростно обнародовал горькую правду.

И впрямь — что за квартира! Лачуга стоит на заднем дворе, одним окном — на помойную яму, другим — на то самое... выгребное, отхожее. Кто, кроме таких же, как и она, горемык, польстится на такое жилье? А с голи перекатной какая же будет ей корысть? Какой доход? Еще задолжают, да и не выселишь!..

Так рассыпалась в прах последняя Дашина надежда, растаяла, как призрачный сон, ее мечта.

Меж тем как раз в это время судьба готовила Вороновым несказанно щедрый подарок. Будто в святочном рассказе, как с неба, упало наследство.