Не проспать восход солнца

ОЛЬКА ПРАЧКИНА

Мальчики и девочки бабушкиного двора редко объединялись для совместных игр. У мальчиков были свои: разрешенные, например в индейцев, и запрещенные (Саше бабушкой) и поэтому особо заманчивые — в свайку, в бабки. Девочки верхних жильцов выходили во двор с мячом, обручем, скакалкой. Вместе с нижними мы играли в классы и в красочки.

И была у нас общая с мальчиками очень любимая игра, которую мы могли позволить себе лишь изредка, так как она требовала... денежных затрат.

Подобную игру сегодняшние дети, вероятно, называют банкет или прием. Мы говорили по-сказочному: пир на весь мир. В общем, это было угощение в складчину.

Вносили кто сколько может, в пределах гривенника. Я и Саша — обычно на несколько копеек больше. Это считалось закономерным: ведь мы были внуки Хозяйки.

Закупали конфеты, пряники, орехи, какие-то черные сладкие стручки — кажется, я с самого детства их никогда не видела и название забыла, — несколько бутылок яблочного ситро или темного, как пиво, кваса с изюмом. А если кто-нибудь из взрослых сделает широкий жест — однажды бездетный пьяница сапожник подарил нам целый полтинник, — такой счастливый случай давал нам возможность раскошелиться даже на мороженое!

Большой круглый стол в круглой беседке из желтой акации Манька прачкина торжественно застилала исстиранной до дыр белокипенной скатеркой. Посуду каждый приносил свою. Раскладывали угощение, и начиналось пиршество.

Ели и пили мы неторопливо, делая паузы для своего рода эстрадных выступлений. Это были шуточные песенки, загадки, жонглирование. Неизменным успехом пользовался Саша, выступая в роли факира с змеей.

Конечно, все понимали, что змея невзаправдашняя. Но когда она извивалась в Сашиных руках, скручивалась в кольца, становилась на хвост, вздымая маленькую головку с раздвоенным жалом, от нее шарахались, как от живой, визжали, вскрикивали, а те, что видели ее в первый раз, бледнели от страха. Мы с Сашей наслаждались произведенным эффектом.

Номер с змеей обычно завершал наше празднество.

Такая программа была намечена и в тот злополучный день. И вдруг все стало рушиться.

Заболел Саша. Этого еще не знали ребята, но я заволновалась — художественная часть несла невозместимую потерю.

Потом мальчики двора преподнесли сюрприз: заявили, что они войти в компанию не могут, потому что у них сейчас нет свободных денег — копят на новые бабки.

Значит, не придет и гимназист Боря...

С этим тринадцатилетним мальчиком у восьмилетней Оли были сложные отношения. Во всяком случае, она так считала.

Несколько месяцев назад, в Сашин день рождения, были приглашены в гости дети. Играли в фанты. Ехидный Костик, жаждущий поставить в трудное положение своего постоянного соперника Борю, назначил ему фант:

— Пусть поцелует какую-нибудь девочку!

Теперь, сквозь даль времен, глядя на все это словно со стороны, вижу, что Борис нашел достойный выход. Он избрал ту, кого нельзя было принимать всерьез, самую младшую из игравших. Его губы осторожно коснулись круглой, как мяч, детской щеки. Но Оля вспыхнула от смущения, рассердилась и... пожаловалась бабушке. Кажется, Бориса выбранили.

А спустя какой- нибудь час, убежав от родных и гостей, забившись в самый дальний уголок сада, девочка в душевном смятении задавала себе все один и тот же неотступный вопрос: «Почему — меня?» Взглянула на залитую солнцем одуванчиковую полянку, и вдруг — как волшебное озарение: «Он в меня влюблен!» С того времени Оля еще раза два или три приезжала к бабушке. Всякий раз тревожное ожидание встречи и... разочарование. Мальчик был отрезвляюще безмятежен.

Ох, Оленька, Оля! Это была твоя первая, сладкая и горькая, томительная, неразделенная любовь...

А ты не хотела смириться. Ведь ощипанная ромашка так и не сказала «да» или «нет»: рядом с последним нечетным лепестком был еще один совсем крохотный, оставлявший проблеск надежды.

...И вот теперь Боря не придет. Это было выше человеческих сил!

Она уже ничего не хотела. Ей стал не нужен, не интересен девчоночий пир.

Между тем запущенное колесо крутилось. Прибегали в беседку подруги, разжимали свои ладошки с медяками или с белой монеткой. Кассирша Зина на тетрадочном листе вела подсчет поступлений, хозяйственная комиссия (тогда называли как-то иначе, но как — не помню) составляла смету.

Нет, боюсь, что, несмотря на все мои психологические изыскания, мне не удастся оправдать Олю. Честно говоря, не могу я, сегодняшняя, сама понять, что с ней тогда случилось. Ведь она не была ни злой, ни жадной, ни заносчивой девочкой. Какие же темные, разрушительные силы взыграли в ее сердчишке и выплеснулись наружу?

Я уже говорила, что размер пая не был установлен, но практически меньше пятака никто не вносил.

А тут шестилетняя Марфуша — Марфушка кухаркина — дала всего одну копейку. Оля сказала ей, что это мало, пусть она пойдет к матери и попросит еще четыре копейки. Марфуша ответила, что она уже просила, а мамка ругается, говорит: «Самим жрать нечего, а сопливые девчонки выдумали какую-то складчи́ну».

Кто-то вспомнил, действительно был во дворе разговор, что чиновник, у которого служит Марфушина мать, задолжал ей жалованье за целый месяц. Сердобольная Ира предложила не брать с Марфуши ничего: «Она маленькая, сколько она там съест!»

Оля не соглашалась: «Этак много найдется охотников пировать задаром».

А Марфуша вдруг вспомнила и с торжеством объявила, что мама обещает дать целую тарелку соленых огурцов. Раздался дружный смех. Казалось, все улажено к общему удовольствию.

Но в Олю будто бес вселился. Дождавшись тишины, она сказала с насмешкой:

— Что ж, уставим стол солеными огурцами, квашеной капустой и будем петь «Маруся отравилась...» (излюбленная песня Марфушиной матери). — Обвела подруг пренебрежительным взглядом. — Только знайте: змеи на этом «кухаркином» обеде не будет!

(Кроме всего прочего, это был нечестный ход: ведь номер факира не мог состояться совсем по другой причине...)

На мгновение девочки онемели. Потом поднялся невообразимый шум. Все говорили разом. Стыдили. Протестовали. Возмущались. И, покрывая все голоса, пронзительно, с каким-то разоблачительным торжеством выкрикивала Манька прачкина:

— Обойдемся без вашей паршивой змеи! Подумаешь, фокус-покус... Крашеные картонки!

Оля стояла ошеломленная, будто на ее глазах убивали живое существо.

Значит, секрет змеи известен! Но ведь только они с Сашей видели изготовленный дядей Ваней хитрый чертеж и как бабушка скрепляла черными нитками залитые тушью кусочки картона («фаланги» — говорил дядя Ваня).

Змея жила, двигалась, приводила зрителей в трепет и восторг. А теперь ее разъяли на части, растоптали безжалостными словами.

Но Оле не пришлось оплакивать развенчанную игрушку, ибо дальше произошло нечто совершенно ужасное. Манька внезапно перешла с высоких нот на самые низкие.

— И без тебя, Оля хозяйкина, обойдемся, — сказала она глухо, даже с хрипотцой. — Не смей обзывать нас кухаркиными детьми. Ты сама не барышня, а баршутка. Твой дедушка был дворник, а бабушка — прачка.

Не помня себя от стыда, я (ведь это была я!) бросилась вон из сада. Вслед неслись, хлестали злорадные выкрики:

— Баршутка!

— Олька прачкина! Олька прачкина!

Вбежала в дом вся в слезах. Сбивчиво рассказывала маме. Исступленно просила:

— Скажи, что они врут! Скажи, что это неправда!

Мама растерялась, стала меня уговаривать:

— Конечно, неправда. Успокойся, глупенькая.

Бабушка молчала, сильно смущенная.

Тут из другой комнаты вышел дядя Ваня. Должно быть, первый раз в жизни взглянул он на маму гневно (он ее очень любил), а на бабушку с укором.

— Как вам не стыдно лгать ребенку!

Нагнулся ко мне:

— Да, Оля, твой дедушка был дворником, а бабушка — прачкой. Но это не позор. Этим надо гордиться.

Я слушала в крайнем изумлении.

Несколько лет спустя дядя объяснял мне уже более сложные вещи, например, что такое «мир без аннексий и контрибуций». И я усваивала много успешней, чем тот первый урок.

Тогда я не столько поняла, сколько приняла на веру.