Не проспать восход солнца

МАРКСИСТЫ И ЭСТЕТЫ

Маленький кабинет, обставленный старой добротной мебелью. Дубовый шкаф, вместилище столь редкостных книг, что от одного упоминания их у букинистов не однажды разгорались глаза, а у библиофилов перехватывало дыхание.

Вольтеровское кресло. На высокой тумбе письменного стола мраморная копия Венеры Милосской, очень хорошая копия, произведение истинного искусства.

Две полочки над столом заполнены множеством фарфоровых, металлических, деревянных фигурок.

Общий колорит комнаты — зеленый; целая гамма зеленых тонов от салатного до изумрудного. На восточных тканях — драконы. Среди женских украшений на туалетном столике — золотые змейки, янтарные саламандры.

— Как была, так и осталась на всю жизнь эстеткой, — с интонацией вызова говорит Евгения Владимировна. — Поклоняюсь красоте.

А ведь это она, Женя Дьякова, окончив в 1914 году Воронежскую гимназию, работала в конторе железнодорожных мастерских. И всегда составляла акты на производственные травмы так убедительно, что администрация вынуждена была решать конфликты в пользу рабочих.

Она не состояла в подпольном марксистском ученическом кружке, организованном ее братом. Но это ее, Женю, однажды среди ночи разбудила мать горячим шепотом: «Спокойно, спокойно, девочка, у Васи обыск. Дай я помогу тебе одеться». И... сунула ей за корсаж пачку прокламаций.

Спрашиваю Евгению Владимировну:

— У вашего брата бывал Юлюс Янонис, вы его помните?

— Юлюса? Разве его можно когда-нибудь забыть! Только мы звали его Юлий. Он приехал в конце лета, должно быть в августе, как раз в это время город уже захлебнулся беженцами. А всего несколько недель назад...

Из московской квартиры на проспекте Вернадского мы переносимся в Воронеж 1915 года.

Понятно, мы смотрим на него уже из сегодняшнего дня. Смотрим и невольно удивляемся. Ведь оставалось всего два года до великих социальных потрясений. Вот-вот рухнет самодержавие, полетят на свалку истории короны, гербы, мундиры... Неужели этого еще ничто не предвещает? Неужели во второе военное лето город, пусть и тыловой, может быть таким беспечным?

Фланирует по Большой Дворянской нарядная публика. Соблазнительны витрины магазинов. Из городского сада несутся бравурные громы духового оркестра. Дразнят, интригуют афиши кинотеатров.

Город веселился, он прямо с ума сошел от веселья.

— «Пупсик, мой милый пупсик!» Это же распевал весь Воронеж! — восклицает Евгения Владимировна.

— Ой ли? Так ли уж весь? А может, та его часть, что хотела угаром веселья заглушить подступавший к горлу страх?

Моя собеседница сразу соглашается:

— Вот именно! Все это был сплошной наигрыш, «пир во время чумы»!

А впрочем, можно дать и другое объяснение:

«Война: кому как! Кому — безголовье. А кому — на здоровье». Эти беспощадно-меткие слова литератора, избравшего себе псевдоним Игла, прорвались вскоре через цензурные рогатки.

Воронеж — глубокий тыл. Но и он, как сообщала губернская газета, «стал вносить реальную лепту в огромное и святое дело» — пущен завод, изготовляющий трубки для артиллерийских снарядов.

Тщетно было бы искать в «Воронежском телеграфе» корреспонденции о том, как эти начиненные порохом трубки взрывались в цехах, раня и калеча работниц. Но забастовка, вспыхнувшая здесь, дала сигнал и другим воронежским заводам.

Евгения Владимировна вспоминает, как брат и его товарищи проклинали свою гимназическую форму, мешавшую им общаться с рабочими. Появляться на заводах переодетыми было очень опасно. Позже узнала: все-таки они ходили туда в каких-то стареньких пиджачишках. Янонис — совсем хладнокровно: он еще в Литве, в Шяуляе, имел такую практику.

— Ученический кружок собирался в кабинете отца. Папа почти не бывал дома. Он преподавал математику и латынь в первой мужской гимназии. А вечерами... клубы, карты, вообще «светский образ жизни». Но мама никогда не роптала. Чтобы семья не испытывала лишений, она работала в больнице, часто брала ночные дежурства. Мама была умная, образованная, прекрасно играла на фортепьяно. Она учила нас читать звездное небо, понимать душу музыки.

Евгения Владимировна убеждена, что под спудом обыденных домашних и служебных забот в скромной земской фельдшерице — ее матери — жила жажда активного действия и готовность к подвигу, самоотверженность жен декабристов и дерзновенность женщин «Народной воли».

— Может, я идеализирую маму, но такой она мне видится. Чтобы понять, почему в нашем доме зародилось большевистское подполье, надо знать нашу маму. Она еще в молодости готова была ринуться в революцию. Но, как птица, не могла кинуть птенцов.

Когда мы выросли, мама огорчалась, что у меня и Лиды не было тяги к общественной жизни. Васе она сама дала Кропоткина, Степняка-Кравчинского, Войнич, все то, с чего молодежь начинала мыслить.

Еще с тринадцатого года Вася и его неразлучный друг Борис Иппа стали приводить к нам в дом своих товарищей — гимназистов, реалистов. Запирались в кабинете. Что-то читали, о чем-то спорили. Иногда очень шумно спорили, до крика. Выходили в столовую охрипшие. Мама поила их чаем, кормила бутербродами.

Я была старше Васи на полтора года. Он пытался втянуть меня в кружок: «Женя, ведь ты думающая девочка, почему ты не идешь к нам?» Приняв свой самый легкомысленный вид, я отшучивалась: «Не могу жить без ананасов в шампанском. А в тюрьме, кажется, их не подают». Что из нелегального кружка прямая дорога в тюрьму, в этом ни у кого сомнений не было.

Вспоминаю такой примечательный разговор. Мама укоряет Васю, что он недостаточно прилежен в иностранных языках. Вася с полной серьезностью обещает: «Подожди, мама, вот когда меня посадят в тюрьму, я займусь языками вплотную. Там у меня будет масса свободного времени». Мама после минутного раздумья спокойно соглашается: «Пожалуй, ты прав».

Мама была для нас высшим авторитетом. Для Васи мамино слово о ком-нибудь было критерием истины. Он по высказанному ею суждению проверял себя, свою способность разбираться в людях.

Брат представил маме своего нового товарища, литовца Янониса. Меня в тот вечер не было дома. Вернувшись, я уже не застала гостя. Услышала только последние мамины слова о нем: «Вася, сказать, что он поэт, — недостаточно. Это яркая, большая личность».

Вася, конечно, сиял, счастливый, что мама единодушна с ним. А во мне разгорелось любопытство. Я начала приставать, чтобы меня тоже познакомили с «яркой личностью».

Рассерженный моим, как он правильно догадался, ироническим отношением, Вася сдался не сразу. Прошел целый месяц, пока он наконец сказал: «Ну ладно! Сегодня. Только очень прошу тебя, Женя, воздержись от глупостей».

А глупости у меня были в ходу. Вот хотя бы такой случай. Однажды гимназист Митя Белорусец пришел на собрание кружка в алой шелковой косоворотке. Меня сразу и понесло: «Как жаль, говорю, что мы не живем лет хотя бы шестьдесят назад. Я была бы помещичья дочка, а вы мой крепостной и, конечно, бунтовщик. Ух, поиздевалась бы я над вами!» Митя вошел в кабинет с мрачным видом: «Василий, я должен убить твою старшую сестру». Тот сразу догадался: «Если ее убивать за каждую нелепую выходку, и у Шекспира не хватит шпаг». После мы с Митенькой стали друзьями. Друзьями до...

Она не сказала «до гроба». Вздрогнула, как бы охваченная суеверным чувством, и оборвала фразу.

Эта последняя моя встреча с Евгенией Владимировной была 8 июля 1966 года. Неделю спустя, уже в Воронеже, я узнала о ее внезапной смерти.

Я не смогла поехать на похороны. А вот Митенька, Дмитрий Михайлович Белорусец, прилетел из Ташкента...

Евгения Владимировна рассказывала, что, пока члены кружка занимались в кабинете, туда не полагалось, как предупреждал Вася, врываться. Можно было только ехидничать про себя: «заговорщики».

А когда они уплетали в столовой бутерброды, то снова становились обыкновенными мальчиками, эти гимназисты в серых форменных блузах и реалисты — в черных, семиклассники и восьмиклассники, только недавно отвоевавшие право сменить нивелирующую короткую стрижку на независимый зачес.

Кто мог знать тогда, что вон тот кудрявый весельчак упадет под белогвардейской саблей в первом же бою против казачьей Вандеи. Другой при Врангеле окажется в большевистском подполье в Крыму, будет схвачен, истерзан и казнен вместе со своей юной женой. Кто-то в решающих схватках с врагами молодой Советской власти будет сподвижником одного из славных полководцев Красной Армии, а позднее разделит с ним его жестокую участь.

А кому-то выпадет уделом жизнь. Многоцветная и многотрудная, злосчастная и прекрасная. И некоторым из них — долгая, долгая...

Кто мог знать тогда, что худенький гимназист, которого Вася Дьяков приведет однажды в гостиную, где ждет его у рояля задира девушка, — это литовский Данко.

Поднимет он, как знамя, свое пылающее сердце и сгорит еще в преддверии Октября. Но взрывчатку его стихов и песен возьмет на вооружение родной народ. В тюрьмах буржуазной Литвы, в фашистских застенках будет звучать зовущий к борьбе страстный голос. Широко и победно разольется он по Литве советской, эхом откликнется во всех концах русской земли.

И суждена поэту с факельным сердцем вечная неувядаемая юность.

— «Познакомься, Женя, — сказал Василий, — это Юлий Янонис. — И обернувшись к нему: — Моя сестра Евгения, она тоже пишет стихи». Я пожала сухую, горячую руку Юлия. Меня поразила грустная одухотворенность его лица.

Васю кто-то позвал, и мы остались вдвоем. Вначале разговор у нас не ладился, я чувствовала себя непривычно стесненной. Юлий разглядывал ноты, журналы. Я исподтишка разглядывала его. Как жаль, — сокрушается Евгения Владимировна, — что фотографии недостоверно передают даже его наружность. Раскрываешь томик стихов и с удивлением видишь не Янониса, а будто бы его дальнего родственника: эдакого крепыша, притом явного брюнета. Но ведь у Юлия темные были только брови и ресницы при светлых волосах — и глаза серо-синие. И выглядел он не плотным, а, напротив, хрупким. Сочетание внешней хрупкости и внутренней силы как раз и было в нем особенно притягательным.

Все это я, конечно, додумала много позже, а не в тот первый вечер. Тогда я успела лишь понять, что Юлий застенчив. Это словно роднило его с Васей. Ко мне возвратились и задор, и апломб. Предупреждение брата я понимала в том смысле, что не надо позволять себе «политической ереси». Но это не относилось к искусству. И я распустила павлиний хвост. Как было не блеснуть эрудицией!

Среди моих друзей был один юноша — рафинированный модернист. Он очень охотно брал на себя роль миссионера декадентства. При его участии мы раздобыли «Цветы зла» Бодлера, «Сатурнические поэмы» Верлена, манифест Маринетти и еще многое.

Вася приносил то, что увлекало его: мятежного Верхарна, Шандора Петёфи с закладкой на стихотворении «На виселицу королей!», я ставила на ту же книжную полку роман Пшебышевского «Дети сатаны», Лида — «Черного кота» Эдгара По.

Мережковский, Федор Сологуб, Гумилев, Михаил Кузмин, Северянин, Бальмонт, их стихи, их программные высказывания, — всем этим я была буквально напичкана.