Не проспать восход солнца

ДОМОВЛАДЕЛИЦА

И стала Дарьюшка Дарьей Петровной, домовладелицей. В этом качестве и утвердилась на долгие годы. Необычайно деятельная по натуре, она, став хозяйкой доходного дома, получила широкое поле приложения энергии. Думаю, не ошибусь, если скажу, что именно дом окончательно сформировал ее характер, мировоззрение, уклад жизни.

Лет тринадцати-четырнадцати, когда я была уже довольно начитана в русской классике, с упоением поглощала романы Тургенева, добралась до Гончарова, я вдруг усмотрела в Дарье Петровне поразительное сходство с другой бабушкой — с Татьяной Марковной Бережковой.

Роднили их здоровая старческая красота, живые темные глаза, в которых могли засверкать и молнии, гордая осанка и свободная простота в манерах.

О той бабушке ее племянником Райским сказано, что всю жизнь она как по пальцам знает, каждого насквозь видит и никаких ошибок не делает. Она не дает одолевать себя жизни, а сама ее одолевает и тратит силы в этой борьбе скупо.

Татьяна Марковна не могла видеть человека без дела, любила распоряжаться, повелевать, действовать. Верила в то, что каждому человеку судьба дает какой-нибудь дар, а если был лежебокой и загубил себя — сам виноват. Ее мир замыкался границами имения и города, раздвигать жизнь дальше этих пределов она не стремилась. О благе общем слышать не хотела: знай, мол, всяк себя!

Она управляла именьицем Малиновкой, как маленьким царством, мудро, экономично и хлопотливо, но деспотически и на феодальных началах.

Эти особенности натуры помещицы Бережковой я могу недрогнувшей рукой вписать в характеристику своей бабушки Вороновой, поднявшейся по прихоти судьбы из прачек в домовладелицы.

Писатель признавался впоследствии, что в бабушке, созданной им, отразилась, как клочок неба в пруде, сильная, властная, консервативная часть Руси и что старуха Бережкова есть ее «миниатюрная аллегория».

Но в самом романе он восхищается бабушкой, ее добротой, умом, здравым смыслом, ее мужеством и стойкостью. Он устами Райского говорит, что только великие души перемогают с такой силой тяжелые скорби. Им, как орлицам, даны крылья летать над облаками и глаза — смотреть в пропасти.

Он сравнивает несущую свою беду бабушку с «царицей скорби» Марфой Посадницей и даже с женами «титанов, колебавших небо» — декабристов.

Такую великую силу — стоять под ударом грома, когда все падает вокруг, — бессознательно вдруг, как клад, находит в себе русская женщина из народа, — говорит он. Гром бьет ее, огонь палит, но не убивает женскую силу.

Прекрасный гимн, исполненный преклонения и восторга перед величием духа русской женщины!

По сей день я помню почти дословно строки этой патетической, проникновенной хвалы. И как часто вспоминала их в годы Великой Отечественной войны!

Правомочны ли были такие высокие аллегории в адрес обуянной своим семейным горем Татьяны Марковны? Не знаю. Тогда я принимала все это безоговорочно. И так же доверчиво переносила на личность своей бабушки.

Мысленно видела ее, ослепшую от горя, у гроба сына Ферапонта, у могилы связанных с ним заветных надежд, но по-прежнему величавую, несогбенную.

Представляла ее настигнутую «позором» ареста и заключения старшего сына Ивана, но сумевшую сохранить достоинство, выстоять и не дать его, поднявшегося со дна своего «обрыва», в обиду злоязычным обывателям.

Все это были, конечно, литературные реминисценции, быть может ранняя бессознательная дань пробуждавшемуся во мне стремлению к творчеству.

И все же какое-то чутье подсказывает мне, что героическая сторона в натуре Дарьи Петровны не была моим чистым досужим домыслом, а действительно существовала, жила подспудно, глубоко запрятанная.

Я с готовностью внесла бы в биографию бабушки, как истинный подвиг, тот факт, что во время еврейского погрома она укрыла у себя бежавшего мимо ее дома, обезумевшего от страха старого часовщика. Но об этом событии до меня дошли одни только намеки. Все, что касалось 1905 года, начиная от властного стука жандарма, пришедшего за сыном, и кончая уличными бесчинствами и зверствами черносотенцев, было в бабушкином доме под запретом. Об этом боялись вспоминать.

Итак, на моей памяти Дарье Петровне не выпало случая проявить высокий героизм. В обыденной жизни выступали на первый план совсем другие свойства: пресловутый здравый смысл, изрядный консерватизм и нешуточный деспотизм.

На этой почве и возникали между бабушкой и ее домочадцами конфликты. Чаще всего сталкивалась она с дядей Ваней. Точнее сказать, тут шла то затаенная, то вырывающаяся наружу борьба двух противостоящих друг другу сильных характеров.

Дядя Ваня был полной противоположностью своей матери. Она — собственница, он — убежденный враг собственности. Она — верующая, он — атеист. Она — ревнительница устойчивости, благонамеренности, правопорядка, он — протестант, взрыватель устоев.

В детские годы я, конечно, не понимала этого, но положение блудного сына, возвращавшегося время от времени под материнский кров, было тяжелым, а сам дядя Ваня подчас ощущал его как трагическое.

Он, собравший неопровержимо убийственный материал об условиях быта воронежского пролетариата и ремесленного люда, он, беспощадно обличавший общественный строй, который обрек создателей всех материальных ценностей на нищету, на прозябание в трущобах, — сам он вынужден был жить на ренту с доходного дома. Какой издевательский парадокс!

Правда, полуподвалы, которые Дарья Петровна сдавала сапожникам и слесарям, швеям и прачкам, не были трущобами. Хозяйка зорко следила за тем, чтобы печи всюду были исправными, чтобы ни в одном углу не заводилось сырости, — ведь это могло угрожать самому дому. Она денно и нощно не покладая рук хлопотала вокруг дома, пеклась, фигурально выражаясь, о его здоровье и всяческом благополучии. Она всегда неустанно работала на дом и была бы жестоко оскорблена, если бы кто-нибудь осмелился сказать, что она живет на нетрудовые доходы.

У Ивана Карповича был свой, совсем особый мир.

Целиком погруженный в кропотливые статистические исследования, в изучение экономических проблем, философии, литературы, иностранных языков, дядя Ваня не то что витал в облаках, но инстинктивно устранялся от всякой прозы жизни, от повседневных будничных забот. По-видимому, когда ему наиболее полно удавалось это, он и позволял себе, для разрядки от умственного труда, перевоплощаться в ребенка — делить с нами наши детские игры.

Дядя Ваня раз и навсегда решительно отмежевался от каких бы то ни было попечений о доме и даже от разговоров о нем.

Но дом был сложным организмом. Служение ему обязывало хозяйку в совершенстве владеть житейски-насущными науками.

Основой основ являлась арифметика. Необходимо было знать цены на железо, доски, кирпич, цемент, на мел, краску, гвозди, обои и прочее и прочее потребное для капитального и текущего ремонта. А так как домовладение состояло из трех зданий, то ремонт внутренний или наружный, большой или малый производился почти непрерывно.

На каждую работу составлялась смета: подсчитывалась стоимость материала, доставка его, если это был весомый груз, предполагаемая оплата мастеров. Исчислялась, если это было заранее оговорено, доля участия квартиросъемщиков. Если же побелку или оклейку комнат обоями жильцы делали за свой счет, бабушка все равно ревниво наблюдала, чтобы материал был первосортным и качество работ отличное.

Вторая необходимейшая для домовладелицы наука — человековедение. Впрочем, скорее это было искусством. Дарья Петровна умела безошибочно подбирать состав жильцов, вот именно — сразу видела человека насквозь: угадывала его характер, моральные качества и, конечно, платежеспособность.

Но поскольку дом был организмом развивающимся, внутри его происходили закономерные перемены. Случалось, иной жилец умирал — освобождалась площадь, другой женился, рождались дети — возникала надобность в расширении квартиры; бывало и так, что от кого-то уходила жена и человек вдруг запивал горькую, превращал свою недавно опрятную, уютную комнату в захламленную берлогу.

Очень редко, но появлялись и «задолжники», и даже будто бы безнадежные. С такими другие домовладельцы не церемонились, подавали ко взысканию, не останавливались и перед описью имущества. Но Дарья Петровна питала непреодолимое отвращение ко всякого рода сутяжничеству, а быть может, и тайный страх перед судебными учреждениями. Поэтому она всегда старалась уладить дело мирно: давала своим должникам отсрочку, терпеливо ждала, когда несправедливо уволенный чиновник подыщет себе место, а запившего соломенного вдовца вразумляла, усовещала, всячески воспитывала, хоть и без особой уверенности в успехе.

Нелегко было Дарье Петровне нести на своих плечах груз хозяйственных и моральных забот. А было бы еще труднее, не будь у нее надежного друга и советчика в лице отца Димитрия, священника Покровской церкви и, к слову сказать, моего крестного.

Этот богатырского роста и сложения человек с львиной гривой, с густой дымчато-пепельной бородой, водопадом спадающей на широкую грудь, с крупными чертами лица, с трубным голосом и пронзительным взглядом был грозой своих нечестивых прихожан. Перед ним робели и трепетали. Это в храме. Но в доме у Дарьи Петровны он удивительно преображался.

Правда, в церковные праздники он вступал в квартиру величественно, в лиловой шелковой благоухающей рясе, бабушка, в черном шуршащем муаровом платье, подходила к нему под благословение, целовала его руку. Но мы с Сашей, уже подростками, были убеждены, что самым великим счастьем земного человека Димитрия Кирилловича было бы вместо исполнения религиозного ритуала самому рухнуть на колени перед обожаемой женщиной и припасть губами к ее рукам.

Увы, ее незыблемыми нравственными устоями, его саном и железной выдержкой это было навсегда и безоговорочно исключено. Сколько мы с Сашей ни пытались подкараулить хоть одно неосторожное проявление ласки, нежности, даже и тени этого никогда не проскользнуло — только глубокое дружеское расположение.

Кажется, у отца Димитрия была прикованная к постели, неизлечимо больная жена, а может, он уже и овдовел в то время — точно не знаю. Во всяком случае, «матушку» я никогда не видела, но ее земное или загробное бытие всю жизнь стеной стояло между двумя беззаветно любившими друг друга людьми (в том, что бабушка отвечает отцу Димитрию взаимностью, мы не сомневались). Православная церковь запрещала иерею вторичный брак. Народ об этом говорил: «У попа одна жена...»

К приходу отца Димитрия при участии тети Насти сервировался стол, помню, бывала даже кетовая и паюсная икра. И ту и другую нам иногда давали отведывать, намазанную на ломтик булки. Но, раздавливая зубами красные, наполненные горько-соленым соком шарики, я испытывала почти такое же отвращение, как к рыбьему жиру. А черная вязкая паста паюсной икры липла к зубам и тоже мне совершенно не нравилась.

Для отца Димитрия ставился графинчик с лимонной настойкой. Потом все, и мы, дети, тоже, пили чай с ореховым тортом тети Настиного изготовления. Торт мы, конечно, не прочь были бы получить в двойной и даже в тройной порции!