Не проспать восход солнца

БАБУШКИН САД

Моя бабушка со стороны матери, Дарья Петровна Воронова, была домовладелица. На горбатой, поросшей травой, в то время окраинной улице Воронежа она имела каменный дом на высоком фундаменте, с полуподвальным этажом.

Во дворе стояли два принадлежавших ей же деревянных флигеля. Двор, как и улица, был с сильным уклоном, поэтому меньший флигелек, построенный на самой круче, был с одной стороны приподнят на столбах. Мальчишки называли его свайной хижиной индейцев, мы, девочки, — избушкой на курьих ножках, а бабушка — попросту курятником. Там и впрямь жили в подполье куры. Другой флигель был донизу обшит тесом и выкрашен в темно-вишневый цвет; его и дети и взрослые почтительно звали Красным домом.

К Красному дому примыкал расположенный на трех террасках и заканчивающийся обрывом очень маленький сад. Сейчас его, пожалуй, назвали бы коллекционным, потому что почти все главные деревья были там в одном экземпляре.

У самой калитки сада раскинул свой шатер единственный серебристый тополь. Он, правда, каждый год давал поросль от корней. Иногда за лето молодые побеги успевали вымахать выше нас и заполонить часть двора, в этих зарослях так интересно было играть. Но каждую осень дедушка беспощадно вырубал весь подрост.

Для моих родителей тополь был овеян романтикой. В любимых маминых книгах бережно хранилось несколько его засушенных листиков. Их тыльная, серебристая сторона была исписана стихами. Эти открытки мой будущий отец дарил своей невесте.

Редкостным деревом верхней терраски сада была слива-ренклод. Увешанная прозрачно-янтарными плодами, она в отсутствие людей подвергалась нападению каких-то пернатых лакомок. Это вызывало в воображении сказочные картины: казалось, сюда ночью прилетают жар-птицы. Для нас, детей, золотые сливы были запретны, как яблоки в раю. Из них бабушка, священнодействуя, варила варенье.

На средней терраске росло три дерева: береза, яблоня и маслина. Желтые крестики цветов маслины источали сладчайший, ни с чем не сравнимый аромат. Но плоды прихотливой южанки не вызревали.

Яблоня была стара, даже дряхла и совсем не плодоносила. Но бабушка не разрешала ее спилить. Она собственноручно снимала с веток паутинные гнезда вредителей, замазывала глиной трухлявое дупло и белила ствол. Прежний хозяин сада утверждал, что некогда это дерево давало по двадцать пудов яблок. И бабушка все ждала: вдруг, в благодарность за ее заботу, яблоня снова взыграет богатырской силой и одарит урожаем.

Береза была замечательна тем, что на ней рос древесный гриб — чага. В народе бытует поверье, что гриб этот излечивает страшную, неумолимую, не поддающуюся медицине болезнь — рак.

Бабушка говорила:

— Упаси господи от такой беды. Но если грянет, у нас есть избавительница... — И молитвенно поднимала взгляд к уродливому наросту, оскорблявшему красоту березы.

А мы, дети, с присущей нам неосознанной жестокостью обсуждали промеж себя, на ком было бы «меньше жалко» испытать действие чаги. И единодушно обрекали злому недугу самого безответного в доме человека — дедушку. Он, мол, уже совсем старый, ему и так скоро умирать.

Но дедушка раком не заболел, а, когда пришел его час, тихо, не обеспокоив никого, уснул.

Гриб-чага жил, рос и умер вместе с материнским деревом. Целебная его сила осталась непроверенной.

Нижняя терраска сада была короче других. Тут, прижавшись к соседнему забору, стояла черемуха, совсем неприметная большую часть года и такая нарядная весной. Ее терпкие черные ягоды нисколько не интересовали взрослых, но мы, дети, тайком объедались ими, пока не сводило скулы.

Центральную часть терраски занимал куст французской сирени. Не знаю, действительно ли этот сорт выведен во Франции или окрещен так по чьей-то фантазии, но была у него своя особенность. Его цветы были густо-красные и в то же время прозрачные, мама говорила: «Как вино кагор» — и добавляла: «Рубиновые». Даже увядая, они не становились сиреневатыми, сохраняли свой чистый тон.

Что ж, поскольку общеизвестны белые сорта, значит, сирени, вопреки ее имени, необязательно быть сиреневой. Почему бы ей не быть и рубиновой!

Французская сирень была на особом попечении младшей сестры моей мамы — тети Насти, девушки хрупкой, изящной, с милым, как бы светящимся изнутри лицом.

В детстве у Насти часто шла носом кровь, а однажды никак не могла остановиться, и натек целый таз. Бабушка рассказывала нам об этом с ужасом. От потери крови девочка и осталась навсегда такой прозрачной. Конечно, никто из Настиных друзей и поклонников не подозревал, в чем причина ее интересной, мерцающей бледности.

Тетя Настя была очень зябкой и жестоко страдала в зимние холода.

А теперь память моя переносит меня сразу лет на десять вперед, в голодную и студеную зиму 1921 года.

Однажды, приехав в Воронеж из деревни, где я работала, я застала тетю Настю в саду. Впрочем, сада уже не было. Спилены были тополь, береза, черемуха, все большие деревья, вырублен кустарник, разломаны заборы, а доски растащены.

На заснеженном косогоре топорщился один-единственный куст. Тетя Настя в бабушкином старом пальто, в подшитых валенках, в какой-то деревенской клетчатой шали, неуклюжая от всей этой чужой одежды, пригибала к себе тонкие ветки и обламывала их. Ее лицо заострилось, на бледных даже на морозе щеках стыли слезы.

Увидев меня, тетя Настя виновато улыбнулась и сказала:

— Вот, Оля, думала, хоть она уцелеет. Не суждено... Сегодня топим... французской сиренью.

Бог мой, чем там было топить! Этих жалких прутиков хватило печке на один вздох.

Но в то время, с которого я начала свое повествование, ничего этого еще не случилось. Тогда все цвело и благоухало. Тогда было детство.

И милая, поэтическая тетя Настя играла на пианино «Песню без слов» Мендельсона или, аккомпанируя себе, тоненько пела о бессердечной Лулу, что забавляется обезьянкой и своим влюбленным пажом. Потом тетя Настя брала маленькие никелированные ножницы и спускалась в сад, чтобы выполнить ей одной доверенную миссию — нарезать сирени в вазы.

Мне было тогда лет восемь. Маме — двадцать семь, папе — тридцать шесть, они учительствовали в селе Чертовицком. Вот где было раздолье! Но о нашей сельской жизни еще будет особый рассказ.

Изредка папа или мама приезжали в город по делам, обычно ненадолго, и брали меня, старшую из детей, погостить у бабушки.

У меня уже были братья — шестилетний Коля, четырехлетний Алеша — и сестра Наташа двух лет. А Володи, Вити, второго Вити, Нины, Васи и Веры еще не было.

Себя я начинаю помнить лет с трех. Очевидно, тогда же запечатлелся во мне образ бабушки, еще не старой, очень красивой, с темно-карими глазами, с первой сединой в густых волнистых каштановых волосах, уложенных короной на голове. И с неизбывным страданием во всех чертах лица.

В год моего рождения бабушку постигло жестокое горе: умер ее сын Ферапонт. Он один из всех детей получил высшее образование, окончил лесной институт где-то на юге. В Воронеже высших учебных заведений еще не было. Сдав государственные экзамены, с дипломом в кармане спешил домой к сгорающей от нетерпения счастливой матери, к милой юной невесте.

По дороге выпил на полустанке сырой воды и заболел брюшным тифом. Через неделю его не стало.

В семейном альбоме бабушки на первом листе была вставлена открытка: статная красивая женщина в глубоком трауре возле гроба. В детстве я считала, что это фотография бабушки. Когда мне сказали, что это репродукция с картины Крамского «Неутешное горе», — долго не верила, спорила.

Бабушка моего раннего детства всегда видится мне в образе той пронзенной горем матери с картины Крамского.

Когда в 1912 году я стала учиться в городе в гимназии и поселилась у бабушки, я видела ее повседневно в будничных делах и заботах. Ореол прекрасной скорби вокруг нее не то что померк, а как бы растушевался и брезжил уже из прошлого. Но это я опять опережаю время.