Не проспать восход солнца

НЕ НАДО НИМБОВ

— Нимбы для нас вы, конечно, уже заготовили?

Таким не совсем понятным, но, судя по колючему тону, ехидным вопросом озадачил меня Митя Белорусец в самом начале нашего знакомства.

Настороженно спрашиваю:

— Какие нимбы?

— А вот этого уж я и не знаю. Может, из фольги, как на ризах икон.

Я обиделась.

— Дмитрий Михайлович, чтобы изобразить друзей Янониса лубочными святыми с сиянием над головами, не нужно было разыскивать вас по белу свету, лететь к вам из Воронежа в Ташкент, видеть вас вот такого — старого, сердитого...

Белорусец смеется:

— Что, раздразнил? Ну, это вроде профилактической прививки. — И уже серьезно: — Не надо нимбов. Ни живым. Ни ушедшим. Поверьте, каждый из тех, кого мы сейчас вспомним, смеялся бы над таким украшением своей персоны. А то и негодовал. Подвижничество, как и героизм, — высокая категория, а мы были обыкновенными юношами. И ничего, что заслуживает увековечения, не свершили.

Я понимаю: это не поза, это позиция. Но все же не могу удержаться, чтобы не укорить:

— Эх, Дмитрий Михайлович, уничижение паче гордости!

А сама думаю. Обыкновенные. Им, юным, большевикам из марксистского подпольного кружка, присущи были высокая идейность, партийная страстность, принципиальность, целеустремленность, решительное неприятие социального зла и активное противоборство ему. Все это было стержнем их личности, определяло нормы поведения.

Но Дмитрий Михайлович, видимо неодолимо боясь патетики, упорно акцентирует эпизоды бытового плана:

— Сколько в нас было еще ребячества! Кружок собирался не всегда у Дьяковых, иногда у моих родителей, участников революции 1905 года. Или у Танкеля Иоффе, его в шутку звали Танькой. В этом доме почему-то мы часто озоровали. Например, после серьезного принципиального спора кто-то вдруг заявляет: какой-то имярек не усвоил материализма, ставил диалектику на голову. Воздадим ему тем же! Хватаем этого гимназиста, начинаем ставить на голову. Потом другого, третьего.

Чтобы сладить с Василием, надо было навалиться на него чуть ли не вдесятером. Сопротивлялся, как Тарас Бульба. Во-первых, воспринимал эту шутку как оскорбление: у него ведь с диалектикой было всегда в порядке. Во-вторых, был дико застенчив.

Знаете, в ту пору сверхмодным было стихотворение: «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым!» Чуть ли не каждый сопливый гимназистик младшего класса истошно возглашал: «Хочу одежды с тебя сорвать...» А Василий эти стихи не выносил. Называл их пошлятиной. Перед девушками он робел до пунцовой краски, до полной растерянности.

Так вот, чтобы откупиться от стояния на голове, мы предлагали ему поцеловать сестру Таньки, прехорошенькую Розу Иоффе. Неразрешимая альтернатива! Вот какие мы были изверги.

— Дмитрий Михайлович, ну а кроме «дикой застенчивости» какие качества отличали вашего вожака — Васю Дьякова?

— Ум, — говорит Белорусец. — Воля. Глубокая политическая образованность. Маркса он изучил досконально. Только Иппа и Янонис могли с ним потягаться.

Василий не мыслил для себя иного будущего, как путь профессионального революционера. И он внутренне готовился ко всему, что на этом пути было неизбежным: к тюрьме, к ссылке. И конечно, к борьбе. Ведь он чудом не угодил на каторгу. Мы-то не знали, только своей удивительной матери доверился, она одна знала — у него было оружие. У третьей ножки рояля был спрятан в тайнике револьвер. Что пережила мать во время обыска! Но держалась стоически, и он ее взглядами подбадривал.

Василий ярко представлял, что революция поднимет массы, а значит, большевик должен уметь говорить с массами, быть трибуном. И он готовился к этой будущей необходимости, учился ораторскому искусству. Не по-актерски, а с какими-то своими, точно найденными интонациями произносил речь Кропоткина: «Сегодня я обращаюсь к вам, молодые люди...»

Дмитрий Михайлович рассказывает, что в то время Дьяков был целиком поглощен политической работой, но в целях конспирации старался сохранить за собой сложившуюся ранее репутацию неистового футболиста. Был у него такой период, лет в пятнадцать-шестнадцать, когда он отдавался футболу яростно, бесшабашно, самозабвенно.

А ведь среди почтенных обывателей бытует предрассудок, что у человека, «работающего ногами», голова идеями не обременена. Когда после обыска Василия вызвало для объяснений гимназическое начальство, директор искренне недоумевал: «Оказывается, Дьяков, у вас есть убеждения? А я-то считал вас... футболистом».

Мне не терпится расспросить о содержании работы кружка, о связях с литовской молодежью, с Янонисом.

Но у Белорусца свое течение мысли. Ему необходимо восстановить обстановку в гимназии, всю атмосферу духовного угнетения, в которой зарождался протест. Он рассказывает:

— Директор Гаазе был уволен за либерализм. Его место занял монархист Степанов, затем Автократов, тоже зубр. Министр просвещения приказывал установить в учебных заведениях жесткую дисциплину, не допускать свободомыслия. Мальчишки восставали против этого, вначале совсем по-мальчишески.

Первичное выражение борьбы с казенщиной было чисто внешним. Так, начальство требовало, чтобы гимназическая фуражка выглядела всегда новенькой, шикарной, являла собой образчик аккуратности. Тулья — правильный круг, на твердом околыше посеребренные веточки, между ними номер гимназии и ее инициалы. А у нас был принят свой, особый шик! Каркас — вынуть и выкинуть. Тулью — замять. Герб елико возможно изуродовать. Да что я вам говорю, вот взгляните — убедитесь.

Дмитрий Михайлович достает из письменного стола пачку фотографий. На одной из них трое юношей возле низкой кирпичной ограды на фоне голых деревьев.

— Наша неразлучная троица,— говорит Белорусец. — Стоит Василий, воротник шинели, как всегда, поднят (а именно это и возбранялось), фуражка сдвинута, заломлена чуть не набекрень. В общем, по внешним приметам ухарь. А мы с Иппой сидим на ограде. Тоже бравые ребята, у Бориса от герба на фуражке одни веточки.

Дмитрий Михайлович продолжает рассказывать о гимназии:

— Среди учителей встречались и светлые личности. Историк Борис Леонидович, он давал правильное толкование событий. И появление героев из народа, например Жанны д’Арк. И отмену крепостного права объяснял развитием промышленности, ростом потребности ее в рабочих руках. Но большинство учителей были монархистами, а преподаватель древнеславянского даже черносотенец. Эдакий благообразный, седенький, с седой бородкой. Боялись его как огня. Входит в мертвой тишине, садится за кафедру, вынимает вставную челюсть, ковыряется в ней. Разворачивает журнал. И начинается психологическая пытка: медленно, медленно ползет карандашом по списку от А до Я. Класс не дышит. Он продолжает наслаждаться: ползет теперь уже снизу вверх. Вдруг как выстрел — фамилия. Двухминутное истязание и... «Садись, двойка». Следующий. Двойка!

Однажды вызвал блестящего ученика, гордость гимназии — Марченко. И где-то в середине ответа не то переспросил, не то поправил своим загробным голосом. Марченко побледнел, пошатнулся, ему стало дурно. Тут уже и сам испугался такого эффекта. Спрашивает елейно: «Голубчик, что с тобой? Ты нездоров?»

Инспектор гимназии Черепов соответствовал своей фамилии. Всегда мрачный, грубый. Наружность свирепая. Его прозвали жандармом. В общем, так: если преподаватель зверь — мы его боимся, если мягок — он боится нас.

Физик был козлом отпущения. Как мы над ним издевались! Входит в класс, шум адский, все бегают по партам. Он вопит тонким голосом: «Сядьте на места! Что это за безобразие! Выгонят из гимназии, что будете делать? Родители будут плакать...» — и сам уже чуть не плачет. А иной раз сговоримся. Он влетает, уже раскрыл рот, чтобы крикнуть, а в классе все как вымерли. Он так и онемеет. Думает, сейчас произойдет что-то сверхъестественное. Это у нас называлось — пугать тишиной.

В старших классах попик был тощий, неказистый и по-своему умница. Учитывал наши настроения, не хотел конфликтовать. Вызывает как-то меня. А мы уже совсем осмелели. Говорю: «Я атеист. Отвечать не буду». Он просительно: «Да что вы, Белорусец, я же не катехизис у вас спрашиваю. Я задаю вам философский вопрос: что такое детерминизм и индетерминизм?» Ну, это другое дело. Ответил эрудированно. Ставит пятерку. Эта пятерка и в аттестат пошла, хоть выдавали уже после революции.

В гимназии была своя церковь. В ней богослужения по субботам и под праздники. По ходу службы есть такой момент, что все становятся на колени: впереди учащиеся шеренгами, а позади преподаватели. И вдруг две-три фигуры торчат маяками. Демонстрация независимости и атеизма. Надзиратели не вытерпят, покосятся. Со спины угадывают мятежника: опять этот Дьяков! А еще кто? Кто?

Но никого не исключили. Боялись огласки. Высшее начальство не похвалит — в гимназии вольнодумство!.. Пытались принимать другие меры: на торжественные молебствия, на панихиды нас в церковь буквально загоняли. И замыкали весь второй этаж на ключ. А мы через классы по водосточным трубам спускались.

Вот какая была в нашей первой мужской гимназии атмосфера и какие настроения в 1913—1914 годах. В других учебных заведениях не лучше.

Молодежи нужна была разрядка. Невозможно было держать в узде сотни юношей и девушек. И уступки были сделаны. Чтобы занять досуг учащихся, дать выход их общественной активности и в то же время держать их под контролем педагогов, были официально разрешены общеобразовательные кружки, собрания, диспуты.

Когда же зародилась, как складывалась, чем жила ученическая нелегальная организация? Ее история никем не написана. Единственный печатный источник, содержащий сведения о ней, — брошюра Наума Рабичева «Октябрьские дни в Воронеже». Брошюра выпущена в в 1934 году и не переиздавалась. Евгения Владимировна Дьякова в Ленинской библиотеке переписала ее от буквы до буквы.

Принимала не безоговорочно. Кое-что оспаривала, находила неточным. И все же главным было чувство благодарности за вехи, на которые можно ориентировать память.

Мы с Дмитрием Михайловичем тоже читали эту брошюру.

Об ученической организации Рабичев рассказывает во вступительной главе. Пишет он, что весной 1914 года в реальном училище три воскресенья длился диспут на довольно острую тему: «Об упадке идеалов современной молодежи». Но проходил он по-детски, по-школьному и пытливые умы не удовлетворил. Споры продолжались в узких товарищеских кружках. Осенью приятель Рабичева Борис Иппа пригласил его прийти на квартиру к Василию Дьякову, где, по словам Бориса, дискутировали о прогрессе.

«Я пришел... и застал там целую группу ребят, которых считал несерьезными — завзятыми футболистами.

...В спор о прогрессе вмешался В. Дьяков, и он перешел на другую тему — об общине.

Оказалось, что я попал в марксистский кружок...

...Нелегальная марксистская группа выпустила журнал «Наша мысль», дискуссия о войне занимала в нем центральное место. Затем была напечатана на шапирографе листовка. Ее разбросали на Чижовке, в районе казарм».

В 1915 году в нелегальную марксистскую ученическую организацию влились люди, «игравшие затем очень активную роль, — пишет Рабичев, — Митя Белорусец, Николай Карасевич, Шура Кольнер, затем Ася Тенихина, Зина Прищепчик, Блюм (Русаков), Зина Бодина и другие.