Не проспать восход солнца

ЦАРЯ СПИХНУЛИ

Шла зима 1914/15 года. Некоторые учебные заведения нашего города уже работали в две смены, а их здания были заняты под госпитали. Мы, девочки, с воодушевлением шили кисеты для солдат. Клали в них махорку, теплые варежки, печенье, конфеты, бумагу с конвертами, маленькие иконки, освященные у воронежского угодника Митрофания, и обязательно письма, в которых давали доблестным воинам наказ бить проклятую немчуру, сражаться за веру, царя и отечество.

Читали ответные письма в укромных уголках и... сгорали от стыда, потому что, как правило, молодой солдат спрашивал глубокоуважаемую незнакомую, Варю, Нину или Олю, девица она или замужем, и просил прислать фотокарточку, которую он будет хранить на своей груди, у своего горячего сердца.

Письма, приходившие из какой-нибудь одной части, были написаны одним почерком, с теми же самыми орфографическими ошибками и в тех же самых выражениях. Нетрудно было догадаться, что грамотеев среди доблестных воинов совсем не густо. Это несколько расхолаживало.

Взрослые гимназистки не писали писем солдатам, они танцевали с кадетами, мечтали о юнкерах, о прапорщиках.

На гимназических вечерах барышни старших классов на мотив модной «Чайки» — «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, над озером быстрая чайка летит...» — пели иное: «Вот вспыхнуло утро, и выстрел раздался, послышался грохот и гул канонад... Вот прапорщик юный со взводом пехоты старается знамя полка отстоять...» и так далее.

Но были и такие, кому развлечения уже не шли на ум, — эти добились права дежурить в госпитале.

Однажды наша новая подруга беженка Клава Ступоченко принесла в класс напечатанную на папиросной бумаге басню «Война зверей». Девочки заинтересовались аллегорией, стали переписывать басню в свои альбомы для стихов. Переписала и я.

Германский вепрь, иль попросту кабан, поразжирев и обнаглев не в меру, клыком рванул зверей соседних стран и ринулся в курятник к Шантеклеру.

Увидя то, взревел британский лев и к петуху на помощь устремился. Тогда кабан, двоих не одолев, на русского медведя навалился.

Пошла грызня. В звериную войну ввязалась тут и римская тигрица. Союзники нашлись и кабану: турецкий волк, болгарская лисица.

И не было смертей, злодейств и ран ужаснее, безумнее от века. И все слилось: лисица и кабан, медведь и лев... Нет только человека.

Ах нет, он здесь. Рабочий трудолюб и земледел — сыны родного класса. Без выбора — люб жребий иль не люб — обречены на пушечное мясо.

Но грянет гром и пролетариат заговорит, ничуть не лицемеря. И сокрушит войны кровавый ад, раздавит бронированного зверя!

Кто-то из девочек предложил прочитать эту басню на благотворительном вечере в пользу раненых. Программу составляла классная дама, показали басню ей. И вдруг почтенная наставница страшно всполошилась, стала квохтать над нами, как наседка над цыплятами, уговаривать нас вырвать листки из альбомов, во всяком случае — никому не показывать, иначе, мол, нам всем, и ей в первую очередь, будет плохо... А что именно тут зловредно и наказуемо, она так и не объяснила, и тем из нас, кто хотел обязательно докопаться до сути, пришлось искать ответ вне стен гимназии.

Я показала басню дяде Ване.

— Вот как? — поднял он брови. — Значит, эта вещица попала и к вам?

— А разве ты ее тоже знаешь? — удивилась, в свою очередь, я.

— Немного знакома... — ответил дядя Ваня, усмехнувшись.

Очень коротко и предельно просто он разъяснил мне символику басни, растолковал концовку.

Больше он не сказал мне ничего.

Спустя полвека я обнаружила эту басню в Центральном архиве литературы и искусства в Москве, в фонде Ивана Воронова. Заголовок там без аллегории, прямо в лоб — «Война капиталистов», а концовку Иван Карпович, видимо, нашел не сразу: несколько строк решительно перечеркнуты.

3 марта 1917 года мой брат Коля, реалист первого класса, — он теперь тоже жил у бабушки — прибежал из училища необычно рано, сорвал ранец с плеча и, грохнув его в передней прямо на пол, крикнул на всю квартиру:

— Царя спихнули! В России революция!

Саша сидел дома из-за ангины. Он неторопливо вышел в переднюю и с нарочитым хладнокровием, с чувством собственного превосходства заявил:

— Я это знал еще вчера.

— Врешь! — возмутился Коля. — Ты не был в училище.

— Мне папа сказал. Одному мне. И велел хранить тайну, потому что даже полиция еще не знала. Только мы двое во всем городе. (Последнее Саша, конечно, присочинил для пущей важности.)

— И ты молчал?!

По гневному тону можно было понять, что Коля расценивает Сашино молчание как измену их братской дружбе, чуть ли не как предательство.

А во мне словно бы возросло уважение к Саше и в то же время зашевелилось что-то вроде сочувствия к нему: как он вытерпел?! Ведь тайна, должно быть, прямо распирала его! Должно быть, он и не спал совсем...

В одно из ближайших воскресений приехала мама, рассказала, что их, сельских учителей, вызывали в волость. Инспектор сообщил об отречении Николая II и, взобравшись на табуретку, сам снял царский портрет со стены. И что у него... тряслись руки.

Во время этого рассказа бабушка несколько раз молча указывала маме на нас глазами, считая, очевидно, что подобная тема не для детей. А наливая маме чай, расплескала его, и, право, нельзя было не заметить, что пальцы бабушки мелко-мелко вздрагивают.

Зато дядю Ваню мамин рассказ привел в восхищение. Он заразительно хохотал, подмигивал ей, нам и ободряюще похлопывал бабушку по плечу.

Дядя Ваня рассказал, что слухи о революции просочились в город еще первого марта. С вокзала. Ведь поезда шли своим чередом, люди ехали отовсюду, в том числе и из Петрограда.

Губернатор Ершов, конечно, знал из других источников, но, говорят, он не верил ни телефону, ни телеграфу. Не мог допустить мысли о крушении царизма. С часу на час ждал известия о подавлении восстания. А чтобы скрыть от народа правду, губернатор отдал нелепый приказ — конфисковать центральные газеты. Почтовый вагон московского поезда оцепила жандармерия. Но рабочие-железнодорожники прорвались к вагону, выгрузили тюки и раздали их продавцам. Газеты были раскуплены мгновенно. Воронеж узнал о петроградских событиях и стал упразднять органы царской власти у себя.

Тут маме пришлось встать и идти разнимать мальчишек. Саша и Коля затеяли игру в разоружение полиции, но, так как, естественно, ни тот, ни другой не хотел быть городовым, получилась обыкновенная драка.

Жизнь стала очень интересной. Особенно на улицах. Чуть не на каждом углу вспыхивали летучие митинги. Большую Дворянскую, уже переименованную в проспект Революции, затопило половодье манифестаций.

С кумачовым бантом и я много раз шествовала в рядах манифестантов, пела «Отречемся от старого мира» и «Вихри враждебные».