Не проспать восход солнца

ЗВЕНЬЯ РАЗОРВАННОЙ ЦЕПИ

Декабрь тридцать четвертого года. Дяди Вани уже нет в живых. Стопка рукописей, пачка писем.

Я прочитала все. Мне открылось так много нового, волнующего, драматического. Но все это звенья разорванной цепи, куски жизни, обрывки раздумий. Как связать их воедино, как осмыслить?

Только почти сорок лет спустя я решилась сделать попытку. Решилась, заранее зная, что многое ушло невозвратимо. Большая часть неопубликованного литературного наследства Ивана Карповича Воронова погибла в 1942 году, во время бомбежек и фашистского вторжения в Воронеж. Сгорели все его записные книжки, много неоконченных рукописей, черновые наброски, груды писем...

Уцелело, к счастью, то, что ему самому было особенно дорого. В тридцатые годы жена Надежда Федоровна передала в архив А. М. Горького подлинники двух писем Алексея Максимовича Ивану Воронову и в Центральный государственный архив литературы и искусства — тетради стихов, несколько статей, десятка три-четыре писем по вопросам педагогики и статистики.

Сокровищница Ленинской библиотеки хранит опубликованное в сборниках, газетах, журналах и изданное отдельными книгами.

Да как островки стоят, одни уже престарелые, другие на пороге старости, родные и близкие дяди Вани, спутники его жизни, товарищи по работе, люди, знавшие его, люди, его любившие.

Иду к ним.

Иду в архивы, библиотеки, поднимаю свидетельства современников.

На протяжении моей собственной жизни жизнь Ивана Карповича раскрывалась передо мной как бы концентрическими кругами. Даже приступив к этому повествованию, я вначале опиралась главным образом на воспоминания детства и личные впечатления. Постепенно круг свидетельств ширился. Открыто целеустремленные мои расспросы рождали желанный отклик: доверительные рассказы близких дяде Ване людей, их письма, воспоминания бывших сослуживцев и учеников. Я разыскала и прочитала много неизвестных мне ранее работ Ивана Карповича. Напала на след интереснейших документов.

Ну могла ли я предполагать, что в 1942 году, когда в пылающем как факел Воронеже гибло столько ценностей, кто-то случайно или сознательно успел эвакуировать в тыл сундуки с архивом... жандармского управления времен первой русской революции!

Еще и сейчас не полностью разобраны эти груды порыжевших папок, полуистлевших бумаг. Их продолжают расшифровывать, систематизировать. Но среди того, к чему уже открыт доступ историкам, журналистам, писателям, — материалы департамента полиции: секретные донесения, распоряжения о дознаниях, дела о находящихся под негласным, гласным и особым надзором полиции, о содержащихся под стражей, о представленных к административной высылке за пределы губернии. Есть здесь и документы, относящиеся к личности и судьбе помощника заведующего статистическим отделом Воронежской земской управы «мещанина Ивана Карпова Воронова».

Я ни разу не спросила самого дядю Ваню о тюрьме. Должно быть, удержал меня бабушкин запрет, загипнотизировал ее страх. Только читая впервые в 1934 году автобиографический очерк Ивана Карповича «Решетка», словно бы услышала его негромкий голос:

«Я не входил ни в одну партию; но движение меня как следует захватило, я не скрывал своего образа мыслей и революционных симпатий и не ограничивался только этим. Для представителя социальных низов, каким я именно был, это было вполне естественно, хотя, может быть, и не совсем достаточно. Мне не хватало организованности. Большая близорукость и неуверенность в себе жестоко укорачивали радиус моей активности физически и социально. Я был и оставался одиночкой».

Видимо, в какие-то моменты душевного одиночества у дяди Вани и возникали иллюзии, что от общественных противоречий можно бежать в мир простой, не тронутой «цивилизацией» жизни, в царство природы. Эти его утопические мечты нашли свое выражение в стихах, которые я знала с детства. Их любила декламировать мама:

Над сверкающей рекою
наклонился лес угрюмый,
и ласкает отраженье
шаловливая река;
а над лесом реют птицы
и, как радужные думы,
легкокрылой вереницей
пробегают облака.
Я слежу за их побегом
с небывалою отрадой,
потому что я такой же
ныне странник и беглец.
Пошлость жизни окружила,
будто каменной оградой,
но в душе проснулась сила,
и бежал я наконец.
Я покинул душный город,
смрадный, суетный и тесный,
город камня и железа,
где живут, едва дыша;
город дыма и тумана,
заслонивших свод небесный,
город злобы и обмана,
нищеты и барыша.
Я бежал от шума жизни,
бестолковой и угарной,
от кичливости богатства,
от забитости нужды,
от продажности и торга,
от культурности базарной,
от наивного восторга
и бессмысленной вражды.
Я ушел в лесную чащу,
где, задумчиво-угрюмы,
сосны старые толпятся,
где ласкается река,
где свободно реют птицы
и, как радужные думы,
легкокрылой вереницей
пробегают облака...

Голос людей, что «живут, едва дыша», был более властным, чем шепот сосен и журчание речных струй. Иван Карпович много мог рассказать людям, и прежде всего не о красоте мира, а об уродствах социального строя.

Он и принял это как свой прямой, естественный долг.

«...Всякий революционный протест, — пишет он, — встречал во мне сторонника. Я участвовал в демонстративных собраниях рефератами, лекциями и иными выступлениями. Одна из моих речей сделала меня даже популярным, к чему я никогда не стремился.

Действительно, речь была сказана с большим подъемом, чего и надо было взбудораженной публике, битком набившей залу «Гранд-отеля» под благовидным предлогом татьянина дня. Вступление сделал земец и бывший педагог В. Кильчевский на тему о студенческом движении; затем выдвинул меня. Революционная заряженность многочисленных слушателей, испытавших потребность действовать, действовала и на меня возбуждающе, и я на них обрушил их же собственное возбуждение, изобразив угнетенное положение русского народа...

Эффект получился какой надо. Шингарев А. И., непременный оратор в те времена, отказался от выступления: слишком накалена была атмосфера для либеральных излияний; другой златоуст Г. Корякин попробовал было выступить с литературно-разукрашенной речью, но... она растаяла бесследно.

Кончилось дело разгоном. В залу ворвалась полиция. Запротестовавшую публику стал уговаривать Шингарев. Большевик Исполатов крикнул:

— Разойдемся! Пока мы свое дело сделали. Все, что нужно, было сказано...

Избиения все-таки были. Я очутился в тесной группе, с которой и прошел нетронутым. Затем уехал в Новороссийск.

По возвращении узнал, что кое-кто из участников привлекался к допросу...»

Как раз по поводу этого «банкета» теперь, почти семьдесят лет спустя, работники Воронежского государственного архива обнаружили весьма любопытные материалы.

15 января 1904 года. (Тут несомненная описка, так как все дальнейшие документы датированы 1905 годом.) Жандармский подполковник секретно доносит в департамент полиции:

«Пристав Московской части Воронежа при отношении от 13 января за № 582 препроводил мой полицейский протокол, из коего усматривается, что 11 января с. г. по распоряжению воронежского полицмейстера... было объявлено с подпиской содержателю гостиницы «Гранд-отель» Петру Андреевичу Шухмину, что... не разрешается устройство обеда 12 января, так как полицией были получены сведения... что обед этот будет устроен с политической целью...»

Далее рассказывается, как 12 января около десяти часов вечера Шухмин заявил приставу, что в гостиницу прибыло много народа. Несмотря на его протесты, прибывшие потребовали открыть двери и впустить их. Всех собралось около двухсот человек. Приведен длинный список, возглавляют его особы, занимавшие видное общественное положение: воронежский уездный предводитель дворянства Алисов, председатель Валуйской уездной земской управы барон Будберг Романий Юльев фон Берннгаузен, председатель Воронежской управы Константин Константинович Шуриков с женою. За ними следуют члены и служащие губернской земской управы, среди них Кильчевский и Воронов, состоящие под особым надзором полиции, в том числе Карташов (видимо, Николай Николаевич Кардашев) и другие.

«На сборище этом, — сообщал автор документа, — были произнесены речи следующими лицами: Кильчевский... говорил о жизни студентов и университетских порядках в прошлом и в настоящее время (в Московском университете. — О. К.); Воронов говорил о низшем образовании, слабых познаниях, приобретаемых в церковноприходских школах, о недостатке средств, ассигнуемых на народное образование... причем упомянул, что учащиеся находятся во вред образованию под большим контролем администрации».

Особое внимание стража законности привлекло выступление адвоката Корякина. Сообщается, что он «читал пункты», выражающие требования, поданные ранее через министра внутренних дел. Закончил же свою речь высказыванием, что пользу для России могло бы принести земское собрание, но оно находится под контролем какого-то паршивого губернатора. И что «пора нам скопнуть это гнилое правительство...».

Обо всем услышанном пристав немедленно по телефону поставил в известность полицмейстера, тот прибыл в гостиницу и предложил находившимся там людям разойтись. А когда требование не было выполнено, была введена в зал полиция, после чего «присутствующие лица стали постепенно расходиться без шума и всяких волнений».

Выводы:

«Усматривая в поступке присяжного поверенного Гаврила Львова Корякина, заведующего статистическим отделением Воронежского губернского земства Ивана Карпова Воронова и члена Воронежской губземуправы Владимира Агафонова Кильчевского признаки преступления, предусмотренного 129 ст. Уголовного Уложения, вместе с сим поручил помощнику Н‑ка Вор. губ. жанд... Кравцову произвести по этому делу формальное... дознание.

О вышеизложенном доношу

Подполковник (фамилия неразборчива)».

Что ж, донесение как донесение, все в нем логично. Зато другой документ, датированный апрелем 1905 года, обобщающий материалы дознания по делу Коряина, Кильчевского и Воронова, изобилует неожиданностями.

В начале документа названы служащие полиции, от которых получены первые показания о происшествии в «Гранд-отеле»: пристав Мещанской части Александр Новиков и крестьянин Иван Володин, письмоводитель Дворянской части. После этого кратко пересказаны выступления двух ораторов — Кильчевского и Воронова.

Речь присяжного поверенного, напротив, почти полностью воспроизведена в своем первичном варианте. Видимо, ее литературная цветистость (по мнению Ивана Карповича, не слишком тронувшая участников собрания) на пристава произвела наиболее сильное впечатление.

Однако в материалах дознания сразу же сделана оговорка, что Корякин высказывал лишь свой взгляд и дальнейшими данными не добыто никаких достаточных оснований для привлечения его в качестве обвиняемого. «Вследствие чего Корякин с целью разъяснения обстоятельств настоящего дела был допрошен в качестве свидетеля».