Не проспать восход солнца

РЕВОЛЮЦИЯ СМЕТАЕТ БУРБОНОВ

Летние каникулы 1917 года я, как всегда, провела в деревне у родителей. К сентябрю мы с братом возвратились в город, чтобы продолжать учиться.

Коля перешел во второй класс реального училища, я — в четвертый женской гимназии. Не помню, были уже переименованы средние учебные заведения в школы II ступени или назывались по-старому. Во всяком случае, еще оставались и классные дамы и, кажется, уроки закона божия, и обучение еще было раздельным.

Правда, дыхание свободы уже коснулось нас в бурные дни весенних митингов и манифестаций. Но вот хотя бы я, тринадцатилетняя, уже воображавшая себя взрослой, — что я увидела, что поняла? Все события воспринимались больше с внешней, праздничной стороны: алые знамена, вдохновенные песни.

А исторический для Воронежа день — 30 октября — пришел в ином, совсем не нарядном уборе.

Белесое-белесое утро. Все заткано густым молочным туманом. Ни о чем не подозревая, идем на занятия. Нас, гимназисток, сразу распустили. Саша тоже возвратился домой. Но Коли не было, и папа, случайно оказавшийся в городе, отправился за ним.

На главной площади они с Колей в сплошном тумане наткнулись на пулемет, который какие-то невоенные люди устанавливали возле памятника Никитину. Папа испугался и стал тянуть Колю за руку. Но Коля все же успел на одно мгновение ухватиться за пулемет...

В тот день мы долго сидели с папой в бабушкином саду, прислушивались к отдаленной перестрелке.

Туман держался устойчиво, кое-где его вспарывали голые ветки деревьев. Весь мир казался нереальным. Один лишь тополь не сбросил листву и над седым морем тумана вздымал свою вершину, желтую с серебряным отливом.

— Как пиратский флаг! — в бездумном восторге выдохнул Коля.

Папа не нам, а словно бы самому себе сокрушенно пробормотал что-то. Смутно улавливалась мысль: «Вот встанем завтра, а там кто его знает, какой увидим на каланче флаг: может, опять трехцветный...»

Сути происходившего в городе никто из нас не знал. Было зябко, тревожно. Тополь все плыл и плыл неведомо куда со своим стволом-мачтой, с рыжим флагом листвы.

Я уже писала раньше, что у моих родителей с тополем были связаны лирические воспоминания. А дядя Ваня его почему-то не жаловал. Однажды, глядя, как ветер оборачивает его листья изнанкой, сказал со странной враждебностью: «Белоподкладочник». Что это значит, я не поняла и теперь, вспомнив, спросила у папы. Папа объяснил, что так учащиеся из простого народа прозвали студентов-дворян за то, что у них парадные мундиры были на белой подкладке.

Он сказал, что в понятие «белый» вкладывается смысл — реакционер. Это пошло еще со времен Великой французской революции, когда эмблема белого цвета обозначала сторонника королевской династии Бурбонов.

А в русском языке слово «бурбон» укоренилось как обозначение человека, облеченного властью и соединяющего деспотизм с грубостью, заносчивостью, невежеством. «Очевидно, потому, — добавил папа, — что этими качествами обладали российские правители».

Так сидели мы, двое детей, с нашим отцом, сельским учителем, в осеннем саду, занимались «лингвистическими изысканиями» и экскурсами в историю Франции, не ведая того, какой гигантский шаг делает сейчас новейшая история.

А в это время под руководством большевиков вооруженные рабочие воронежских заводов и революционные солдаты, подавив сопротивление контрреволюционной военщины, овладели жизненными центрами города — заняли вокзалы, электростанцию, телефон, телеграф, правительственные учреждения.

Вслед за Петроградом (всего пять дней спустя) в Воронеже свершалась пролетарская революция.

Вечером мы пили чай с ореховым тортом. Дело в том, что 30 октября был день ангела маминой сестры, тети Насти. Она ждала своих друзей. Были приглашены: «язычница» Ада Свищова, вместе с которой Настя по окончании гимназии полгода училась в швейцарском городе Лозанне на каких-то, как бы теперь сказали, курах усовершенствования преподавателей иностранных языков; математик Иван Иванович, недурно играющий на фортепиано; учительница литературы Маргарита Николаевна и дочь приходского священника отца Димитрия Юлия Димитриевна с мужем.

Может, я клевещу на тетю Настю, но, право, мне казалось, что в тот день она больше была озабочена не тем, что творится в городе, а неведением — придут ли гости.

Никто не пришел... Когда это стало совершенно очевидно, именинница решительно разрезала торт по числу домашних. Дяди Вани с утра не было дома, но ему все же была оставлена его доля.

После чая тетя Настя ушла в свою комнату, там, должно быть, как обычно вечерами, взяла с этажерки своего любимого Флобера и уютно устроилась в кресле. Папа предложил мальчикам позаниматься с ними арифметикой. А меня бабушка позвала к себе:

— Что там у нас, Оля, на завтра?

Я с готовностью сняла с полочки календарь. Календари были бабушкиным большим пристрастием. Она считала их кладезем мудрости. Дядя Ваня поддразнивал: «Все врут календари!» Она только отмахивалась. Каждый вечер кто-то из нас, чаще всего я, прочитывал ей листок будущего дня. Заглядывать дальше вперед не разрешалось, а перечитывать прошлое можно было сколько угодно.

Календарь петроградского издательства «Отто Кирхнер» («продается во всех писчебумажных и книжных магазинах империи. Обращайте внимание на фабричный знак и марку!») был настолько своеобразным, что, пожалуй, придется со временем рассказать о нем специально. А тогда я, заспешив, случайно открыла календарь где попало. Прочитала и не вытерпела:

— Бабушка, вы только послушайте: к числу четвертое ноября относят библейский всемирный потоп!

Кажется, впервые бабушка усомнилась в непреложности календарных откровений. Неодобрительно покачала головой:

— Это уж зря, зря... Кто тогда знал числа?

Помолчала минутку, спросила с явной иронией:

— Может, тут объявлен и день Страшного суда?

Еще помолчала и снова — доверчиво, полушепотом:

— А про сегодняшнее ничего не прорицают?

Я перечитала листок за 30 октября.

«Сегодня. В 1821 году родился Федор Михайлович Достоевский. В 1852 году открыта первая в России взаимовспомогательная касса. Восьмидесятилетие открытия железнодорожного движения Петроград — Царское Село.

Восход солнца в 7 часов 50 минут; заход — в 3 часа 40 минут.

День памяти священномученика епископа Зиновия... мученицы Анастасии...

Меню на завтра: суп-пюре из гороха, котлеты рубленые из говядины, цветная капуста, фрукты».

Следующий листок — 31 октября — осведомил нас о том, что гофманские капли употребляются как возбуждающее средство после обморока, что Бразилия — федеративная республика, почти такого же устройства, как Боливия. И так далее и тому подобное.

Бабушка облегченно вздохнула: все на своих местах. Положительно, календарь утверждал закономерность всего, что было и что будет. Никаких потрясений он не сулил.

(Предвижу, что догадливый читатель не поверит, что человеческая память могла сберечь в течение полувека подлинное содержание календарных листков. Я бы тоже не поверила! Поэтому вношу ясность: календарь за 1917 год — издательство «Отто Кирхнер», составитель М. С. Кауфман — цел; он хранится у меня как некая реликвия. Развертывая его, я будто бы распахиваю дверь в далекое прошлое. Оживает ощущение атмосферы бабушкиного дома. А наткнувшись на строку о дне Анастасии, право, я даже чувствую вкус орехового торта.)

Наутро папа очень рано сам пошел за хлебом и молоком, чтобы выяснить обстановку. Возвратившись, сообщил:

— Ну вот... Революция сметает бурбонов!

— Кого-кого?

Папа сказал, что убит своими же солдатами полковник Языков, пытавшийся силами белого офицерства задушить вооруженное восстание революционных сил.

Бабушка перекрестилась:

— Царство ему небесное...

А тетя Настя, проявив, как я мысленно квалифицировала, полную политическую беспечность, с досадой протянула:

— Не могли выбрать другого дня.

Она все еще огорчалась, что сорван ее праздник. Впрочем, некоторым утешением ей мог служить факт, что она не одинока в своих обманутых ожиданиях. К тому дню — 30 октября — в городском драматическом театре был приурочен бенефис актера Орлова-Чужбинина, юбилей, итожащий двадцатилетие его сценической деятельности. Но, как после сообщила газета, спектакль и чествование не состоялись «по случаю перестрелки на улицах»...

Еще папа сказал нам, что в городе уже спокойно, охрану порядка несут рабочие патрули, школы, по-видимому, будут работать, значит, надо брать портфели, ранцы и отправляться в классы.

По дороге в свои учебные заведения мы читали расклеенные на афишных тумбах и прямо на заборах плакаты:

ВСЯ ВЛАСТЬ ПЕРЕШЛА В РУКИ СОВЕТОВ

Позднее, когда стало известно, что пулемет возле Никитина поставили большевики с завода, соседствующего с реальным училищем, папа пошутил:

— Рабочие с завода Столля, а помогал им Коля.

Коля принял это совершенно всерьез и стал ужасно гордиться.

Нам с Сашей было бы, конечно, легко уязвить брата, напомнив ему басенные строки: «Мы пахали». Но это было бы жестоко. Хоть мы были и ненамного старше его, все же чувствовали, каким счастливым делает Колю наивное осознание своей причастности к Октябрьской революции. Мы великодушно позволяли ему воодушевляться воспоминаниями, воодушевлялись сами и в такие минуты готовы были искренне считать его чуть ли не воронежским Гаврошем (о Гавроше мы знали по отрывку из романа Гюго, выпущенному книжкой для детей).

Саша все сожалел, что рано ушел из училища, не дождался Коли. Ведь могли бы оказаться на площади вместе...

Сказать прямо — оба мы завидовали воображаемому «красному пулеметчику».

Все же мы не учились целых три дня. Растерялось наше начальство: директора и директрисы, инспектора, попечители...

2 ноября ревком выпустил обращение ко всему населению города. Среди других пунктов был и такой: «С завтрашнего дня все общественные, государственные, а также и учебные заведения приглашаются продолжать нормально свою работу». Приглашение подействовало. Но сказать, что вся жизнь наладилась, вошла в колею, можно только с большой оговоркой.

Да, школы открыли свои двери, магазины и лавки торговали, пекарни выпекали хлеб и булки. И в то же время последыши старого режима гнездились во многих учреждениях, тявкали из-за углов, тужились вредить по мере сил Советской власти.

На юге страны стягивала свои силы контрреволюция. Бросок был нацелен на Москву и Петроград. А на пути лежал... Воронеж.

Каких только антисоветских стягов не перевидали воронежцы!

Под парчовыми церковными хоругвями, с благословения меньшевиков и эсеров, шествовало однажды по городу «христолюбивое воинство»: уголовный сброд затевал погром советских учреждений.

В другой раз над гостиницей «Бристоль» взметнулось черное полотнище с наглым пиратским лозунгом: «Долой власть, да здравствует безвластие!» Шайка анархистов захватила гостиницу, духовную семинарию и Мариинскую женскую гимназию — мою гимназию!

А в сентябре — октябре 1919 года город пережил белогвардейское нашествие, почти целый месяц его терзали мамонтовцы и шкуровцы. Это были настоящие волки. Недаром в частях генерала Шкуро эмблемой была оскаленная волчья пасть.