Не проспать восход солнца

НАДЕЖДА ФЕДОРОВНА

В 1921 году в жизнь Ивана Карповича вошла Надя Одинг.

Дядя Ваня не носил теперь бородку и в свои пятьдесят выглядел едва ли не моложе, чем десять лет назад.

Наде было двадцать девять. Она была стройная, темноволосая. Очень долго я считала ее кареглазой. И только после Отечественной войны, когда увидела Надежду Федоровну снежно-седой, вдруг разглядела, что глаза у нее голубые.

Молодая Надя вспоминается мне в белом полотняном платье, в широкополой белой шляпе. А шляпы-то в те годы были немодны. Мы, считавшие себя новой молодежью, заклеймили их, равно как и галстуки, буржуазным пережитком. Я щеголяла в кумачовой косынке.

Надя казалась мне слишком интеллигентной и уравновешенной. А бабушку и тетю Настю она сразу покорила именно своей внутренней интеллигентностью, сочетанием женственности с твердостью характера.

— Теперь я за Ваню спокойна, — сказала бабушка.

Она не ошиблась. Отступала в прошлое долгая многотрудная пора житейской неприкаянности Ивана Карповича, его душевной мятежности. Настоящее было полно тепла и света.

Глубокая дружба между мной и Надеждой Федоровной возникла много лет спустя. Ивана Карповича давно не стало. А нас сблизило общее горе военных лет: она потеряла на фронте сына, я тоже. Она была последней из наших родных, кто видел живыми бабушку и тетю Настю в июле 1942 года, в канун воронежской трагедии.

Надежда Федоровна живет в подмосковном городке. Раз или два в год я ее навещаю. И, листая страницы прошлого, мы не только грустим, но и светло улыбаемся.

Каждая встреча дарит нам какое-нибудь открытие. Иногда это, казалось бы, совсем крохотная деталь, подробность, ранее незнаемый или не остановивший внимания случай. Потом, накапливаясь, эти подробности помогают объемнее, словно бы широкоформатнее, воссоздать картины былого, по-новому увидеть самих себя — какими мы были в те давние времена, высветить грани характера ушедших от нас близких людей, понять причинную обусловленность их поступков.

Очень много узнала я о Надежде Федоровне, о ее детстве, юности, мысленно познакомилась с ее родителями, с братьями и сестрами.

Отец, Федор Карлович, — голубоглазый мечтатель, мастер музыкальных инструментов из Риги. Поселившись в девяностых годах в Воронеже, работал настройщиком роялей, был организатором концертов приезжих знаменитостей. От него у пятерых детей глаза как цветы льна и у всех одиннадцати слух, не терпевший ни одной фальшивой ноты.

Мать, Анна Антоновна, наделила шестерых своими черными очами. К отцовской артистичности, к влюбленности в природу добавила детям твердость духа, решительность характера.

У отца была тесная связь, можно сказать дружба, с петербургским Мариинским театром. Артистов этого театра он особенно часто ангажировал. На прощанье они говорили: «Давать в Воронеже концерты — одно удовольствие! Публика с развитым вкусом, чувствуется музыкальная культура. Акустика зала отличная. (Еще бы, зал-то Дворянского собрания!) А каждый инструмент оркестра звучит так выразительно, что выше всяких похвал!» (Это уже оценка труда и искусства человека, не выходящего на аплодисменты публики, вдохновенного мастера своего дела — настройщика.)

Надежда Федоровна хранит фотографии певцов, музыкантов, подаренные артистами ее отцу.

Вот Н. Фигнер на фоне декорации к опере «Пророк». Надпись: «Федору Карловичу на добрую память. 20 июня 1894 года».

М. Карякин в гриме и костюме Мельника из «Русалки», и В. Майборода, и Евгения Марвина, сестра Александры Коллонтай, и еще много других.

Вот молодая женщина в роскошном туалете, с очень замысловатой, перевитой жемчугом прической, с простым и добрым лицом. Автограф: «Дорогому Федору Карловичу. Альма Фострем. 1891 г.»

— Это год моего рождения, — говорит Надежда Федоровна. — Я ее не видела, но слышала о ней много, ее называли финским соловьем. Моих старших сестер отец иногда брал на концерты. Они возвращались опьяненные волшебством искусства, огнями рампы и блеском зала. К Лизе с нежностью относилась Фострем. Ей она подарила свою самую милую фотографию: сидит в домашнем халатике, с белым кудлатым щенком на коленях и проказливо треплет его за ухо...

Как я завидовала сестрам! Наконец настал и мой час. В Воронеж приехал знаменитый пианист Гофман. Я даже не просила папу. Я только смотрела на него неотрывно. Умоляюще. Папа сказал тихо, будто самому себе: «Значит, пора...» И подхватил меня на руки, целуя. «Ладно, дочурка, на Гофмана ты пойдешь».

Мне было тогда восемь лет. Зрение ничего не запечатлело. Ни даже лица артиста. Все плыло передо мной в волшебно-розовом, янтарном, пурпурном тумане. Но навсегда осталось, словно растворенное в каких-то глубинах души, воспоминание пережитого счастья.

Дома тоже постоянно звучала музыка. Приходил друг отца, провизор по профессии, музыкант по призванию. Садился за пианино и играл весь вечер. Часто пели хором, всей семьей. Дирижировал или отец, или хозяин дома врач Мартынов. Исполняли номера «по заявкам». Для кого — народные песни, для кого — шуточные, для других — лирико-философический «Вечерний звон». А для мамы «спивали» ее любимые, украинские.

Несмотря на большую семью, жили в достатке. Отец хорошо зарабатывал. Квартиру снимали пятикомнатную на Большой Садовой (теперь Карла Маркса). При доме был сад, в нем Сергей Васильевич Мартынов когда-то еще для своих детей устроил спортивную площадку с турником, с брусьями, с шестом для лазания. По этому очень скользкому шесту я взбиралась, как обезьянка, — вспоминает Надежда Федоровна, — быстро-быстро, до самой верхушки и потом — раз, в одно мгновенье внизу.

Сергей Васильевич держал лошадь, к больным ездил в собственном экипаже. А нас, детей, по очереди брал покататься. У меня и у сестер были соломенные шляпы с лентами. Лошадь побежит рысью — ленты развеваются, щекочут лицо.

Золотое детство Нади, ее сестер и братьев оборвалось внезапно. В 1902 году Федор Карлович умер. Никаких сбережений у него, конечно, не было, да и быть не могло.

Анна Антоновна служила в конторе, жалованье — сорок рублей.

Нашлись соболезнующие, предлагавшие единственный, по их мнению, выход: раздать детей по сиротским приютам. Подлинно преданные друзья готовы были взять по одному ребенку в свои семьи: усыновить или просто на время.

Мать сказала твердо: «Семью не порушу!» Опору своему решению нашла в старших детях. Каждый старался что-то внести в общий бюджет, пусть сначала совсем немного, постепенно — уже побольше. Давали уроки, брали на дом чертежную работу, счетную, переписку нот. Подросшие мальчики хорошо узнали дорогу на грузовой двор железнодорожной станции.

Жила теперь Анна Антоновна с детьми в районе Ближней Чижовки, снимала флигелек. Нужда часто стучалась в дверь. Чтобы младшие не остались без образования, много пришлось матери ходить, хлопотать, добиваться кому освобождения от платы за право учения, кому стипендии, кому хотя бы пособия на теплую одежду.

Надя в детской лесенке была как раз посередине. С шестого класса гимназии она тоже храбро взялась за репетиторство: занималась по геометрии с дочками пивоваренного заводчика Кинца и по алгебре с его сыном. А математика самой давалась нелегко. И сколько, бывало, задач перерешает сама, прежде чем идти к своим подопечным, — им то невдомек..

Надежда Федоровна не знает, при каких обстоятельствах стал появляться в их доме молодой сосед Митрофан Попов. Будто бы вздыхал он по Лидии, но взаимности не встретил, а дружеские отношения с ней и со всей семьей сохранил.

И что удивительно, этот гость принимал здесь, у них, еще своего гостя. К нему из казармы на Самофаловской горе приходил солдат.

Анна Антоновна радушно поила обоих чаем с домашними коржиками. А потом Попов давал солдату какие-то бумажки, и тот аккуратно засовывал их за широкие обшлага рукавов шинели.

Когда в доме столько детей, не убережешься, чтобы кто-нибудь ненароком не вбежал, не увидел. Да их и не опасались. Мать только прикладывала палец к губам, и этого беззвучного «тсс...» было достаточно. Никто никогда не проронил ни слова. Дети умели хранить тайну.

В подполье флигеля, что занимала семья, как у большинства обитателей окраин, жили куры. Для несушек там были поставлены два ящика, устланные соломой. В каждом — подкладное яйцо из мела. Все самое натуральное.

Анна Антоновна, подвязав фартук, как для сбора яиц, совала в него пачки принесенных Поповым брошюрок. И с видом озабоченной хозяйки направлялась к подполью.

Домик был с сенями. Одна дверь на улицу, другая — во двор. Однажды Попов пришел под вечер для особых переговоров. Мать плотно занавесила окна в маленькой угловой комнатке и сказала детям, что у них будет ночевать приезжий человек, а на рассвете уйдет. Ему не надо задавать вопросов, и никто на улице не должен догадаться, что он тут был.

Когда дети остались одни, Коля шепнул Наде, что, должно быть, этот человек опасный государственный преступник. Надя стала объяснять младшему брату, что так революционеров называют только жандармы и другие царские слуги. А рабочие говорят о них: политический деятель, борец за свободу.

Вот тут и постучался ночной гость. И немного их разочаровал. Показался не похожим ни на преступника, ни на борца, а напоминал добродушного пожилого дядюшку.

Правда, Коля наутро (постоялец уже давно незаметно исчез) уверял сестру, что он, заглянув в комнату, видел на стуле возле кровати гостя оружие и даже узнал — браунинг. Невероятно, чтобы человек, скрывающийся от полиции, допустил такую оплошность. По-видимому, браунинг был предметом безудержной мальчишеской фантазии. Погодок Нади — Коля, ее ближайший друг и защитник в ребячьих ссорах, бредил оружием, мечтал о подвигах.

Дети, да и мать, конечно, тоже, так и не узнали имени своего ночного посетителя и зачем он приезжал в Воронеж. Этого им нельзя было знать.

А Попов в следующий свой визит потирал руки, похохатывал и весело говорил: «Анна Антоновна, дорогая, вы же для нас прямо клад! Представьте сами: живет вдова с кучей ребят, кому взбредет на ум ее заподозрить?»

— И вправду, — рассказывает мне теперь Надежда Федоровна, — у нас даже обыска никогда не было... — В ее голосе нотки гордости.

Анна Антоновна не посещала ни тайных кружков, ни бурных рабочих митингов, но в партиях разбиралась чутьем. Помогать социал-демократу, большевику Попову она считала делом вполне естественным, вроде бы даже своей прямой обязанностью. И ничуть не боялась. Или никогда не выказывала страха, даже если в соседних дворах рыскали, шарили жандармы. Разве имела она право встревожить детей? Ведь, испугавшись, они-то и могли нечаянно выдать жестом, взглядом.

Был ли кто-нибудь в семье посвящен в существо работы, которую вел Митрофан Попов? Может, в какой-то мере — старшие сестры. Но если и нет, сама его личность, общение с ним сказались на формировании их взглядов, интересов, симпатий. Вот Ольга, пышноволосая звонкоголосая хохотушка, по внешности и характеру сама беспечность, а судьбу свою связала с политически неблагонадежным, поднадзорным; довелось ей и передачи носить мужу в тюремную камеру. А у Лизы, когда стала учительницей в деревне, были неприятности с земским начальником из-за «якшанья» с крестьянами и бесед недозволенного содержания.