Не проспать восход солнца

— Такой человек, как Хальфдан Сварте, просто не заметил бы этих морщинок или полюбил бы ее за них еще больше!

— А ты сама смогла бы ради его «горных вершин»... Смогла бы ты ждать столько?

— Хоть всю жизнь! — вырвалось у Нади. Вырвалось не в горячности спора, не из чувства противоречия, а естественно, как дыхание, как ответ самой себе на глубоко личные, сокровенные мысли.

— Тогда ты бесплотный дух, идеальный тип! Сольвейг! — захлебываясь, тараторила подруга. — А мы живые, земные женщины. Если мы полюбим, нам давай нашего милого сейчас, а не через тринадцать лет!

Что ж, может, последнее слово за ней? За этой поборницей здравого смысла?

Надя молчит. Но почему-то молчат и другие, даже тот, непримиримый юноша. Значит, еще не все до конца додумано...

А Иван Карпович молчит по-особому. Он с самого начала полемики притих, растворился среди всех, ничем себя не выдавая, чтобы не вспугнуть запальчивые, искренние молодые голоса.

Когда уже остались вдвоем, когда проводил Надю до дома, у ее калитки попросил:

— Покажите мне ваше сочинение.

Надя испугалась:

— Что вы, зачем? Там все так наивно. Возьмите лучше книгу. Она у меня. Я сейчас...

В ту же ночь Иван Карпович, не отрываясь, прочитал повесть Марии Зик. Некоторые места вызвали в нем досаду. Особенно патетика. Но эти явные издержки не разрушали главного — светлого и прекрасного.

Автор нигде не упомянул имя девушки. Быть может, эта безымянность несла в себе особый смысл. Вполне индивидуальный, убедительный в своей жизненности образ становился обобщением. Угадывалось, что сокровища этой женской натуры не безраздельная ее собственность: вглядись пристальней, и ты найдешь их в душе своей любимой.

— Да ведь это же ты! — твердил себе Иван Карпович с чувством, которое он, боясь как огня сентиментальности, не решился бы определить точным словом.

Ему еще многое предстояло открыть в себе, незнаемое, не бывшее раньше, совсем новое и неожиданное. Сейчас поразительным было совпадение его самой главной мысли, самого глубинного ощущения с тем, что некогда понял, пережил и высказал на другом краю мира тот, другой, чужой и чуждый ему человек.

«Ты предназначена мне...» — даже говоря шепотом, Хальфдан кричал это всем своим существом.

Иван Карпович писал. Писал, еще не зная, осмелится ли когда-нибудь сказать.

Мы встретились, и я узнал мгновенно
В твоих чертах заветные черты,
Узнал, что ты воистину есть «ты».
Ты — жданная. Одна во всей вселенной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы встретились — и тайны сокровенной
Великий смысл постигнули с тобой.
И вознеслись тем самым над судьбой
И случаем... О, будь благословенна,
От века мне избра́нная женой,
Свой тайный лик явившая мгновенно.

Внешне отношения оставались в рамках прежней дружбы.

«Надежда, моя надежда», — часто шептал Иван Карпович мысленно, а однажды вдруг с отчаянной храбростью сказал вслух:

— Наденька...

Оба умолкли, смущенные, внезапно со страхом и радостью поняв, что все это время, толкуя, рассуждая о книге датской писательницы, каждый, в сущности, думал о своем глубоко личном, еще не поведанном другому, но уже созревшем в душе.

Но снова шли дни и недели, а внутренняя преграда все еще оставалась между ними. Что это было? Преграда возраста, слишком большая разница жизненного опыта и в то же время какое-то сходство характеров и еще, быть может, неловкость, что он преподает в учебном заведении, где она студентка.

Временами Надя становилась очень грустной, и тогда Иван Карпович начинал вспоминать всякие забавные, даже нелепые случаи, рассказывая их с юмором.

А то вдруг он сам брел рядом с Надей хмурый, даже мрачный, и тут уж она замедляла шаг у театральной афиши, предлагала пойти на интересный спектакль.

Как-то они спешили в оперу, но оказалось, что спектакль отменяется. Надя огорченно воскликнула:

— Какая досада!

«Ты очень жалеешь? Не надо!» — писал ночью Иван Карпович, отвечая ей, в стихах отваживаясь говорить «ты».

Эти стихи об отмененном спектакле, как и многие другие, оставались в письменном столе автора, не ведомые никому, в том числе и их адресату.

Настал однажды чудесный зимний день. Гуляя, Иван Карпович и Надя спустились к реке. На дамбе Чернавского моста ивы стояли опушенные инеем. Звездочки-снежинки реяли в морозном воздухе и осторожно опускались на меховую шапочку девушки.

Обычно эти двое, ставшие уже почти неразлучными, никак не могли наговориться. А тут Иван Карпович то и дело замолкал. Наконец он вынул из кармана пальто маленький томик стихов Гейне, который нужно было возвратить в библиотеку, и протянул его Наде:

— Найдите здесь строки, объясняющие мое состояние и мой дурацкий вид.

Надя взяла книжку, полистала и возвратила ему раскрытую:

— Вот!

Милый друг мой, ты влюблен!
Не таи, мне все открылось:
Пламя сердца твоего
Сквозь жилетку уж пробилось.

— Угадала! Радость моя...

Иван Карпович схватил ее руки, оба закружились как дети. Даже не сразу подняли отлетевший в сугроб, бесценный теперь для них томик.

Чернавская дамба была в те годы одним из любимых мест прогулок воронежцев. И встречные улыбались, глядя на счастливую пару.

Вот тут бы мне и сказать: «В тот день все было решено». Но жизнь трудней, сложней.

Была еще исповедь Ивана Карповича, когда назавтра остались одни в опустевшей библиотеке. Его взволнованный, срывающийся голос, беспомощное лицо.

Надя знала о том, что Воронов уже был женат дважды. «Доброжелательницы» предостерегали ее. Но она не хотела слушать. Холодно говорила: «Это меня не касается... И не интересует».

Теперь она слушала, побледневшая, с расширенными глазами. А когда Иван Карпович, в борении страха, отчаяния и надежды, прошептал: «Можете ли вы после всего этого ответить мне «да»?» — она воскликнула: «Нет, нет! Не знаю...» — и выбежала из комнаты.

На другой день Надя заболела. Иван Карпович пришел ее навестить. Говорил о чем-то случайном, несущественном, боясь коснуться вчерашнего. Наконец он не выдержал:

— Пусть все останется, как прежде. Только не лишайте меня одного — права ждать...

«Как прежде» не получилось. И хоть каждый прожитый без него день казался Наде пугающе бесконечным, потерянным, она молчала.

И снова, задержавшись в библиотеке, Иван Карпович подошел к ней:

— Мы оба страдаем. Зачем, Надя? Разве можно убить такую любовь? Разве мы вправе?

Она уронила голову на обессиленные руки. Невозможное стало возможным. И были названы сроки.

Норвежский пастор свои нравственные убеждения вкладывал в «Письма к одной душе». Они издавались отдельными выпусками и находили путь к той, которую он ждал на Дальнем Севере, у самого края заоблачного мира.

Иван Карпович цикл своих лирических, исповедальных стихов тоже назвал «Из писем к одной душе». В феврале 1921 года, в преддверии свершения своих еще недавно казавшихся несбыточными надежд, он писал:

В самом себе, а не на карте
Ищи страну суровых гор,
Где верный пастор Хальфдан Сварте
Любил и жил у трех озер.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И эта жданная не ты ли,
Не одинакова ль судьбой?
Ведь разве мы не переплыли
Уже два озера с тобой?
Одно, игривое сначала, —
Все голубое, как мечты.
Ты лодку весело качала,
И так была беспечна ты.
Другое — черное, как горе...
О, как несчастна ты была.
Сама с собой в великом споре,
Ты и его переплыла.
А вот и третье серебрится
В объятиях прибрежных скал.
Светло сияет и струится
Его расплавленный кристалл.
О, как оно заблещет в марте...
Плыви, желанная, плыви.
Тебя давно ждет Хальфдан Сварте
У камня веры и любви.

Иван Карпович и Надежда Федоровна поженились. Вскоре был выпускной вечер в институте. Преподаватели тянули своего коллегу Воронова к себе, студенты Надю — к себе. Кто-то придумал поставить им отдельный столик. И получилось, будто празднуют свадьбу.

Надя была смущена до крайности. А Иван Карпович, обычно не терпевший даже намека на какое-либо афиширование своей персоны, в этом, единственном, случае совсем не протестовал. Сидел гордый, откровенно счастливый. Наклонившись к жене, сказал:

— Ты мое хрустальное озеро...

Вороновы поселились в небольшом домике на площади Детей. В двадцатые годы я бывала у них редко, так как учительствовала в селе. В тридцатые, став журналисткой и по путевке комсомола работником областной газеты, уже постоянно жила в городе. В то время я заходила к дяде Ване чаще, и не просто по-родственному, а случалось, чтобы получить нужную историческую или литературную справку в его библиотеке или прямо в его богатейшей памяти.

Историю своей и Ивана Карповича любви Надежда Федоровна рассказала мне сравнительно недавно. И конечно, совсем не последовательно, а отдельными эпизодами в разные дни наших встреч. Поэтому я не знаю точно, что было раньше: оборванная сирень или спор о студенческом сочинении, томик Гейне или стихи по поводу отмененного спектакля. И пожалуй, не стоит добиваться, чтобы все выстроилось строго хронологически, пусть останется так, как вставало в ее памяти.

Рассказывая о повести скандинавской писательницы, Надежда Федоровна ошибочно назвала имя другого автора, и я два года безуспешно искала книгу в Воронеже и в Москве. Только литературовед и писатель Александр Иосифович Дейч вместе со своим другом библиографом Николаем Ивановичем Мацуевым (оба ныне покойные) помогли мне установить, что повесть принадлежит Марии Зик.

Я прочитала «Пастора горных высот» в Ленинской библиотеке. И очень подробно пересказала Надежде Федоровне. Ее глаза были полны слез, прошлое вставало как живое.

Спустя несколько месяцев я читала ей написанную главу. У Надежды Федоровны возникли сомнения: «Одержимость. Противоречие между личным и общественным. Встают ли эти проблемы в наше время у советских людей? Правомочны ли они? Интересны ли современной молодежи?»

Я считала, что — да, встают, да, интересны, но аргументировать достаточно убедительно не могла.

И вот я смотрю фильм «Укрощение огня». Одержимость. Отдача всего себя без остатка во имя великой цели покорения космоса. Отказ от законнейших радостей земных, от любви, от семьи. И женщина, уходящая, так как считает, что не нужна и чтобы не мешать. И возвратившаяся спустя годы, когда становилось несомненным: нужна как жизнь!

Будто бы счастливый эпилог личных отношений, и если оба плачут, так это же слезы счастья! Нет, не только. Это и мучительное осознание невозместимых утрат.

Но мы-то знаем: если бы можно начать все сначала, эти люди остались бы самими собой. Они снова повторили бы подвиг самоотречения!

Прекрасный и трагический фильм.

Думается, в зале не было равнодушных.