Не проспать восход солнца

Пришлось избрать заведующего хозяйством. «Единственный кадет в нашей многолюдной камере, земский врач Ионов, кадетизму которого жандармы, видимо, не очень доверяли, был облечен нашим доверием в качестве исправного завхоза.

Быстрое истощение нашей продовольственной базы грозило неминуемым возвращением к баланде. Отдаление этой печальной преспективы возможно было только ценой сокращения нашего питания, чего и добился завхоз от благоразумного большинства при неодобрении более легкомысленных, надеявшихся на скорое освобождение.

Одержанная благоразумным завхозом победа вызвала у меня экспромтный отклик, заостренный собственно не против него, а метивший несколько дальше:

У Ионова Козьмы
Полная победа —
Есть отныне будем мы
Только пол-обеда.
Ох, ярмо таких побед
Нас и впредь не минет, —
И в политике кадет
Все уполовинит...

Эпиграмма имела успех. Ее сумели передать на волю, и городские радикалы не отказали себе в удовольствии донимать ею местных конституционалистов-демократов.

Но мне хотелось не таких успехов».

Воронов, как мы уже знаем, надеялся продолжить в тюрьме обработку повторной переписи крестьянских хозяйств. Но его уведомили, что даже набор готовых листов рассыпан.

Пытался Иван Карпович заняться за решеткой публицистикой, но работа погибла.

«...В переполненной камере писать было очень трудно. Оказавшийся между нами начинающий беллетрист за все время сидения успел нацарапать только один небольшой рассказец. Сам я невольно и неожиданно остановился на стихах, которые к тому же можно было и не писать, а просто слагать в уме и скандировать вполголоса ближайшим соседям по нарам. Если получалось удачно, то и дальнейшие соседи превращались в слушателей, но тогда декламировал кто-нибудь из ближайших, а я только незаметно суфлировал.

Так в первый же месяц заключения начала разрешаться для меня сложная формула железной решетки. Решетку надо было как-нибудь выломать, распилить, то есть преодолеть каким-либо способом... Можно было временно раздвинуть железные прутья свободным творчеством и образующейся вокруг него общественностью. Осуществлялось это в самых скудных размерах, но ведь и за решеткой разгулявшаяся реакция оставляла самые скудные возможности... Так что порой, когда легким недоставало кислорода и сила жизни и сопротивления падала, казалось, что и пилить решетку не надо. Потому что за ней та же неволя.

Временное понижение настроения не переходило, однако, в упадочное... Даже на искушенную тему «мир — тюрьма» у меня вышли далеко не унылые стихи, напечатанные потом, в которых скепсис преодолевался и растворялся без остатка».

В сборнике «М. Горький и поэты «Знания» все стихи Ивана Воронова помечены условно (в квадратных скобках) 1909 и 1910 годами или 1910 годом со знаком вопроса. Это сделано, очевидно, на основании дат присылки рукописных сборников Алексею Максимовичу Горькому.

Но, как явствует из очерка Ивана Карповича, стихи он слагал устно в 1905—1906 годах в тюремной камере. Только «Свобода» (на мотив Джонса) и, быть может, «Пирамида капитализма», да еще другие, оставшиеся неопубликованными, написаны в Лондоне в 1910 году, да переводы с английского, в том числе поэма Дж. Томсона «Город страшной ночи». Довольно много философских и лирических стихов написано значительно позднее, в двадцатые — тридцатые годы; они все остались в рукописях.

Автобиографический очерк Ивана Карповича невелик, всего двадцать страниц на машинке, и охватывает совсем небольшой период его жизни. Это несколько воспоминаний о публичных выступлениях, о столкновении с председателем губземуправы, о моменте ареста и первом месяце тюрьмы. Дальше несколько строчек — раздумья о детстве, когда нравилось складно подбирать рифмы, о далеком детстве, «которым, может быть, подсказана нам вся жизнь»...

На этом очерк обрывается. Жаль. Многое еще мог бы поведать нам Воронов. Память Надежды Федоровны сохранила несколько его рассказов о дальнейшем пребывании в тюрьме. Эти страницы уже лишены первоначального, с оттенком легкой иронии, отношения Ивана Карповича к происходящему. Они поистине трагичны.

Он рассказывал, как будоражили арестованных доходившие с воли слухи о разгуле реакции. Все в более решительной форме выражали свой протест заключенные.

Однажды в тюрьму по какому-то поводу прибыла весьма влиятельная чиновная особа. И вот как приняли здесь этого вельможу, привыкшего одним взглядом своим внушать низкопоклонство:

Почет ему во всех местах,
Поклоны, раболепный страх;
Величием блистали
Его глаза и грудь в крестах.
Явился он в тюрьму — но ах!
В тюрьме пред ним не встали.
Старик смотритель побледнел,
Но встать заставить не сумел.
И ожидал с испугом,
Чем разрешится кутерьма...
Что делать? Русская тюрьма
Встречает по заслугам.

С каждым днем протест делается все более активным. Заключенные перестукиваются, они находят самые хитроумные способы общаться друг с другом, предавать за стены тюрьмы сведения о себе и получать вести из внешнего мира. Они потрясены кровавыми событиями, происходящими в городе и в стране. Они договариваются заявить об этом громогласно.

Тюрьма поет... Она — чудовищный орган
Вся сверху донизу, до карцеров подвальных,
И рвется на простор мелодий ураган,
То торжествующих и грозных, то печальных.
В них слышен зов трубы на бой, кровавый бой,
От мира старого в них клятва отреченья,
И плач, рыдание над родиной-рабой,
Народной мести крик, и стон, и боль мученья...
Тюрьма поет, дрожит, мелодии звенят...
На миг забыты гнет, побои и нахальство,
Отравы злых обид, тоска, неволи ад...
Но... всполошилося трусливое начальство.
Ему привычнее бряцание оков,
А песня вольная — разгул крамольных шаек,
Гей, в камеры ввести полсотни казаков
И не щадить нагаек!

Но и на эту кровавую полицейскую меру заключенные отвечают еще большим сплочением и своей последней, крайней контрмерой.

Два раза приходил смотритель.
Прокурор
С утра до вечера звонил у телефона
И сам пожаловал в тюремный коридор,
Чтоб речи к нам держать о святости закона.
Его не слушали.
Угодливый софист,
Что мог он нам сказать, готовым пыткой, болью,
Страданьем доказать, как справедлив и чист
Протест горячий наш, наш вызов своеволью!
И крикнула тюрьма!
Немой, беззвучный крик,
Безмолвный приговор ударил словно молот!
И новый страшный гость к нам в камеру проник:
Безжалостный палач — худой и бледный голод.
Он жадно мозг сосал и кровь по капле пил,
Пытал и искушал всей силой искушенья.
Терпели молча мы, никто не уступил,
Никто не отступил от братского решенья.
Но были мрачны все. Болезненный отлив
Землистой тенью лег на высохшие лица.
Никто уж не вставал...
Потом — голодный тиф, —
И переполнилась тюремная больница.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эти стихи Ивана Воронова нигде не публиковались, хранятся в архиве.

Есть у Ивана Карповича стихи о приговоренном к смерти, об убитой в тюрьме девушке, о расстрелянных, об ожидании казни, о казненном юноше, который был светел и чист, как ребенок.

Но трагический тюремный цикл венчают строки, полные неколебимой веры в торжество свободы и правды:

Близок день великих перемен,
Мир и люди снова будут юны!
Мне поют об этом камни стен
И решетки кованые струны.

Увы, день великих перемен был совсем не так близок, как мечтал поэт. До Великого Октября оставалось больше десятилетия.

За тюремной решеткой Воронов провел несколько месяцев. Сам он пишет о переполненной камере; бабушка всегда подчеркивала, что это была камера предварительного заключения, утверждая этим якобы ошибочность повода для ареста сына. А мама моя почему-то была убеждена, что Ваня сидел в одиночке. И нам так говорила. Откуда взялась у нее эта уверенность? Может, в самом деле на какой-то срок он был изолирован и сестра об этом знала, но от матери скрыли, чтобы не волновать ее еще больше. А может, это была лишь мамина догадка, опирающаяся на что-то недосказанное в его стихах.

Не откроется ли вся полнота истины при дальнейшем разборе архива жандармского управления?

Пока найдены только следующие документы.

Дело 1905 года. Хранить... лет.

(Сколько времени предписано хранить — не указано. Но то, что волею судеб уцелело, будет храниться теперь уже бессрочно. Ведь это принадлежит истории.)

В желтой обветшалой папке приведенные мною ранее, написанные от руки одним почерком: донесение подполковника (фамилия неразборчива) о собрании в «Гранд-отеле», сообщение жандармского полковника Тархова о том, что дознание производством окончено, и еще несколько распоряжений в связи с этим.

Дело 1906 года.

Одна из находящихся в деле бумаг написана от руки. В ней жандармский полковник Тархов сообщает воронежскому губернатору, что в губземуправе значится заведующий статистическим отделением Федор Андреевич Щербина, а его помощником показан Иван Карпович Воронов.

«Об этом считаю долгом довести до Вашего сведения ввиду того, что Воронов содержится... под стражей в порядке охраны и представляется к административной высылке...» Далее говорится, что Щербина давно известен своей политической неблагонадежностью, привлекался к делам политического характера и до «Высочайшего указа 21 октября 1905 г. состоял под гласным надзором полиции...», а к заведованию статистическим отделением допущен помимо разрешения администрации.

В общем, полковник жандармерии явно страхуется: указ, мол, указом, но, поскольку помощник представлен к высылке, не мешает усилить наблюдение и за самим заведующим.

Дело № 694, 1906 год. О лицах, состоящих под негласным надзором.

«Начальнику полиции Воронежской губернии.

Препровождая при сем в дополнение к циркуляру от 1 марта за № 1925 список лиц, коим на основании пункта 4 ст. 16 положения о государственной охране мною воспрещено пребывание в пределах Воронежской губернии сроком на один год за вредное направление в политическом отношении, предлагаю начальникам полиции принять меры к недопущению пребывания показанным в списке лицам в Воронежской губернии.

Подписал губернатор М. Бибиков. Скрепил управляющий канцелярией Бедненко.

Мая 29 дня, 1906 г.».

Список на семи листах, всего поименно 106 человек, отдельно перечислены «мещане-евреи» — 13 человек.

В русском списке под № 95 Воронов Иван Карпов, запрещено пробывание с 24 апреля 1906 года. Рядом с ним тоже земцы: Исполатов, Кильчевский, Ионов, Руднев, Руднева и другие; запрещено — с разных дат.

Из этих семидесятилетней давности документов мне стало известно время высылки дяди Вани. Каким способом он отправился в свои скитания — не знаю. Все же, конечно, не в кандалах и не под конвоем. Видимо, в стихотворении «Этап»:

...Тяжелый стон оков
И легкий звон браслет,
Мелькание штыков
И гул толпы вослед... —

он силой воображения поставил себя на место каторжника; думаю, так же остро пережил, перечувствовал он и состояние заключенного в одиночке, и это, воплощенное в стихах, для сестры его невольно стало реальностью.