Не проспать восход солнца

ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ

Однажды, когда мы с братом Колей умели уже писать и считать, мы затеяли «всеобщую перепись игрушек».

Младшему брату, четырехлетнему Алеше, и двухлетней сестренке Наташе мы великодушно разрешили принять участие в этом важном деле. Но, снисходя к их неграмотности, поручили им подсобную работу: собрать все игрушки и сложить в спальне на ковре.

Коля заточил карандаши, я разлиновала большой лист ватманской бумаги.

Таблица имела семь граф: 1) куклы, 2) лошадки, всякие другие животные, 4) паровозы и вагоны, кубики, 6) посуда, 7) разные прочие предметы.

Учет книжек нашей детской библиотеки было решено провести отдельно.

Неожиданно с полной серьезностью включился в перепись папа. Он назвал себя инструктором и посоветовал нам для основных групп игрушечного мира разработать более подробные таблицы.

Игрушки наши обладали множеством признаков и различий. Особенно куклы. Были среди них говорящие (всего две) и немые; фарфоровые и тряпичные; с закрывающимися глазами (которые рано или поздно непременно проваливались внутрь) и с глазами нарисованными и даже вышитыми цветными нитками на полотняном лице. Были куклы с кудрями и с косами и... остриженные наголо. Так остригли нас после кори, и немедленно той же участи мы подвергли «заболевших» кукол. Самоочевидная истина, что у нас волосы всегда отрастают, а у кукол — нет, в азарте игры была предана забвению.

Представив себе, какие нужны таблицы, чтобы на каждую примету Кати, Зои, Матрешки была особая клетка, я растерялась. Перепись грозила чрезвычайно осложниться. Спасибо, папа разъяснил, что на первый раз достаточно поставить одну задачу, ну хотя бы определить состояние здоровья моих и Наташиных дочек, Колиных и Алешиных сивок-бурок.

Игра в перепись очень нам понравилась. У нас, старших детей, ее перенимали младшие. Подрастая, по-своему варьировали.

Помню, как самозабвенно семилетняя Наташа вела учет птичьего населения в аллеях соседствующего с нашим домом, тогда еще графского парка. Ранним-ранним утром она делала обход всех примеченных кустиков, заглядывала в гнезда, подсчитывала, где сколько яиц, сколько вывелось птенцов. Раздвигала она ветки с величайшей осторожностью, руками яиц не касалась, поэтому вспорхнувшая птаха всегда возвращалась в гнездо. Впрочем, арифметические итоги этих наблюдений не были самыми важными для юного натуралиста. Наташу буквально захлестывала любовь к живой природе. Она и стала биологом. Правда, считать ей в жизни пришлось очень много — микробов под микроскопом.

А брата Алешу мы единодушно прозвали статистиком. Цифры он научился изображать раньше, чем буквы, исписывая ими каждый попавшийся в руки клочок бумаги. Лет девяти он начал вести дневник. Дневники, по примеру папы, мы вели все, и у всех они были разные. У меня — с уклоном в лирику, у Коли — часто с юмором.

Алеша же заселял свой дневник цифрами. Тут были даты рождения всех членов семьи и дни именин; рост и вес его самого и каждого из нас через строгие промежутки времени; количество учеников в школе, отдельно — в каждом классе; отдельно — мальчиков и девочек.

Позднее (1921 г.) в дневнике появились выписанные, должно быть из календаря, таблицы: сколько белков, жиров и углеводов содержат пищевые продукты; в какой срок перевариваются человеческим организмом хлеб, рис, картофель... свиные ножки, жареная дичь, индейский петух, баранина, устрицы (!!!).

И тут же запись, сколько мы ежедневно собирали в лесу желудей. Муку из них подмешивали в хлеб.

Подведен итог: «Всего набрали желудей 11 пудов 11 фунтов».

Еще таблица: «Нормальный рацион взрослого человека», если он «столяр сорока лет, молодой врач, крепкий старик, мужчина при средней работе, солдат при легкой службе, солдат в походе, рабочий пушечного завода»... Цифры, цифры, цифры...

А на другом листе с объективностью летописца зафиксировано, по скольку кусков хлеба получали мы за столом (все одинаково — старшие и младшие, родители дети). «Семнадцатого октября: за ужином 1 кусок, всего — один кусок. Восемнадцатого: за завтраком полкуска, за обедом 1 кусок, всего — полтора. Двадцать первого: днем 1 кусок, за ужином полкуска». 19 и 20 октября пропущены — значит, в эти дни хлеба в доме совсем не было.

Есть в дневнике раздел, озаглавленный «Из астрономии». В нем приведены справки, что от Солнца до Веры 192 миллиона верст, до Марса — 210 миллионов, Юпитера — 720 миллионов и так далее.

Есть и сугубо житейская информация о том, что в двадцатом году пуд лебеды стоил 7 тысяч рублей, а пуд муки 40 тысяч, потом 180 тысяч. В двадцать первом цифры были уже с шестью нулями, счет шел на миллионы.

Алеша стал кадровым военным, служил в Бресте и погиб в первые дни Отечественной войны.

Детский дневник брата — у меня. Среди очень немного взятого с собой в эвакуацию я положила в чемодан и его.

Свою увлеченность статистикой дядя Ваня, вольно ли невольно, привил всем, кто был ему близок. Его младший брат Василий, учитель села Рыкани, моя мать и мой отец, учителя Чертовицкой земской школы, с готовностью откликались на просьбы дяди Вани сообщить то одну, то другую интересующую его цифру.

Сколько, скажем, в нашем селе плугов? В то время, чтобы пересчитать их, хватало пальцев одной руки. В ответе за пашню была соха-матушка.

Есть ли курные избы? Таких на моей памяти ни в Чертовицком, ни в лежавших на пути к Воронежу деревнях уже не было. (А вот на Орловщине довелось мне видеть их даже в начале тридцатых годов, когда работала по коллективизации. )

Иной раз получал мой отец от своего дотошного родственника статистические задания довольно сложного характера. И относился к ним с большой ответственностью.

Уважение к статистике перерастало у моего отца прямо в почтительность: цифра — конечно, честная, добросовестно добытая — имела для него непреложный авторитет. Это внушал он и нам, детям.

Еще в ранние школьные годы помню, как бережно брала я с этажерки довольно увесистую книгу одного со мной года рождения (1903) — «Город Воронеж — население и недвижимые имущества» — и пыталась вникнуть в ее смысл. В какой-то мере это мне удавалось благодаря пояснительному тексту. Так, о жилищах воронежской рабочей бедноты дядя Ваня писал:

«Помещения эти ужасны. Они грязны, тесны, душны: комнаты не освежаются, потому что вентиляции нет, а нет ее потому, что теплота ценится дороже чистоты и свежего воздуха. Живут в этих квартирах уже знакомые нам слесари, сапожники, печники, извозчики, поденщики, чернорабочие, чулочницы, портные, прачки, приказчики, кузнецы, молотобойцы, маляры, штукатуры и пр. — люди труда, нуждающиеся и малограмотные (неграмотных между ними 72—74 процента)».

Ну, чего тут было не понять! А многостраничные таблицы, испещренные цифрами, я без особых угрызений совести пробрасывала...

Заметив мой способ чтения статистической книги, папа нашел нужным объяснить мне, какой большой, кропотливый труд вложен в ее создание: сколько домов надо было обойти, сколько квартир осмотреть, сколько людей опросить, чтобы составить эти таблицы и иметь право сделать выводы. Кажется, тогда я впервые услышала слово «перепись». Папа так живо рассказывал о переписи, что брошенные семена сразу дали всходы.

Тут-то мы с Колей и задумали и вскоре осуществили нашу первую перепись игрушек.

Позднее, случалось, мы приставали к родителям с вопросами. Зачем нужно все-все считать и записывать, ведь не только из простого любопытства? Какая польза от переписей?

Папа нам рассказал, что Лев Николаевич Толстой называл перепись зеркалом, в которое, хочешь или не хочешь, посмотрится все общество и каждый в отдельности. Толстой считал, что всеобщий подсчет и учет могут помочь лучше устроить жизнь людей.

Как раз в той, первой Всероссийской переписи 1897 года участвовал сам папа, и дядя Ваня, и дядя Вася, и многие-многие учителя.

...Наша сельская школа была богата учебными пособиями, она имела волшебный фонарь. В него вставляли диапозитивы, и на экране, сшитом из двух простыней, возникало увеличенное изображение.

Волшебство совсем простое. Но в те времена ведь не существовало телевидения. Даже ручные киноперевижки попадали в деревню так редко, что фонарь с объективом уже казался чудом.

При помощи этого фонаря папа и мама показывали ученикам, а иногда и их родителям туманные картины. Вот уж не знаю, почему их называли туманными: изображение получалось четким, а с раскрашенных диапозитивов — цветным.

Диапозитивы присылала в школу земская управа, преимущественно на географические и исторические сюжеты. Меняли их редко, а одни и те же надоедали. Папа помудрил над фонарем и приспособил его проецировать не только рисунки со специальных стеклышек, но и любую иллюстрацию прямо с листа книги.

Теперь часто демонстрировались картины к повестям и рассказам писателей-классиков. Особенный успех завоевали у зрителей персонажи произведений Гоголя. Ужасал выросший во всю стену Вий, покоряла девичьей прелестью капризная красавица Одарка. А когда на экране появлялись герои «Мертвых душ», публика покатывалась со смеху.

Обычно литературное сопровождение картин предоставлялось маме, она была у нас признанным мастером художественного слова. Но «Мертвые души» комментировал еще и папа.

Однажды на такой сеанс попал дядя Ваня, приехавший к нам на несколько дней.

Все шло своим обычным порядком.

Темнота в классе. Затаившиеся в нетерпении ребята, их матери, отцы, даже несколько дедов и бабок, живущих поблизости от школы.

Проекционный фонарь посылает на экран два лица: Манилова с его характерным выражением, не только сладким, но даже приторным, и хитроватое — Чичикова.

Мама читает:

«— Как давно вы изволили подавать ревизскую сказку?»

Папа растолковывает, что «ревизская сказка» — это список крепостных, за которых помещик должен был платить подать. Учет населения проводился примерно раз в десять лет, а крестьяне, умершие между двух ревизий, числились живыми. Это и навело пройдоху Чичикова на мысль купить по дешевке мертвых, а заложить их в казну как живых. Сколотить капиталец!

Второй кадр. На экране — помещица, сидящая за чайным столом. Голову в спальном чепце она держит несколько набок.

Идет диалог между Чичиковым и Коробочкой:

«— Уступите-ка их мне, Настасья Петровна... Или, пожалуй, продайте. Я вам за них дам деньги.

— Да как же? Я, право, в толк-то не возьму. Нешто хочешь ты их откапывать из земли?»

Чичиков маминым голосом терпеливо объясняет, что покупка будет значиться только на бумаге, что и кости, и могилы остаются прежней хозяйке. Но Коробочка все еще сомневается:

«— Право, отец мой, никогда еще не случалось продавать мне покойников... Боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не понести убытку... Лучше ж я маненько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам».

Чичиков еще не успевает произнести в сторону: «Эк ее, дубинноголовая какая!» — а в зрительном зале уже начинается невообразимое веселье. Хихикают девчонки, зажимая рты концами платков, прыскают старушки, откровенно хохочет мужская половина публики.