Не проспать восход солнца

ИВАН ВОРОНОВ

В Лондоне попутно с исследованием экономических проблем Иван Карпович занимался вопросами педагогики и английской литературой. Он поступил в колледж и, сжав все сроки, окончил его; работал в библиотеках, посещал школы, музеи, исторические места. «Заграница» была совершенно иным, очень интересным миром. В то же время Воронов был достаточно вооружен способностью трезвого анализа, чтобы не принимать все безоговорочно. В дальнейшем в своих статьях, посвященных разным сторонам английской действительности, он наряду с фактами и факторами прогресса отметит противоречия, тенденции консерватизма и многое другое, не вызывающее желания перенести на русскую почву.

Еще в конце 1909 года в жизни Ивана Карповича произошло счастливое, окрылившее его событие: А. М. Горький одобрил его стихи и принял их к опубликованию.

Вот первое письмо Алексея Максимовича.

«Ивану Воронову

Милостивый государь!

Стихи Ваши будут напечатаны в XXVIII —IX сборниках «Знания», сборники выйдут в течение ноября. Стихи уже отправлены в набор.

Известить Вас о судьбе их ранее сегодня не мог, ибо за все это время сборники не печатались и найдут ли Ваши стихи место в них — я не знал.

Если у Вас имеются еще стихотворения — присылайте: могут войти в XXX сборник, материал для него уже готов почти.

Желаю всего доброго.

А. Пешков

Стихи шлите по адресу: Италия, Капри, М. Горькому.

23 ноября 1909 года».

Иван Карпович ответил 7 декабря 1909 года из Петербурга:

«Глубокоуважаемый Алексей Максимович!

Ваше письмо, пропутешествовав по России, наконец настигло меня здесь. Оно очень меня обрадовало и не только тем, что заключало в себе благоприятный ответ и разрешение прислать что-либо для ХХХ сборника.

Посылаю несколько коротеньких стихотворений, может быть, что-нибудь из них и выберете.

Жалею, что в условиях настоящего моего кочевания не могу послать вещи, которые самому мне кажутся более удачными.

Позвольте пожелать Вам всего лучшего.

Ив. Воронов

На рукописи я обозначил старый адрес, ибо не знаю, ни сколько пробуду здесь, ни где буду потом, а из Воронежа мне пришлют всюду, где бы я ни был».

На обороте письма рукою Ивана Карповича — адрес: Воронеж, Касаткина, 8. И чья-то пометка: Ейск Кубанский.

Почему Ейск Кубанский? Откуда он взялся? Может быть, такой штамп был на письме?

Упоминание о «кочевании» дало повод комментаторам книги «М. Горький и поэты «Знания» предположить, что Воронов временами жил на нелегальном положении. Догадка, не лишенная основания! Но в данном случае, вероятно, дело было в том, что Иван Карпович собирался в заграничную поездку.

Второе письмо А. М. Горького.

«И. Воронову

Часть вновь присланных стихов пойдет вместе со старыми в XXIX—XXX сборниках, оба они выйдут в январе.

Вслед за XXX будут печататься еще два, — Вы хорошо сделали бы, прислав ко времени их набора, — в январе же — те стихи, которые самому Вам «кажутся более удачными».

Если угодно знать мое мнение о Ваших стихах — мне они очень нравятся и бодрым тоном и хорошей, умной улыбкой, которая сопровождает почти каждое из них.

Желаю Вам вдохновения, твердости духа, хорошего смеха, горячих слез.

И — главнейшее — мучительной любви к несчастной родине нашей! Да исторгнет она из сердца Вашего слова кровавые, речи огненные и — добрый, любовный смех вместе с тем. Ведь и смешная же она, Русь-то, не глядя на весь трагизм ее жизни.

Крепко жму руку Вашу.

Успехов — во всем!

А. Пешков».

Ответ Воронова.

«Петербург, 19 января 1910 г.

Сердечное Вам спасибо, глубокоуважаемый Алексей Максимович, за Ваши горячие пожелания. Для меня они — как бы напутствие и даже больше — завет, важный и ценный, независимо от того, буду я подвизаться в качестве стихотворца или нет: вдохновение, любовь и бодрость пригодятся и в иных случаях. Спасибо Вам!».

Далее Иван Карпович писал Горькому о своем порыве сразу откликнуться на его письмо и о своем замешательстве. О том, что не сразу отважился послать другие стихи, памятуя, как наивно назвал некоторые вещи более удачными. «Самому трудно выбрать, — заканчивает он. — Поэтому в смущении медлил, пока не решил представить на Ваш отбор то немногое, что при сем посылаю».

Третье письмо А. М. Горькому послано Вороновым 22 июня 1910 года из Лондона.

«Глубокоуважаемый Алексей Максимович!

Узнав случайно и довольно поздно о выходе XXIX сборника, где напечатаны мои стихи, я счел нужным сообщить свой адрес конторе товарищества «Знание» и между прочим осведомлялся о следующем сборнике и о том, можно ли где и как достать переводной работы.

Из моих писем конторою, очевидно, было получено только одно, ответ на которое прилагаю. Крайне сожалею, что невольно поставил контору, которой я действительно неизвестен, в недоуменное положение; но в то же время не знаю, как удостоверить свою самоличность*. Мне, конечно, приятно непосредственно: обратиться к Вам при наличии, как мне кажется, уважительной причины.

Глубокоуважающий Вас

Иван Воронов

* Чтобы не явиться самозванцем и перед Вами, прилагаю, в качестве документа, стихотворение».

Из этого письма явствует, что между конторой товарищества «Знание» и Иваном Вороновым произошло недоразумение. По-видимому, контора не поверила, что «он есть он», во всяком случае усомнилась в этом. Потребовалось вмешательство Горького, чтобы удостоверить личность автора-воронежца, оказавшегося почему-то в Лондоне.

В архиве А. М. Горького хранятся вместе с этими письмами подлинники и фотокопии двух тетрадей стихов Воронова. Первая тетрадь озаглавлена «От безнадежности к борьбе». Сбоку заголовка рукою Горького написано: «Стихи считаю принятыми».

Однако, несмотря на столь определенное заключение, не все стихи увидели свет.

По этому поводу в примечаниях к сборнику «М. Горький и поэты «Знания» говорится: «Произошло это, вероятно, вопреки воле Горького: К. П. Пятницкий и В. С. Миролюбов не раз игнорировали его мнения в последние годы существования «Знания». Среди одобренных и принятых произведений И. Воронова были стихи, не напечатанные по цензурным соображениям. В самом деле, можно ли представить появление на страницах легального издания такого, например, стихотворения Воронова:

— С воли ты; скажи, товарищ:
Лучше ль стали времена?
— Нет, в крови, в дыму пожарищ
Тонет вся страна,
— Ну, а средств спасенья нет ли
Новых для родной земли?
— Три, как прежде: тюрьмы, петли
Да команда — пли!

В том же 1910 году редактор-издатель «Современника» Амфитеатров просил Алексея Максимовича назвать наиболее ценных сотрудников среди поэтов. Горький выделил Александра Черемнова и Ивана Воронова.

Самому Ивану Карповичу Горький продолжал писать, поддерживая его своими участливыми советами.

К большому нашему сожалению, эти письма не уцелели. Но о содержании их можно судить по ответам Воронова.

10 июля Иван Карпович писал:

«Все Ваши указания, Алексей Максимович, были для меня тем самым уроком, о котором я упоминал, которого ждал. Таким образом, Вы не совсем правильно назвали их «непрошеными».

Конечно, я не мог просить прямо, потому что какое же я имел право на Ваш сверхурочный редакторский труд и исключительное внимание. Что касается «поучений», то они были бы весьма кстати, ибо учили меня очень мало; может быть, и к лучшему, — не верю в книжно-школьное учение, но если не книжное, то ведь какое-нибудь надо же.

Понимаю, что все эти Ваши оговорки объясняются моей, так сказать, потаенностью для Вас, начиная с имени (охотно сообщаю: зовут меня — Иван Карпович).

Отношусь к себе довольно «серьезно»; только никак не могу привыкнуть, что я и стихослагатель — одно и то же, т. е. что я и последний заслуживает такого же отношения.

Благодарный Вам!

И. Воронов».

К коротенькому письму от 21 ноября 1910 года Воронов приложил три стихотворения: «Слесарь» Карпентера, «Оценка» Алингэма и «Свобода» Джонса. «Это не переводы, — писал он, — а то, что называется «на мотив такого-то». Может быть, пригодится для «Знания»; во всяком случае, хотел бы знать Ваше мнение о них».

В последнем сохранившемся письме (оно без даты) Воронов сообщал Горькому свой новый лондонский адрес и отвечал на вопросы Алексея Максимовича.

«Перебрался, как видите, на северо-восток и поэтому лишь сегодня мог получить Ваше письмо.

Имена авторов (Карпентер, Джонс) указать необходимо, я для этого и место оставил после заглавий, да не догадался, как вписать.

Томсонов я знаю двух, — один старый поэт, другой не очень (ум. 1883).

У второго есть поэма о Городе («Город ужасной ночи»... быть может, Смерти, во всяком случае — ночи, ибо «никогда благоуханное дыхание утра» и т. д.).

Мне кажется, что Вы упоминаете об этой именно поэме. Ее автор занимает меня очень, но я не знаю, что делать с его пессимизмом.

Всего лучшего.

Ив. Воронов».

Воодушевленный живым интересом Горького к поэме Томсона, Воронов погружается в изучение творчества поэта и его жизни. Он едет на Хайгетское кладбище. Здесь могила Маркса, и Иван Карпович посещает ее. Потом он долго ищет могилу Томсона, сокрушаясь о невежестве «современных англичан», не знающих ни имени своего поэта, ни места его погребения.

Воронов задумывается над философским осмыслением смерти писателями различных идейных воззрений и резко противоположных творческих методов: декадентом и родоначальником символизма Морисом Метерлинком, гениальным художником-реалистом, правдолюбцем и правдоискателем Львом Толстым, фаталистом Томсоном, поборником равенства и братства народов Уолтом Уитменом.

Эти размышления войдут потом в одну из глав его большой критической статьи о Томсоне. Воронов переводит поэму, озаглавив ее «Город страшной ночи». В статье, посвященной Томсону, Воронов пишет, что две характернейшие эпохи нашей эры — суеверно-мистическое средневековье и агностический, ниспровергающий все авторитеты буржуазный девятнадцатый век — были эпохами мрачного расцвета Города ночи. Художественно это кристаллизовано в двух замечательнейших произведениях обеих эпох — дантовской «Божественной комедии» и томсоновском «Городе страшной ночи».

Он считает, что есть прямое основание сопоставить старую итальянскую поэму и новейшую английскую, так как обе они объектом своим имеют «ад» и в этом отношении, по своей художественной характерности единственны для своих эпох.

Дантовский ад по внешней обстановке несравненно мрачнее, чем томсоновский. Озера кипящей смолы, пышущие огнем замки сменяются ледяными полями; грешники, стоящие вниз головой, истерзанные когтями дьяволов; горящие в замурованных гробах, — все эти картины ужасных мучений и пыток вызывают содрогание.

Ничего подобного, ничего решительно внешне страшного нет у Томсона. Мрачность его поэмы отнюдь не средневековая, а специфически современная.

Средневековый человек при всем его суеверии и мистицизме — наивный реалист. Земной мир и загробный рай или ад для него — нечто внешнее, обособленное от его личности, самостоятельно существующее. Человек девятнадцатого века — кантианец, идеалист, если не солипсист, и мир для него — это его представление.