Не проспать восход солнца

ИВАНА КАРПОВИЧА ПОЗВАЛИ...

В самом начале революции, еще Февральской, за дядей Ваней пришли, его позвали. Пришли в буквальном смысле, потому что телефона в доме Вороновых, разумеется, не было. А позвал его Николай Николаевич Кардашев, организатор и руководитель воронежских большевиков. Он лично знал Ивана Карповича по совместной работе в городском статистическом бюро в 1898—1899 годах и по девятьсот пятому году.

Однажды во время первой русской революции Кардашеву и Воронову довелось вместе осуществить смелую акцию. Оба они работали тогда в земской управе.

Стало известно, что в кабинете председателя управы Урсула — впоследствии члена Государственной думы от партии «октябристов» — хранятся черносотенные воззвания, подготовленные к рассылке по губернии. Один экземпляр листовки удалось добыть. Экстренно был созван летучий митинг служащих управы. Председательствовал на нем Иван Карпович.

Зачитали прокламацию. Суть ее сводилась к натравливанию населения на так называемый «третий», подразумевалось — революционный, элемент.

Было это столь явным, что даже заведующий санитарным отделом, обычно очень сдержанный Шингарев, закачал головой. Впрочем, когда большевики внесли предложение немедленно изъять весь тюк прокламаций, осторожный Шингарев возражал, считая это самоуправством.

Но возмущение прогрессивной части земцев было столь бурным, что остальные, более умеренные сотрудники тоже накалились, и председателю удалось провести большевистскую резолюцию.

Для объяснения с Урсулом участники митинга избрали депутацию в составе статистиков Кардашева и Воронова, агронома Анисимова и бухгалтера Королькова.

Много лет спустя в автобиографическом очерке «Решетка» Иван Карпович писал:

«...Разговаривать довелось мне, Кардашев поддерживал, вставляя замечания.

Урсул страдальчески выслушал и ответил иронически-покорно:

— Что ж, остается только подчиниться. По-видимому, здесь представители революционных партий. Но странно, что они совсем не уважают свободы, которой сами так настойчиво добиваются. Придется, видно, нам, не революционерам, уходить в подполье, заводить тайные типографии, по ночам расклеивать афишки...

Кардашев, будущий председатель Воронежского губисполкома, только выразительно хмыкнул на эти жалкие слова председателя губземуправы.

Впоследствии все члены этой депутации попали за решетку, как и следовало ожидать при обозначившейся политической ситуации».

Семнадцатый год размежевал политические силы. Внутри интеллигенции происходил сложный и трудный процесс. Перелом эпохи для многих стал перепутьем.

В конце апреля в Воронеж приехал Константин Бальмонт. Афиши и газеты оповестили, что в летнем театре «Семейного собрания» поэт выступит с лекциями «Лики женщин в поэзии и в жизни» и «Мысли мировых гениев о любви», а также прочтет свои новые песни о свободной России и скажет слово о текущих событиях.

Публика хлынула в музыкальный магазин «Эхо», где продавались билеты. Одних привлекала первая часть программы, других как раз вторая.

Мне страстно хотелось впервые в жизни увидеть живого поэта, тем более «величайшего поэта эпохи». Но денег не было. На покупку мыла, гребешка, учебника я, не задумываясь, попросила бы у бабушки, а на Бальмонта не решилась. Уверена была, что она не одобрит слушание стихов за плату. Почтет это пустой прихотью.

Тетя Настя купила два билета — себе и брату.

Под предлогом, что надо будет открыть дверь, я не ложилась спать до их прихода, хоть отлично знала, что Настя взяла ключ.

Возвратились они, очевидно, поссорившись, потому что делиться со мной впечатлениями не стали, а сразу разошлись по своим комнатам.

Утром у тети Насти начался сильный насморк. Недаром «Воронежский телеграф» писал, что наиболее благоразумные обыватели не пошли на поэзо-лекцию, справедливо полагая, что при холодной весенней погоде провести три часа в неотапливаемом помещении — значит, наверняка получить жестокую инфлюэнцу.

— Зато можешь теперь читать стихи с гундосым бальмонтовским прононсом, — язвил дядя Ваня, выйдя в столовую к чаю.

Настя, страдальчески морщась, прикладывала к вискам кончики пальцев. Не хотела слушать. Ведь она вся была во власти чар своего кумира. Настя уже успела рассказать мне о гордо запрокинутой голове, о золотом отблеске каштановых кудрей Сына Солнца.

Теперь, когда мне встречается где-нибудь в статье этот присвоенный Бальмонтсм эпитет, я непременно вспоминаю строки мемуаров Эренбурга. Илья Григорьевич рассказал, как в восемнадцатом году они с Бальмонтом в Москве у Покровских ворот пытались войти в битком набитый трамвай. Исполненный высокомерия Бальмонт вопил: «Хамы, расступитесь! Идет Сын Солнца». Но это не производило никакого впечатления. «Низложенный король», — сказал Эренбург о его дальнейшей судьбе.

Тогда, в Воронеже, Бальмонт еще купался в лучах славы.

Я слушала тетю Настю и будто видела его, стройного, в отлично сшитом веером костюме, с острой, цвета меди бородкой, подчеркивающей загадочную бледность лица. Он стоял, лениво перебирая тюльпаны. (Говорили, оранжерея цветоводства Карлсон, на углу Петровского сквера, была буквально осаждена поклонницами поэта.)

Читал он упоенно, завораживая слушателей. Вот совсем полушепотом:

Я ведь только облачко. Видите: плыву,
И зову мечтателей... Вас я не зову!

Отступил медленно и исчез, словно растаял...

Тут излияния моей мечтательницы тети разрубает резкая реплика дяди Вани:

— Политический недоносок он — твой Бальмонт. И вообще — кретин!

Я поражена: Сын Солнца и... политический недоносок?!

Тетя Настя сердится:

— Не путай божий дар с яичницей.

— Я-то не путаю, а вот он... Ты слышала, как он говорил, что войну надо вести до победного конца, что правительство Милюкова и Гучкова надо поддерживать?

— Я наслаждалась музыкой стихов, — говорит Настя. А пораженец он или оборонец, что думает о меньшевиках и большевиках — меня не волнует.

— Напрасно, напрасно...

Спустя некоторое время, тоже за утренним чаем, дядя Ваня подложил сестре газету с отчеркнутой красным карандашом статьей:

— Полюбопытствуй.

Настя сначала заинтересовалась, даже воскликнула с торжеством:

— Вот и здесь он назван величайшим поэтом современности и властителем дум!

— Ну, это остатки гипноза. И «властитель дум», видишь, в кавычках. А дальше... Дай-ка я вам вслух прочитаю.

В газете «Воронежский рабочий» было написано примерно так: «Многие привыкли смотреть на поэтов, как на людей, стоящих по ту сторону деления общества на классы, как на служителей чистого искусства... Господин Бальмонт разрушил эту иллюзию... Он откровенно заявил себя сторонником и защитником интересов определенного общественно-экономического класса — буржуазии».

— Очень здравое суждение, — подытожил дядя Ваня.

В 1905 году Бальмонт назвал Николая II кровавым палачом. В 1917 году он, поэт, претендовавший не больше не меньше, как на роль певца свободной России, не сумел понять и принять пролетарскую революцию, обливал грязью ее вождей. Затем покинул родину. И обрек себя на пожизненную ностальгию...

Константин Бальмонт не был воронежцем. Я пишу здесь о нем потому, что свою политическую беспринципность, кажется, он впервые обнародовал на этих «лекциях» в Воронеже. А еще потому, что и в среде воронежской интеллигенции были, понятно, люди, совершившие подобное отступничество, заплутавшиеся на время или навсегда.

Писательница Валентина Иововна Дмитриева в юности была связана с народовольцами-семидесятниками, подвергалась за это репрессиям. Ею созданы правдивые произведения о горемычной судьбе трудового народа и о жестокости правящих классов. Февральскую революцию Дмитриева встретила восторженно, выступала с лекцией «Великий переворот». Но вскоре она попала в плен самого худшего, самого тяжкого заблуждения: поверила вражеским наветам на большевиков и на страницах «Воронежского телеграфа» оплакивала Россию.

Прозрение наступило, но не сразу.

Главой воронежской статистической науки Федором Андреевичем Щербиной в годы первой русской революции пристально интересовался жандармский полковник Тархов. В своих доносах писал губернатору, что Щербина неблагонадежен, привлекался по делам политического характера и состоял под гласным надзором полиции.

Так оно и было. Фундаментальные статистико-экономические труды Щербины, несмотря на принципиальные ошибки, за которые его сурово критиковал В. И. Ленин, содержали огромный фактический материал о положении деревни. Из этих цифр можно было извлечь взрывчатку разоблачений.

Так было. Но, увы, после Октября мы не видим Щербину в рядах строителей новой жизни. Не знаю, при каких обстоятельствах он оказался за рубежом советской родины, в эмиграции...

О судьбах земляков нередко возникал разговор между членами бабушкиной семьи. Бывали и споры, иногда очень резкие. У дяди Вани с Настей, а то и с моей мамой или с отцом.

Один такой спор мне особенно памятен.

В Воронеже стало известно о трагической смерти Шингарева.

Андрей Иванович Шингарев пользовался в нашем городе большой популярностью. Здесь он жил много лет. Работал сначала земским врачом, потом в губернской управе. Проведя подворные санитарно-экономические обследования сел Новоживотинное и Моховатка, в 1901 году написал беспощадно-разоблачительную книгу «Вымирающая деревня».

Это помнили. За это его глубоко уважали и ценили воронежцы.

А то, что годы спустя Шингарев стал одним из лидеров кадетской партии, членом Государственной думы, министром земледелия, а затем финансов Временного правительства, — этим кое-кто из его единомышленников даже гордился.

И вот он убит. Даже, как утверждали, растерзан матросами.

— Непостижимо, — говорила мама сквозь слезы. И апеллируя к брату: — Ты ж его знал, работал с ним вместе. Такой гуманный человек...

Дядя Ваня вскочил, засновал по комнате из угла в угол. Похоже, внутренне очень волновался. Но сказал жестко:

— Ренегатов рано или поздно настигает возмездие.

Мама протестовала:

— Он не изменял своей партии. Он был и остался конституционалистом-демократом.

— Шингарев предал вымирающую деревню! — воскликнул, как отрубил, дядя Ваня.

Оба долго молчали: мама — растерянная, подавленная; дядя Ваня — очерствевший в непримиримости. Все же он счел нужным привести аргументы.

Он говорил, что полтора десятка лет назад земский врач Шингарев точными цифрами, статистикой доказал, что крестьянство гибнет без земли. А министр Шингарев ныне стал уговаривать народ не захватывать «самовольно» частновладельческих земель, грозил расплатой. В деревню, как при царе, были посланы каратели. Печальник деревенской бедноты обернулся защитником помещиков.

Неудивительно, что среди понявших обман нашлись те, кому невтерпеж было ждать суда истории. Сами вынесли приговор и сами привели его в исполнение.

— Что же ты оправдываешь самосуд? — в горестном недоумении спрашивала мама.

— Не оправдываю. Но понимаю — так могло случиться: праведный гнев вдруг прорвался яростью. В ледоход и реки сносят плотины.