Не проспать восход солнца

«НЕ ДОБРО ЧЕЛОВЕКУ БЫТЬ ЕДИНОМУ»

Иван Карпович испытывал огромный подъем оттого, что наконец занимался делом, нужным именно сейчас, сегодня, а не в каком-то далеком, туманном будущем. Он отдавался работе азартно, яростно, вкладывая всего себя, и даже крайнее физическое утомление было для него не тягостью, а как бы своего рода удовольствием. Ведь оно венчало успешно завершенный труд.

Он теперь почти всегда был весел, полон энергии. Счастлив? Казалось бы, да. И все же, если вглядеться пристально, не совсем. Чего-то ему не хватало.

Бабушка поняла это раньше всех, может быть, даже раньше, чем он сам. Она первая заметила легкие облака грусти, проскользнувшие, хоть и быстротечно, по его оживленному лицу, уловила в раскатистом смехе какие-то лишние, пожалуй нервные, нотки. Поэтому для нее не явилось неожиданностью, когда однажды Ваня, уходя на службу, хлопнул дверью, а возвратившись, отказался обедать и лег на диван лицом к стене, укрывшись стародавней шалью, которую он после поездки в Англию шутливо именовал пледом.

Есть выражение: «Не добро человеку быть единому». Бабушка положила на этом месте закладку в Библию, толковала мне:

— Видишь, Оля, сам господь бог назначил людям жить парами. И для Адама сам сотворил Еву. Вот и Ване бы...

У меня с языка чуть не сорвалась неуместная сентенция: «Зачем просить у бога Еву, когда где-то есть Лия!»

Мне шел шестнадцатый год, бабушка облекла меня доверием и делилась со мной своими сомнениями, тревогами, заботами чаще, чем с Настей. Почему-то считала, что я ее лучше пойму.

Все же высказать свои соображения насчет Лии я не решилась: давать советы старейшине семьи — это граничило бы с дерзостью.

Когда Лия приезжала в Воронеж, чтобы познакомить Дарью Петровну с внуком, взаимопонимание, увы, не было достигнуто. Бабушка держалась отчужденно. Она сожалела, что девушка совершила «опрометчивый поступок»... Даже ребенок ее не растрогал. Ее сердце безраздельно принадлежало Саше.

Ивану Карповичу бабушка об этом «визите» ничего не сказала. Вероятно, умолчала и Лия — ведь она понесла поражение...

А дядя Ваня продолжал, как и раньше, подолгу жить бобылем у матери, но вдруг в одночасье срывался в Москву, чтобы спустя два-три месяца внезапно появиться в Воронеже.

Так было до семнадцатого года. Теперь он не мог мыкаться туда-сюда потому, что отпуск служащему человеку полагается раз в год. А тут еще из-за неотложной работы и отпуск приходилось оттягивать.

Я совершенно убеждена, что бабушка крайне неодобрительно относилась к неузаконенному союзу Ивана Карповича с женщиной моложе его почти на двадцать лет, да еще еврейкой.

Но, как человек житейски мудрый, Дарья Петровна понимала, что это не просто так называемая связь, а, по-видимому, действительно брак, пусть и гражданский. Знала она о долговременности этого союза (уже десять лет!). А может, шевелилось иногда в душе чувство вины перед подрастающим внуком, ни в чем не повинным и так черство ею отвергнутым...

Сыграло роль и то, что революция заставила на многое взглянуть иными глазами. Рушились старые устои, а вместе с ними подрезались корни сословных, профессиональных, национальных предрассудков.

Когда дядя Ваня занервничал, затосковал, бабушка встревожилась. Когда его угнетенное состояние затянулось, сопровождаясь тяжелыми бессонницами, она ринулась на помощь. Дарья Петровна не сомневалась, что причина всему — одиночество.

Я бы сказала, бабушка проявила душевное благородство. Ей и в голову не пришло предлагать сыну невесту по своему выбору, затевать какие-либо смотрины. Впрочем, заранее со стопроцентной уверенностью можно было бы предсказать, что подобная затея обречена на позорный провал. Иван Карпович не потерпел бы комедии сватовства.

Бабушка обратила свои мысли к Лии.

— Оля, — сказала она мне, — давай напишем в Москву.

Дарья Петровна хорошо читала, но писала медленно, и с орфографией у нее были нелады, поэтому нечастые письма свои к родным или знакомым она всегда диктовала. Раньше — Насте, а теперь — мне.

И это особо важное, ответственное письмо писала под ее диктовку я.

Но вот чего не могу понять: причуд памяти!

Отлично помню новенькое перышко бронзового цвета, которое я специально вставила в ручку. Помню матовую почтовую бумагу и конверт на тонкой сиреневой подкладке, пахнущие тети Настиными духами; бабушка и взяла их из ее письменного стола. Помню еще множество всяких внешних подробностей. А самое главное — содержание письма — словно рухнуло в какой-то провал.

Всплывают отдельные фразы... То как вопль отчаяния: «Он гибнет... его надо спасать» (очевидно, материнская тревога превратилась в страх). То фанатичное, как заклятие: «Вы — его судьба!» И лишь последняя, совсем простая, теперь думаю — единственно нужная: «Приезжайте, будем жить одной семьей».

Перед тем как взяться за письмо, бабушка все вспоминала Лию-подростка и рассказывала мне, какая она была славная, чуткая, отзывчивая. Видимо, Дарья Петровна старалась оживить в своем сознании все привлекательные черты Лии в ее бытность Настиной подругой и предать забвению свое недоброжелательство к ней, ставшей подругой Вани.

Бабушка была совершенно искренней, она хотела надеяться, что найдет общий язык с «богом данной» невесткой, поверить в возможность сосуществования.

Письмо было послано без ведома Ивана Карповича.

Естественно, что такой набатный материнский зов поднял и бурю тревог, всколыхнул и рой надежд в душе истомившейся от вечных ожиданий женщины. Ведь что ни говори о постоянстве чувств, а жизнь врозь, вероятно, все же порождала «отвычку» и с той и с другой стороны. И, может быть, этот последний, особенно длительный, период разлуки уже поставил отношения Лии и Ивана Карповича на грань кризиса.

Я не знаю этого наверняка, лишь делаю предположение. Иначе зачем бы понадобилось вмешательство матери? Они уж как-нибудь сами бы договорились.

А тут, как раз в то время, когда многие препятствия отпали, они словно бы растерялись, замешкались. Оба мучились и выжидали, не торопясь покончить с состоянием неопределенности, не отваживаясь сказать решительно «да» или «нет».

Мать сказала за них.

В тот год, как и в два последующих, я жила в селе с родителями и в Воронеж приезжала только «на сессии» в свою школу второй ступени. И, естественно, не могла быть очевидцем всех событий, происходивших в доме бабушки.

В один из приездов я познакомилась с Лией и Волей. С интересом наблюдала взаимоотношения братьев. Пятнадцатилетний Саша уже стал для девятилетнего Воли авторитетом. К Саше он шел с любым «почему».

И Саша беседовал с мальчиком без взрослой снисходительности, как с равным. Это мне понравилось. Ведь перед нами-то Саша как раз не прочь был иногда продемонстрировать свое превосходство. Например, эрудицию, без особых трудов позаимствованную у отца.

В следующий приезд, через несколько месяцев, нельзя было не заметить пополневшую фигуру Лии.

А потом родилась Валя.

Дядю Ваню в роли семьянина мне тогда не довелось видеть. Верю, что были и теплота, и нежность. Написала же мне недавно Лия Тимофеевна, что она помнит совсем-совсем счастливое лицо Ивана Карповича и что после рождения дочери он сказал: «Ты теперь дорога мне втройне». И вместе с тем незаметно, неотвратимо что-то в них обоих шло на убыль.

Вольно или невольно этому способствовала Дарья Петровна.

Тогда мне казалось, что во всем повинен дом. Я даже не называла его мысленно иначе, как «проклятый дом». Я считала, что он пожрал бабушкину душу, оставил в ней только собственнические импульсы. Вспоминала, что нередко свое отношение к окружающим Дарья Петровна ставила в прямую зависимость от того, содействует ли человек благоденствию дома, сочувствует ли ее домовладельческим заботам. Люди, не разделяющие этих самых главных ее интересов, были ей органически чужды, как слепые или глухие. А уж тот, кто способен был нанести дому хотя бы царапину, падал в ее глазах так низко, что вряд ли мог рассчитывать подняться.

В первую очередь это, конечно, относилось к квартирантам.

Не знаю, как бабушка допустила, что в одном из полуподвалов жила и стирала прачка Пелагея, Манькина мать. Разве что с нею связывали бабушку какие-то стародавние отношения, когда была она еще не Дарьей Петровной, а Дарьюшкой и сама стояла у корыта.

Понятно, никакой интимности между ними не было, никаким воспоминаниям они никогда не предавались. Манькина мать свято чтила дистанцию. И строжайшим образом соблюдала санитарные правила.

Полуподвал был выкрашен масляной краской. Я ни разу не видела, чтобы в нем была повешена для просушки хотя бы одна тряпица. Все белье Пелагея зимой и летом таскала по скрипучей лестнице на чердак.

Из всех напастей, которые могли угрожать дому, бабушка больше всего боялась сырости. А сырость, по ее убеждению, разводили дети, особенно младенцы. Поэтому за квартирой, где появлялся новорожденный, она вела неусыпный надзор. Заметив лужицу на полу, делала родителям виновного строгое внушение. После жаловалась нам и ворчала: «Сгноят дом, сгноят дом».

В квартире самой Дарьи Петровны маленьких детей не было уже пятнадцать лет. И вот появилась Валя, а с ней пеленки, пеленки, пеленки. Сушить их на чердаке или во дворе было теперь рискованно — могли украсть. Время-то наступило трудное, смутное: надвигалась разруха, какой-то подозрительный люд шлялся по базарам, забредал во дворы.

Пеленки оккупировали квартиру. Они реяли в комнате, где жил Иван Карпович с семьей, и в столовой, и на кухне. Простираны они были неважно — не хватало мыла, сохли медленно — уже плохо было с топкой. У бабушки прямо с утра при первом взгляде на них портилось настроение.

«Сгноят дом...» — эти слова не были произнесены, но мне чудилось, они шевелятся на бабушкиных губах.

Дяде Ване на дом было в высшей степени наплевать. Но пеленки досаждали и ему.

Только Саша с Волей могли затеять беспечную игру, в которой растянутые по комнате веревки становились снастями, а развешанные на них большие и малые лоскуты — парусами рыбацких шаланд. А если когда и хлестнет влажный подгузник по лицу, все было вполне закономерно — это задувает норд-ост или зюйд-вест.

Понятно, Лию мальчишечьи забавы не могли развлечь. Она была подавлена. Мне казалось, она была готова сушить эти злополучные пеленки где угодно, хоть в собственной пазухе, лишь бы не на глазах у Дарьи Петровны.

Мне было жалко Лию и Валю, хотелось сделать для них что-то хорошее.

В тот год из-за недостатка промышленных товаров многим пришлось примитивную обувь для себя изготовлять своими руками. Воронежские модницы щеголяли в парусиновых, выбеленных зубным порошком туфлях на высоком каблуке и... веревочной подошве. Тряпочные тапки моего производства носили все мои братья, сестры и даже родители.

Как-то, приехав в Воронеж, я поставила Лии на ладонь крохотные фланелевые пинетки, красные, с золотым кантом из подкладочного шелка и синими не то зелеными помпонами. Лия снисходительно полюбовалась пестрой вещицей и возвратила ее мне.