Не проспать восход солнца

«ТЫ ВИДЕЛА БЕРНАРДА ШОУ?»

Подчас я боялась, чтобы дядя Ваня не догадался о моих обидных для него мыслях о тыловиках. Теперь я думаю, что он несомненно догадывался, больше того — считал их не только естественными, но даже в какой-то мере справедливыми.

Он не то чтобы сожалел о замкнутости своей жизни: для полноты счастья ему хватало семьи и любимой работы, но ему все-все было интересно, с чем он не мог, не успевал, не был позван соприкоснуться лично.

Он всегда расспрашивал меня о моих поездках на новостройки и в деревню и о литературных встречах.

К этому времени я уже видела и слушала Алексея Максимовича Горького на I съезде крестьянских писателей в Москве в 1929 году, была знакома с Владимиром Ставским, с Федором Панферовым, с Петром Замойским и с другими писателями, которых тогда еще делили на пролетарских и крестьянских.

Очень хотелось дяде Ване услышать от меня живые впечатления о Горьком, но видела я его в тот раз лишь на трибуне, и мой эмоциональный рассказ не был богат подробностями...

Летом 1931 года в Москве гостил знаменитый английский писатель, друг Советского Союза Бернард Шоу. Стало известно, что он посетит сельскохозяйственную коммуну имени Ленина в Кирсановском районе. Американскую коммуну, как ее тогда многие называли, потому что ядро ее составляли люди, эмигрировавшие во времена царизма из России в Соединенные Штаты и пожелавшие после пролетарской революции возвратиться на родину.

Вместе с Шоу путешествовали особы, относящиеся к нашей стране отнюдь не доброжелательно, — леди Астор с супругом и лорд Лотиан. Из Москвы в Кирсанов иностранных гостей сопровождала небольшая группа общественных деятелей и писатель Владимир Киршон. А из Воронежа навстречу выехала специально утвержденная делегация.

От писателей ЦЧО был приглашен Филипп Наседкин. Ольги Кретовой в составе делегации вначале не значилось. Но мне так хотелось поехать, что я готова была рвануться в Кирсанов сама по себе. Очевидно, это намерение было отчетливо написано на моем лице или же высказано вслух, потому что утвердили нас обоих.

Впрочем, если бы даже все сложилось иначе, никаких шлагбаумов мне преодолевать бы не пришлось. Весь этот день — 28 июля — Бернард Шоу и его спутников окружали не только «сопровождающие лица», но и все, кому посчастливилось оказаться поблизости.

Выхода гостей из вагона ожидали служащие железнодорожной станции, пассажиры, делавшие тут пересадку, особенно много было ехавших на строительство Сталинградского тракторного завода. Чтобы находиться среди этих людей, не требовалось пропуска или пригласительного билета. И я имела удовольствие слышать и наблюдать прелюбопытные вещи.

Надо полагать, что леди Астор не представляла советских людей дикарями-папуасами, как та сотрудница американской конторы из фильма «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков»: ведь годы-то уже были не двадцатые, а тридцатые...

Тем забавнее было видеть, как, заметив в окне станции пишущую машинку, леди буквально превратилась в вопросительный знак. Право, в эту минуту наша знаменитая гостья уподобилась наивному мистеру Весту. Словно бы и она ожидала, что в России, как двести лет назад, даже деловые бумаги в учреждениях пишут... гусиными перьями. И вдруг в глуши, в сельскохозяйственном районе, такая техника. Невероятно!

Нам подумалось, что, быть может, леди шутит, разыгрывая изумление. Но, пожалуй, это было всерьез. Недаром же великий сатирик Шоу высмеял крайнюю неосведомленность англичан о жизни и нравах, культуре и быте большевистской страны.

В речи на своем юбилее, отпразднованном 26 июля в Колонном зале в Москве, Шоу комически изобразил отчаяние родных, умолявших безрассудных путешественников не рисковать жизнью. А когда все доводы были исчерпаны и уговоры не помогли, «они наделили нас громадными корзинами и пакетами с продовольствием, чтобы мы не умерли с голоду. Они принесли нам постельные принадлежности и все движимые блага цивилизации... Железнодорожное полотно от границы до Москвы усеяно предметами, которые мы выбрасывали из окон...» — с мальчишеским озорством говорил Шоу.

Очень правдоподобная шутка! Думается, в назидание своим высокомерным спутникам он и впрямь мог швырнуть в открытое окно вагона какой-нибудь бытовой предмет, ну, допустим, вилку. Ведь сразу же, еще в ресторане поезда, выяснилось, что в большевистской России пищу едят не прямо руками, а с помощью тех же приборов, что и на цивилизованном Западе.

Встречая Шоу в Кирсанове, мы еще не читали его речь, но к вечеру «Правда» была уже в руках у многих.

Бернард Шоу. Теперь, когда опубликовано столько книг и воспоминаний о нем, мне трудно высвободить из-под этих напластований свое первое непосредственное, зримое впечатление.

Товарищ моей литературной юности Филипп Наседкин давно москвич. Сидим в его кабинете, вспоминаем, дополняя и поправляя друг друга. А я еще пересказываю и читаю Филиппу Ивановичу, каким помнят Шоу его соплеменники и русские друзья.

Из литературных портретов Шоу наиболее достоверным мне представляется тот, что нарисован Михаилом Ивановичем Майским. Ведь его общение с неизменным другом нашей страны продолжалось целых одиннадцать лет: с декабря 1932 года по сентябрь 1943‑го, все то время, когда Майский был послом Советского Союза в Англии.

Майский так рассказывает о Бернарде Шоу:

«Он был очень высок, костляв, и невольно казалось, что тело у него складное. Это тело было в непрерывном движении. Шоу не мог долго сидеть на стуле, часто вскакивал с одного места и пересаживался на другое или начинал торопливо ходить на своих длинных, тощих ногах из угла в угол. Особенно неспокойны были его руки. В такт своим словам Шоу то выбрасывал их вперед, то подымал кверху, то раздвигал в стороны, но больше всего он любил звонко хлопать тыльной частью правой ладони по внутренней стороне левой. Точно заколачивал свои мысли в голову собеседнику, как заколачивают гвоздь в стену. Это был любимый жест английских ораторов на небольших уличных митингах. Впоследствии я узнал, что тут не было никакой случайности: в молодые годы Шоу часто выступал на рабочих собраниях, в клубах, в Гайд-парке. На красном лице писателя с густыми нависшими бровями сверкали — именно сверкали! — колючие насмешливые глаза. Большая седая борода свешивалась на грудь».

Нас охватывает раздумье. Будто сверяем портрет с оригиналом, с тем Шоу, которого хоть и больше сорока лет назад, но все же видели мы сами, ведь и вправду сами.

...А тогда, в тридцать первом, возвратившись в Воронеж, я водопадом обрушила свои живые впечатления на дядю Ваню. Он был ошеломлен:

— Ты?! Ты видела Бернарда Шоу?

Это прозвучало так, что мне представилось, будто я сразу выросла в глазах дяди Вани. Самая малая причастность к большому событию словно бы делала и меня значительной.

Но вместо радости и гордости я ощутила запоздалое раскаяние. Как же это я не догадалась никому напомнить о дяде Ване? О нем забыли... А он по своей болезненной скромности не помыслил «предложить себя».

Конечно же дядя Ваня имел неизмеримо больше прав, чем я, побывать в Кирсанове. Он знал Англию и по-своему любил ее, хоть и многое оценивал критически, свободно владел языком, знал и любил английскую литературу. Наверняка наш гость нашел бы в нем интересного собеседника. А для дяди Вани какое было бы счастье...

Но упущенное, потерянное стало необратимым.

Мне тогда до боли захотелось, чтобы он хоть моими глазами увидел, хоть воображением дополнил и мысленно соприкоснулся с человеком, столь много для него значащим.

Торопливо, взахлеб я описываю внешность Шоу — «высокий, худой, как Горький», его глаза, бороду, его теплую, ласковую улыбку.

— Теплая, ласковая?.. Гм... — вроде бы недоумевает дядя Ваня.

Но я клятвенно уверяю, что ни разу в тот июльский день нам не довелось видеть на лице Шоу его запечатленную на всех ранее известных фотографиях саркастическую усмешку. Его улыбка была мягкой, доброй, приветливой.

И тут дядя Ваня в радостном озарении восклицает:

— Значит, у нас он стал самим собой, настоящим! Ведь только буржуазное мещанство считает его клоуном. А революция поняла его истинную суть.

— Клоуном? Неужели в Англии называют его так? Почему?

— Не называют, а обзывают, — поправляет дядя Ваня. — Защитная реакция против его обличений. Ведь он кто? Ниспровергатель!

Дяде Ване нужно было все-все о Шоу. Но, признаться, там, в коммуне, мое внимание было особенно приковано к леди Астор.

Бернард Шоу в своей юбилейной речи отрекомендовал советским людям супругов Астор как незадачливых людей, обремененных фантастически огромным состоянием исключительно по вине английского пролетариата, не успевшего освободить их от этого неудобства. Это — в шутку.

А что было всерьез — мы знали сами. Миллионершу, видного деятеля партии консерваторов, первую женщину в английском парламенте — леди Астор обуревала неодолимая тяга к публицистике, ненасытная жажда охаивать Советский Союз.

Какое бы найти исчерпывающее слово, чтобы определить поведение леди Астор в коммуне? Дотошная? Нет! Дотошный человек — это знающий все до точности. В этом понятии заключен положительный смысл.

А для леди точность, истина были хуже печеночной колики. Она ничему не хотела верить, во всем искала фальсификацию. О, как же она рыскала, шарила придирчивым взглядом!

— Настырная! — говорит сегодня Филипп Иванович Наседкин.

Пожалуй, это меткое определение. Не в бровь, а в глаз!

Даже к самим коммунарам леди приглядывалась подозрительно — не переодетые ли это горожане?

Тут произошел маленький забавный случай.

Я уже упомянула, что приехала в коммуну если и не самовольно, то вроде бы напросилась. Поэтому старалась не лезть на глаза начальству, а была всегда там, где людей погуще. Но вот выпал такой момент: коммунары почему-то раздвинулись, и я внезапно очутилась прямо перед заокеанскими гостями.

В разоблачительном восторге леди Астор чуть не ткнула пальцем в мое пенсне: «Это не крестьянка, это — интеллигентка!»

Ах, как ей хотелось, как ей нужно было установить обман, найти подделку!

Но «догадливой» леди толково объяснили, что да, это журналистка, молодая писательница, а отец ее сельский учитель, по происхождению крестьянин. У нас, мол, теперь интеллигенция тоже своя, народная.

На животноводческих фермах леди устроила коммунаркам целый допрос. Надеялась обнаружить принудительный труд. Пыталась вымогать признания, что в Америке жилось лучше. Безуспешно!

«Репей липучий!» — обозвала ее в досаде одна телятница. Понятно, это была реплика в сторону. Коммунарки говорили с леди очень вежливо, обращались предупредительно, как положено с гостьей. Но свою убежденность в правоте большевизма и в преимуществах коллективного труда не дали поколебать ни на йоту. За годы эмиграции хлебнули они вдоволь «сладкой жизни» в самой богатой капиталистической стране.

Леди Астор принялась уверять женщин, что в Англии труд рабочих хорошо оплачивают, они грамотны и культурны. Ответила ей доярка Мария Кардаш. Насчет высоких заработков она усомнилась: «Вряд ли все. Небось и безработных хватает». А просвещенность английских рабочих искренне одобрила: «Это хорошо, что культурные. Скорей революцию сделают».