Не проспать восход солнца

Дядя Ваня поморщился.

А ведь на самом деле там, в коммуне, и этот эпизод был непосредственным, искренним. Просто я не сумела одухотворить его.

Не произвело впечатления на дядю Ваню и мое описание торжественного обеда.

После обеда гости отдыхали. Но не в приготовленных для них комнатах, а на лугу, на душистом сене. Автомашины стояли тут же.

Вечером Шоу и его спутники побывали в селе Ира, недавно объединившемся с коммуной.

Ни в Ире, ни в Кирсанове, когда гости уезжали в Москву, я не была. Осталась в коммуне, чтобы написать о ферме, реально демонстрирующей перед Европой и Америкой успехи советской экономики, коллективного хозяйства.

Ну, вот и все. Рассказ окончен, я вздыхаю с облегчением.

Не тут-то было! Любознательность дяди Вани не исчерпана.

— Оля, — говорит он, — вспомни еще что-нибудь характерное для самого Шоу, именно для него. Какое-нибудь его столкновение или хотя бы пререкание с друзьями-миллионерами. Ведь не могло же обойтись без этого? В чем-нибудь он выразил свое несогласие с леди Астор, подковырнул ее?

— Нет, что-то я не могу припомнить.

Дядя Ваня смотрит с укором:

— Эх, ты! А Владимир Киршон подметил. И очень существенное.

Берет «Правду», читает мне вслух:

— «В большой хлебопекарне коммуны леди столкнулась с работницей Пилипенко, долго пробывшей в Австралии.

Несколько наводящих вопросов, и леди вновь подходит к интересующей ее теме.

Леди. Была у вас в Австралии отдельная комната?

Пилипенко. Да.

Леди. А здесь?

Пилипенко. Здесь в одной комнате со мной живет пять человек.

Леди. Боже! И все же вы считаете, что здесь лучше?

Пилипенко. Безусловно.

Однако леди никак не могла успокоиться. Она в волнении обратилась к подошедшему Шоу и рассказала о Пилипенко, живущей с пятью людьми в одной комнате. «Смотря какая комната», — заметил Шоу. Комнату мы посмотрели. Когда Шоу вошел в эту большую многооконную комнату, он сказал, обращаясь к леди: «В Англии в такой комнате живет пятнадцать человек рабочих». Что же ты об этом факте умолчала! — почти негодует дядя Ваня. — Это весомей, чем банкет под липами.

— Ну, извини, забыла. Да и не думала, что для тебя это так существенно.

— Еще бы не существенно! Ведь мы с Шоу начинали с одной темы.

— То есть как это — с одной?! — вырывается у меня изумленно-недоверчиво.

— Да вот так! Моя первая статистическая работа о жилищных условиях воронежской бедноты. А первая пьеса Шоу — «Дома вдовца». Там очень ярко изображено, как почтенные буржуа и аристократы, как мухи на помойках, жиреют за счет трущоб. Надеюсь, ты читала?

Я отвожу взгляд. Ничегошеньки я тогда еще не читала из Бернарда Шоу. Не было его книг в приложениях к «Ниве», когда выписывали ее мои родители. А перебравшись в город, не успела.

Спасибо, хоть посмотрела «Пигмалиона», спешно поставленного Воронежским драматическим театром к приезду Бернарда Шоу в Советский Союз. Мне неловко перед дядей Ваней, а неловкость надо маскировать. И я встречно задираю его:

— Значит, с Шоу общая тема. Тогда почему бы тебе не сказать, что вы с Фридрихом Энгельсом шагаете рука об руку? Он тоже начинал с жилищного вопроса. (Это я помнила: учили в кружке по философии.)

— Ого, да ты показываешь зубки, — смеется дядя Ваня. — Ну, точи, точи, это может пригодиться.

Дядя Ваня снимает с полки шкафа книгу и читает по-английски. Читает и хохочет, читает и прямо умирает со смеху. Я сижу как истукан, без тени улыбки.

Наконец он замечает мой нелепый вид, и, конечно, такой повод нельзя упустить.

— Ах! — насмешливо восклицает он. — Вы не владеете языком. Какая жалость... И тут же, серьезно: — Оля, да разве можно без английского? Один Шекспир — целая сокровищница. Переводы — это часто бледная тень. Крупская английский в тюрьме изучала.

— Там у нее было много свободного времени, — бормочу я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Дядя Ваня готов взорваться:

— Простите, сударыня. Запамятовал, что вы больше перегружены, чем заключенные царских тюрем. И проблемы у вас, разумеется, более важные.

Ну, как теперь быть? Уйти, оскорбленно хлопнув дверью, да что-то не хочется.

Вспоминаю, что дядя Ваня всех своих близких всегда агитирует овладевать английским языком. Надежда Федоровна мне жаловалась: уедет он в командировку, а ей открытки присылает на английском. И сидит она, бывало, целый вечер со словарем. «Что, что, а ласковые слова все изучила», — уже улыбается она.

И я, смягчившись, тоже улыбаюсь дяде Ване. Сообщаю ему, что в восьмом классе занималась в английской группе, которую вела бывшая начальница нашей бывшей Мариинки.

— Значит, не совсем безнадежна. Лиха беда — начало, — одобрил меня дядя Ваня.

Тот вечер мы провели с дядей Ваней вдвоем. Надежда Федоровна с Юрочкой гостила у дяди Васи в Рыкани. Андрюша отправился в шлюпочный поход с братьями Басовыми. Назавтра было воскресенье, так что могли прихватить и ночь. Дядя Ваня был уверен в сыне и в его друзьях, не беспокоился.

И получился у нас редкостный доверительный разговор. Пожалуй, и разговором его не вполне верно назвать, так как был он в основном односторонним. Дядя Ваня говорил, а я затаив дыхание слушала.

Впервые он рассказывал мне об Англии, об исторических достопримечательностях Лондона.

Пытаюсь сейчас вообразить невообразимое: было бы дяде Ване сегодня сто пять лет и прочитала бы я ему статью английского писателя Джеймса Олдриджа о том, что сами британцы становятся все равнодушнее к своим традициям, что часовых королевского дворца пришлось поставить не перед воротами, а внутри ограды, так как развязные туристы, особенно американцы, не только осыпают их насмешками, но могут забросать и гнилыми фруктами. Такое случалось.

Прочитала бы я дяде Ване и статью Виктора Маевского, в которой рассказано, что не спасло мост через Темзу мифическое золото и серебро, из которого якобы он построен, а продан был правительством за реальные доллары и перевезен американцами из туманной Англии в знойный штат Аризону...

Это все — теперь. Тогда мне нечего было сказать, я слушала, слушала.

Очень много говорил дядя Ваня о Хайгетском кладбище. О скромной серой гранитной плите под сенью кряжистого дуба. Могила Маркса. Здесь много раз бывал Владимир Ильич и с делегатами партийных съездов, и с Надеждой Константиновной в годы эмиграции.

Два дня искал в Хайгете дядя Ваня могилу Джемса Томсона, которым особенно заинтересовался после письма Горького с вопросами об этом поэте. Искал, конечно, не в аристократических кварталах кладбища. Иван Карпович знал, что Томсон похоронен в том районе, который отведен для атеистов.

Но ни полицейские, ни сторожа ничего не знали об этом человеке. Удивленно спрашивали: «А чем он занимался? И на что он вам? Не хотите ли лучше взглянуть на надгробье Спенсера?» Леди и джентльмены тоже лишь пожимали плечами: никто не мог вспомнить Джемса Томсона, не знал его могилы.

Позднее дядя Ваня писал в своей статье: «Среди них жил и умер человек редкого дарования, великой искренности, большого страдания, поэт, подобно Данту прошедший адские круги отчаяния и указавший на этот — близкий нам ад... И этот человек и поэт бросил в толпу свой крик, свое остерегающее слово, а наивные люди заткнули поскорей свои нежные уши и испугались тревожного крика, а не мрачного ада своей собственной и окружающей жизни». На другой день Иван Карпович пришел на кладбище с знакомым англичанином.

«В нем, в Томсоне, — говорил его спутник, — мало специально английского — все общечеловеческое. Я бы сказал — от вашего Достоевского, что ли.

...Мы народ не поэтический, а деловые люди, и затем отчасти чудаки, то есть люди воистину свободных мыслей и поступков. Из их числа у нас выходят часто оригинальные ученые и самобытные поэты. Но мы не признаем их, игнорируем, пока их творчество не станет доходным предприятием».

«Все эти новые тогда для меня мысли, — писал Воронов в статье о Томсоне, — нашли потом немалое подтверждение.

В свое время лондонский корреспондент «Русского слова» рассказал, что Нобелевская премия, присужденная индийскому поэту Тагору, то есть британскому гражданину, произвела в Англии сильное замешательство. Консервативные газеты были даже немного скандализованы и пытались замолчать событие. «Таймс» в тот день о премии умолчала. Другие газеты были застигнуты врасплох, бросились к словарям, но даже в многотомной Британской энциклопедии нет ни слова о Тагоре.

Между тем у этого вдохновенного индуса есть стихи о том, как некоторый поэт закинул в море сеть и из темной бездны вытянул ее, полную предметов странного вида и странной красоты. Иные сияли, как улыбка; иные блестели, как слезы; иные рдели, как щеки невесты. Поэт положил эти странные предметы к ногам своей возлюбленной и стал перед ней в молчании. Та взглянула и сказала: «Какие странные предметы! К чему они?» В стыде поэт опустил голову и подумал: «Я не завоевал их в битве, я не купил их на рынке: не годятся они для подарка». И ночью он выбросил их за окно на улицу. А утром проходили странствующие люди, подобрали выброшенные драгоценности и унесли в далекие края.

Все это удивительно подходит к предмету нашего внимания — поэту Джемсу Томсону. У него есть много вещей, добытых из бездны души. И некоторые из них сияют, как улыбка, а иные блестят, как слезы, или темны, как бездна. И про них также было сказано — какие странные предметы, к чему они! А прохожие вроде меня подбирали и несли в далекие страны».

Прочитал мне дядя Ваня и свой перевод поэмы Томсона «Город страшной ночи», и стихи этого поэта о любви, о жизни, о смерти.

И свои стихи-размышления об Англии, и некоторые переводы с английского.

Свое стихотворение из цикла «Фарисеи» предварил кратким пересказом пьесы Бернарда Шоу «Майор Барбара», не оставляющей камня на камне от лицемерия общества Армии спасения.

...Еще познакомил меня в тот вечер дядя Ваня с великим мудрецом, ученым и поэтом древности Омаром Хайямом.

Сохранившаяся рукопись содержит разделы: «Шатерщик», «Мудрость и жизнь», «Маг», «Ад и Рай», «Бренность», «Живая природа», «В гончарне», «Вино жизни», «Завет», «Мудрое счастье». Всего — пятьдесят четверостиший.

Позволю себе процитировать:

1. Хайям — при жизни шил шатры науки он.

В геенну горя пал — был ею опален.

И, как былинку, жизнь судьбы подрезал нож:

У торгаша надежд пошел он ни за грош.

12. Когда и ты, и я окончим жизни пир,

Все так же будет жить, и долго, божий мир,

Которому равно приход наш и уход,

Что малый камешек пучине бурных вод.

16. В незримый мир иного бытия,

В загробный мир иди, душа моя,

Разведай все... Вернулася она,

И был ответ: «И ад и небо — я!»

25. Зеленая трава — резвились мы на ней,

Склоняйся на нее, но легче и нежней, —

Кто знает, проросли из чьих прекрасных уст

Роскошная трава и роз душистых куст?

34. Безумство дня сего вчера предрешено,

И завтра, в цепи дней, такое же звено,

Пей! — ибо от тебя сокрыто навсегда,

Откуда ты пришел и отойдешь куда.