Не проспать восход солнца

Здесь мне хочется оборвать цитату, чтобы привести стихотворение Ивана Воронова, созвучное этой теме.

ПИРАМИДА КАПИТАЛИЗМА
У основания огромной пирамиды
Рабочий-каменщик ударил молотком,
И был ответный звук приветлив и знаком:
«Мы — основание огромной пирамиды;
Мы братья — ты и я, — мы оба кирпичи,
Нам нелегко: лежи, поддерживай, молчи,
До срока затаив отмщенье за обиды...
Мы — основание огромной пирамиды!»
«Не спорю, — каменщик ответил кирпичу, —
Но ты лежишь и ждешь, а я стучу, стучу!»

Стихотворение впервые опубликовано в сборнике «М. Горький и поэты «Знания», как указано в примечании — «по автографу». Но почему-то без названия и двух последних строк. Вероятно, Воронов возвращался к этому стихотворению, уже отослав рукопись Алексею Максимовичу.

В архиве хранится текст в том варианте, который приведен мной.

Итак, в лекции Воронова говорится, что скалу паразитического строя долбят с двух концов. Передаю опять слово ему самому: «...Надо только точно следить за компасом, чтобы не потерять направления. Потому что одно дело — свернуть в сторону извилистого либерализма, и другое — пойти прямым путем социальной справедливости (т. е. социализма).

У земцев, либералов вытягивались лица, молодежь ликовала. Лекция была трехчасовая: прений на этот раз не было, но разговоры группами велись...

Шпики разного ранга достаточно, должно быть, заработали на моей лекции. О том, как она принята была в административных и жандармских сферах, можно было судить по раздражению губернатора, когда его пришли просить о разрешении следующей моей лекции.

— Еще лекция? — поднял он крашеные брови. — Мало одной? Да знаете ли вы, что в прошлый раз было допущено недопустимое?!

Разрешения не последовало. Я имел продолжительный отпуск...»

Возвратившись из своего вынужденного отпуска, Воронов застает «множество перемен в связи с призванием людей, доверием народа облеченных». «Суетливо готовились к выборам, шумно обсуждали разные избирательные системы. Мне предложили сказать вступительное слово на собрании, объединявшем либералов и социалистов всех направлений. Так как собрание устраивалось все тем же обществом охранения народного здравия, то я должен был говорить, отправляясь от его задач. Я набросал картину патологического состояния всей страны, изнуренной произволом и эксплуатацией».

«Я поставил беспощадный диагноз самим врачам — литераторам, русской интеллигенции... — заключает он. — Кильчевский называл мои лекции рапсодиями».

Однако рапсодии эти были такого свойства, что Иван Карпович то и дело получал дружеские советы прекратить испытывать судьбу и уехать куда-нибудь, пока не поздно.

Задумавшись над этим, он мысленно перебирает свои «крамолы» и размышляет, достаточно ли их, чтобы оказаться за решеткой. Вспоминает и случай конфискации черносотенных листовок, хранившихся в кабинете председателя земской управы Урсула, о своем участии в этом решительном акте.

«Конечно, я легко на некоторое время мог бы скрыться, чтобы, избежав немедленного ареста, переждать взмывшую волну реакции. Формула железной решетки была мне не ясна еще и казалась и более зловещей, чем на самом деле, и более возвышенной, так как ее некоторые скобки отсвечивали точно ореол».

Поддавшись нелогичному, как он говорит, соображению о неоконченной работе над книгой о повторной переписи крестьянских хозяйств, Иван Карпович перестал обдумывать сложившуюся ситуацию и хладнокровно возвратился к своему труду.

«Я и на этот раз имел предостережение часа за три до ареста. Но, пошутив с встретившимся на улице товарищем, что и впрямь можно попасть в открытую пасть, пошел все же домой и... улегся спать».

Разбуженные громким стуком, «домашние проснулись раньше меня и впустили непрошеных гостей, так что, когда я вышел из своей комнаты, на меня шел пристав с револьвером и выкриком:

— Оружие есть?

За приставом выступал рослый жандарм. А у дверей и под лестницей, как мне сказали, были солдаты, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками.

Обыск производился долго, отобрали старый заграничный паспорт». (Сделаю пояснение. Когда я читала эти строки, очень удивилась. Я знала только об одной зарубежной поездке Ивана Карповича — о его пребывании в Англии в 1910—1911 году. Оказывается, в 1899 году он ездил за границу как турист, был в Брюсселе, Берлине, Париже. Надежде Федоровне он с грустной иронией рассказывал, что, когда вернулся из Парижа, вдруг стал модным в воронежском «свете», барышни дарили его своим вниманием. Тогда-то он и женился на красавице Марии Александровне.)

Полицейские «перечитали письма, выбрали несколько брошюр. Пристав допрашивал, почему много «латинских» книг. Иностранная литература очень его смущала, он не знал, что делать: забрать все — объемисто, а выбрать и разобраться не мог, поэтому предпочел ничего не трогать. Жандарм не проявлял ретивости и даже торопил пристава.

Понятые где-то были в прихожей, я и не помню, как оформлялось подписание протокола, — кажется, дали только мне подписаться, предъявив при этом приказ о безусловном аресте, то есть вне зависимости от результата обыска.

В «Ануфриевской предварилке» меня еще обыскали».

Тут вспомним стихотворение Ивана Воронова «Обыск», где арестованный с издевкой объясняет жандарму, что шарить по карманам бесполезно. Зато в мозгу у него мысль опасней динамита, а в груди — сердца бомба разрывная.

По поводу этого стихотворения во вступительной статье к сборнику «М. Горький и поэты «Знания» С. Касторский говорит, что описанная ситуация «напоминает известный эпизод горьковской повести, в которой рассказывается, как сторожа грубо обыскивали рабочих при входе их в фабричный двор и как один из молодых рабочих крикнул: «Вы, черти, в голове ищите, а не в кармане!»

Но если проводить литературные аналогии, с таким же основанием можно было бы считать, что Иван Карпович подражает одному из своих самых любимых поэтов — Генриху Гейне. Ведь стоит только развернуть поэму «Германия. Зимняя сказка», встречаемся со строками:

Глупцы, вам ничего не найти,
И труд ваш безнадежен!
Я контрабанду везу в голове,
Не опасаясь таможен.
И много книг в моей голове,
Поверьте слову поэта!
Как птицы в гнезде, там щебечут стихи,
Достойные запрета.

В той же статье С. Касторского говорится, что, «вероятно, под влиянием горьковской повести написано стихотворение «Мать» с остро драматической ситуацией... Великий трагизм души русской матери, героизм ее духа поэт передал простыми и потому вдохновенно сильными стихами:

О нет! Она его не станет обнимать;
Поддержит мужество борца и гражданина.
Сумеет все она, истерзанная мать,
Обнять не смеющая сына!

Да, несомненно, ситуация близкая. Но все же я убеждена, что дело здесь не в подражании или заимствовании, а в сходстве жестокой обстановки, в которой находились не только герои повести и стихов, но и сами авторы. Не требуется напоминать факты биографий Гейне и Горького — они общеизвестны.

Воронов тоже прошел тернистый путь гонимого, поднадзорного, разлученного с близкими, так что можно с уверенностью сказать: стихи «Обыск», «Мать» и многие, многие другие подсказаны ему не страницами книг, а собственным тяжким опытом.

«...Водворили в общую камеру политических, — пишет Воронов. — Товарищей оказалось немало, и всю ночь прибывали новые. Тут сошлись аграрники и железнодорожники, большевики и меньшевики, эсеры и даже один кадет.

Мне нашлось место на нарах рядом со старым народовольцем Рудневым и юным эсдеком Алексеевским. (Это, конечно, не Николай Алексеевский, первый председатель воронежской ЧК, именем которого названа лица в центре: возраст не совпадает. — О. К.). Хотелось спать, но было невозможно — засовы и замки гремели до рассвета, камеру набивали все новыми и новыми арестантами».

Приведу стихотворение Воронова, связанное с моментом водворения в камеру, когда еще решетка отсвечивала неким ореолом и настроение было не подавленное, а, напротив, приподнятое. Стихотворение отражает состояние самого Ивана Карповича и некоторых его юных соседей, еще не искушенных предыдущим познанием тюремного бытия.

МОИ СОСЕДИ
Сдать урядник торопится: бунтаря привез.
А тюремщик: «Что за птица?» — задает вопрос.
Паренек на вид невзрачен, ростом невелик,
Но ответом озадачен старый крестовик.
— Редких птиц сажают в клетки, вроде соловья.
Вот такой, должно быть, редкий соловей и я!
Разгонял я звонким свистом сон родных лесов,
В гнездах пеньем голосистым потревожил сов.
Замыкайте ж клетку, что ли, все равно весной
Улечу я из неволи в свой приют лесной.
Разбужу в деревне сонной свистом я народ.
И пойдет он пробужденный все вперед, вперед.
Посчитал тюремщик — замер. «Видно, крышка мне,
Где возьму я столько камер к будущей весне?»

Тюремная действительность вскоре предстала перед арестованными во всем своем гнусном обличье.

«Наутро я испытывал головокружение и тошноту. Бессонно проведенная ночь сказалась общей разбитостью, какой-то ломотой в суставах. Когда вывели на прогулку, я еле двигался, но жадно вдыхал холодный воздух и с отвращением думал, что через несколько минут опять придется дышать промозглой затхлостью переполненной камеры.

Еще более гнетущее чувство, чередующееся с чувством непримиримости и ошеломляющим недоумением, испытывал я от непривычного сознания полной утраты обычной свободы, — оттого, что нельзя было лишней минуты остаться на воздухе, выглянуть за ворота, даже приблизиться к ним, охраняемым часовыми».

Невольно возникали мысли о попытке дерзкого побега. В дальнейшем они облеклись в стихотворные строки:

Позвонил и крикнул гулко —
«На прогулку!» — выводной.
Невеселая прогулка
За тюремною стеной.
Да на счастие — подводы:
Распахнулись ворота, —
Отделяет от свободы
Незаметная черта.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жаждой воли сердце бьется,
Разорвется... Сам не свой:
Попадет иль промахнется
Неподвижный часовой?
Промахнется — я в народе
Затеряюсь, попадет... —
Но и этот путь к свободе
Неизбежно приведет!

Но «другие часовые были расставлены по двору и, казалось, зорко следили за медленно двигавшимися фигурами арестованных, намеренно путавших порядок, чтобы группироваться по желанию. Надзиратели вертелись тут же, всматриваясь в новичков и прислушиваясь к откровенным разговорам тех, кто еще не научился конспирации.

Когда во дворе появились уголовные, нас немедленно загнали в камеры. Принесенную баланду ели только немногие, уже сидевшие не один месяц. Порешили питаться сообща, покупая приварок, дежурить на кухне и мыть посуду по очереди».

Много лет спустя, начав писать автобиографический очерк, Иван Карпович делился с Надеждой Федоровной некоторыми подробностями, не вошедшими в текст, потому что он не считал их существенными. Кое-что она мне пересказала.

Так, в камеру предварительного заключения загнали довольно много случайных людей, в их число попал сын одного мелкого заводчика. Стремясь облегчить его участь и не сомневаясь, что передачи отдельным заключенным, по их единодушной договоренности, идут в общий котел, заводчик время от времени пересылал щедрые гостинцы сразу на всю камеру. Тут можно было попировать! Но тюремные власти дозволяли баловать арестантов лишь изредка, не вводя это в систему.