В лесах Сибири. Февраль-июль 2010

23 февраля

«Головокружение», первая часть автобиографиче-ского романа Евгении Гинзбург о годах, проведенных в ГУЛАГе. Читаю несколько страниц, согреваясь в спальном мешке. Когда я просыпаюсь, мои дни предстают перед глазами как чистые, нетронутые и манящие своей белизной листы бумаги. Я исписал уже больше десятка. Они принадлежат мне целиком, до последней минуты. Я свободен распоряжаться ими как сам того пожелаю: предаться философствованию, сну или меланхолии. Никто не может помешать мне. Каждый мой день — это глина, из которой можно слепить любую зверушку. Я — автор собственного умозрительного зоопарка.

Я знаю, что такое головокружение альпиниста, повисшего на скале, — вид пропасти под ногами пугает. Я помню головокружение, испытанное в степи, — бескрайние просторы опьяняют. Мне также знакомо головокружение, вызванное алкоголем, когда мозг генерирует идеи, которые кажутся гениальными, но которые не удается внятно изложить. Теперь я открываю для себя головокружение отшельника — страх перед ничем не заполненным временем. Сердце сжимается так, словно стоишь на краю обрыва, но не из-за того, что видишь внизу, а из-за того, что ожидает тебя впереди.

Я свободен делать все что угодно в этом мире, где нечего делать. Смотрю на икону святого Серафима. У него, по крайней мере, был Бог. Молитвы для ненасытного Бога — отличный способ заполнить время. А мне чем заняться? Я пишу.

Прогулка по озеру после утреннего чая. Лед больше не трещит, так как перепады температуры прекратились. Холодно. Захожу далеко от берега. Палкой на снегу пишу свое первое стихотворение из серии «снежные хокку»:

Пунктир следов на занесенных снегом просторах —
как вышивка на белой скатерти.

Преимущество поэзии, написанной на снегу, заключается в том, что ее нельзя сохранить. Стихи вскоре унесет ветер.

На льду в двух с половиной километрах от берега появилась трещина. Вокруг нее громоздятся полупрозрачные ледяные глыбы. Зигзагообразная темная рана, параллельная берегу. Вода в ней стонет. Байкалу больно. Иду вдоль трещины, сохраняя дистанцию: в одно мгновение можно уйти под лед.

В сознании мелькают образы родных и близких. Причудливые механизмы памяти приведены в действие, и целая галерея лиц проходит перед глазами. Одиночество — это пространство, населенное воспоминаниями о других людях. Мысли о них помогают переносить их отсутствие. Все, кто мне дорог, находятся здесь, в тайниках моей памяти. Я вижу их.

В православии изображение является одним из способов познания бытия. Образ Бога воплощается в иконах и других произведениях искусства. В этом и заключается их трансформирующая сила.

По возвращении с прогулки решаю устроить домашний иконостас. Отпиливаю полочку тридцать на десять сантиметров, прибиваю ее рядом с рабочим столом и ставлю туда триптих с изображением святого Серафима Саровского, купленный в Иркутске. Серафим пятнадцать лет прожил в лесах средней полосы. Он кормил с рук медведей и говорил на языке оленей. Рядом размещаю иконы Николая Угодника, Черной Мадонны и царя Николая Романова, причисленного к лику святых патриархом Алексием II и представленного со всей императорской пышностью. Зажигаю свечу.

Я закончил обустройство хижины. Разобрал последнюю коробку. Закуриваю «Партагас № 4». Сквозь дым сигары разглядываю озаренные пламенем свечи иконы в позолоченных рамах. Сигара — мой мирской ладан. Курю, лежа на кровати, и понимаю, что забыл взять с собой хорошую книгу по истории живописи, чтобы время от времени созерцать чье-нибудь лицо.

Мне остается только почаще смотреться в зеркало.