В лесах Сибири. Февраль-июль 2010

24 марта

Сегодня утром не могу набраться решимости и встать с постели. Остатки моей воли отправились гулять по безбрежному пространству ничем не заполненных дней. Существует опасность пролежать так в полной неподвижности до самой ночи, восклицая: «Боже, как я свободен!»

Опять начался снегопад. Кругом ни души. Не слышно и звуков моторов. Единственное, что здесь существует, — это время. Я несказанно счастлив, когда появляются синицы. Больше никогда не буду смеяться над старушками, которые кудахчут над своими пуделями посреди парижских тротуаров или посвящают жизнь любимой канарейке. Ни над стариками на скамейках в саду Тюильри, сжимающими в руках бумажные пакеты с зерном для голубей. Общение с животными дарит бодрость.

Читаю «Любовника леди Чаттерлей». К седьмой главе сэр Клиффорд теряет всякую привлекательность и вызывает у бедной Констанции отвращение: «А случись жена рядом в минуту досуга, он тут же заводил нескончаемо долгий монолог: без устали копался в людских поступках, побуждениях, чертах характера и иных проявлениях личности — у Конни голова шла кругом. Долгие годы она с упоением слушала мужа, и вот наслушалась, хватит. Речи его стали ей невыносимы. Как хорошо, что теперь она может побыть одна»[11]. Закрываю книгу, выхожу на улицу, беру в руки топор и — бах! бах! — в течение двух часов колю дрова, одержимый навеянным книгой образом леди Чаттерлей. В ударах моего топора и криках птиц больше правды, чем в психологических разглагольствованиях. Бах! Бах! «То, что требуется доказывать, немного стоит», — писал Ницше в «Сумерках идолов». Пусть жизнь выражает себя через кровь, снег, острие топора, солнечные блики и птичий гам.

Сегодня навещаю мою ловушку для бормыша. Осторожно разбиваю лед, достаю ветки и трясу ими над ведром. Вода в нем наполняется крохотными рачками. Переливаю содержимое в банку. Теперь у меня есть приманка, и через пару дней я отправлюсь рыбачить.

Нужно быть ненормальным, чтобы считать книгу «Любовник леди Чаттерлей» эротической. Этот роман — реквием по израненной природе. Англия с ее тенистыми парками и наполненными старинными легендами лесами умирает на глазах у Констанции. Рудники разъедают землю. Там, где раньше шумели деревья, появляются шахты. Дым из заводских труб застилает небо. Тяжкий воздух, мрачные кирпичные строения, ожесточившиеся лица людей… В эпоху индустриализации Англия торгует собой, как проститутка, а новая порода предпринимателей-инженеров разглагольствует на социально-политические темы и спекулирует на технологических новинках. Мир агонизирует. Промышленность уничтожает целые деревни. Констанция чувствует зов плоти и понимает, что технический прогресс лишает людей жизненной силы. Лоуренс вкладывает в уста молодой женщины пророческие слова об изуродованных пейзажах, о помрачении умов, о трагедии человечества, теряющего в грохоте машин свою витальную энергию (свою «мужественность», говорит героиня). Дикая языческая страсть обуревает леди Чаттерлей, ставшую свидетельницей гибели своих современников, подхваченных безумной и изматывающей индустриальной революцией.

Максим Горький в «Исповеди» излагает другое мнение на ту же тему. Революционер, воодушевленный успехами промышленности, только в ней он видит путь к спасению. Заводы являются для него символом грядущего возрождения. Именно возникающая в их недрах мощная энергия должна, по его мнению, объединить людей и освободить их души из плена тьмы. Лоуренс считал эту энергию разрушительной, а Горький взывал к ней. Для Лоуренса воплощением красоты была сельская местность, Горький верил только в исчерченное лучами прожекторов небо. Что же касается леди Чаттерлей, изнемогая от желания, страдая от земной любви, она вопрошает людей об их деяниях, но ее трагический крик тонет в громком металлическом лязге.

Вечером, сидя на деревянной скамье под кедрами, смотрю на озеро. Окружающий пейзаж прекрасен. Все наладится, жизнь войдет в свое русло. Леди Чаттерлей была права. Прежде чем заснуть, думаю о том, что с удовольствием пригласил бы ее сюда на несколько дней.