В лесах Сибири. Февраль-июль 2010

6 марта

Этим утром остаюсь в кровати. Не покидая спального мешка, смотрю через окно на солнце, поднимающееся над Бурятией и похожее на гигантский персик. Однажды оно обязательно расскажет нам, где взять силы, чтобы вставать по утрам.

Из-под двери дует холодом. Отшельник не пребывает в изоляции! Бревенчатые стены хижины дышат, воздух внутри нее напитывается запахами леса, лучи солнца ложатся на стол, озеро кряхтит под боком, земля мирно спит под снегом, а по деревянному полу ползет букашка. В городе слой асфальта предохраняет стопу от всякого контакта с почвой, а между людьми встают каменные стены.

Оглушительный треск байкальского льда. За чаем читаю Шопенгауэра. Французское университетское издание в оранжевой обложке. Эта книга величественно громоздилась на моем столе в Париже, и я не осмеливался открыть ее. Есть книги, перед которыми мы робеем. По сути, я ушел в лес, чтобы наконец-то сделать то, что долго не решался сделать. В главе, посвященной «метафизике музыки», читаю: «В самых низких тонах гармонии, в ее басовом голосе, я узнаю низшие ступени объективации воли, неорганическую природу, планетную массу. Все высокие тоны, подвижные и скорее замирающие, как известно, следует считать происшедшими от побочных колебаний низкого основного тона, звучание которого они всегда тихо сопровождают»[4]. Когда озеро исполняет свою грохочущую партию, это похоже на музыку неорганического и неупорядоченного, на симфонию начала мира, исходящую из самых недр Земли. Эти низкие утробные звуки служат основой для той легкой воздушной мелодии, которая рождается у снежинки или синицы.

Столбик термометра внезапно опускается. После колки дров при минус 35 °C тепло хижины кажется неслыханной роскошью. Когда попадаешь с мороза к натопленной печке и открываешь припрятанную бутылку водки, испытываешь острое наслаждение. Более мощное, чем то, которое может доставить самый шикарный венецианский отель на берегу Гранд-канала. То, что хижины могут сравниться с дворцами, не дано понять завсегдатаям президентского люкса. Они не знают, что такое окоченевшие пальцы. Роскошь — это не мраморная ванна с пеной и лепестками роз. Роскошь — это когда внезапно прекращается всякое страдание.

Полдень. На улице сильный ветер. Собираюсь дойти по льду до Ушканьих островов в ста тридцати километрах от моего жилища. Даю себе три дня на то, чтобы добраться до Сергея и Наташи с мыса Покойники, один день — чтобы достичь архипелага, один — на отдых, один — на возвращение на берег, а потом три дня на обратную дорогу. Тяну за собой санки с едой, одеждой, коньками, «Прогулками одинокого мечтателя» Руссо и томиком дневников Юнгера, начатых вчера. Философ эпохи Просвещения и идеолог немецкого консерватизма — весьма неоднородная компания.

Пересекаю усеянный торосами береговой припай. Снег покрывает слоем сливочного крема гигантский синий корж. Я шагаю прямо по торту неизвестного мне северного бога. Иногда солнце преломляется в неровных краях беспорядочных нагромождений льда, и словно звезды зажигаются средь бела дня. Трещины разбегаются по темной стекловидной поверхности, образуя сложные ветвистые структуры, напоминающие прожилки в листьях растений или их корни. Или же это общечеловеческое родословное древо с его восходящими, нисходящими и боковыми линиями? Разве не следуют они законам физики и математики, логосу Вселенной? Есть ли у воды память, есть ли разум у льда (холодный разум, разумеется)?

Шесть часов пути, и вот у бухты Заворотная показывается крохотный поселок. Несколько деревянных домов у берега. В одном из них круглый год живет В. Е., инспектор лесного хозяйства. Это место не является частью Байкало-Ленского заповедника и представляет собой обособленную территорию площадью двести квадратных километров. Здесь русские спокойно могут заниматься своей любимой деятельностью — валять дурака. Раньше в поселке жили рабочие, разрабатывающие находящееся поблизости в горах месторождение микрокварцита, высококачественного абразивного камня с очень мелким зерном. Столь увлекательную информацию поведал мне В. Е., у которого я остановился. Кухня в его доме смахивает на свинарник. Стены покрыты слоем жира. Передвигаться следует с осторожностью: можно поскользнуться на рыбьих кишках, валяющихся прямо на полу, или опрокинуть одну из кастрюль, в которых томится густое варево для собак, ведущих себя здесь как хозяева. Долгое время В. Е. был начальником метеорологической станции Солнечная в сорока километрах к югу. До этого он был алкоголиком. Он бросил пить после инфаркта. Сегодня ему лучше, но у него совсем не осталось зубов.

В. Е. демонстрирует мне куски окаменевшей лавы, подарок геологов.

— Это самые древние минералы на Земле, — объясняет он.

— Сколько им? — спрашиваю я.

— Четыре миллиарда лет. Я кладу их под подушку, чтобы видеть хорошие сны.

— Ну и как? Работает?

— Пока нет.

И добавляет:

— Есть хочешь?

— Хочу.

— Будешь расколотку?

— Буду.

Это потрясающее зрелище: В. Е., стоя у кухонного стола, немытого со времен распада Советского Союза, бьет молотком по свежемороженой рыбе. Русским плевать на хорошие манеры, но рыба вкусная.

— Что-нибудь произошло в мире за последние три недели?

— Нет, все спокойно. Террористы погрузились в зимнюю спячку.