Океан

Из дневника практиканта.

И всё-таки я не доглядел. Ерасов попал в реанимацию. Захатский бушует, считая, что это врачебный недосмотр. Но я видел, видел как наблюдал Наумов за перемещением Ерасова в реанимацию. Столько озлобленности и ненависти сочилось из его глаз! И даже этого мало. То, как он повёл себя в это воскресенье, ещё сильнее насторожило меня, и я уже не уверен, что способен хоть на каплю сопереживания к этому пациенту.

В воскресенье я был впервые назначен дежурным врачом. Я чувствовал себя королём медицины – если бы у медиков были звания, то я бы в тот день потянул, по меньшей мере, на генерала. Все медсёстры и санитары были со мной обходительны и вежливы, обращаясь по имени-отчеству, когда я с деловым видом следовал по отделению. Конечно, этот день был днём моего разыгравшегося тщеславия, и я позволил себе сделать то, что принципиально недопустимо при моём положении и статусе. Откровенно говоря, я надеялся наладить контакт с Наумовым, ведь в последнее время у меня с ним общение не получалось. Он больше отвечал на мои же вопросы моими же ответами.

А нет ли у вас такого-то ощущения? Да есть.

А чувствуете вы себя так-то? Да немного.

А последнее общение прошло вообще не понятно как. К нам в отделение приходила группа студентов, среди которых были девушки с ультрамодными стрижками. Наумов безразлично пронаблюдав проходящую мимо толпу с глазами детей, попавших в зоопарк, перебил заготовленные мною вопросы и ляпнул, что бы вы думали:

– Скажите, а в клинике есть сексопатолог?

– Есть, а зачем вам?

– Да жуткое безразличие к противоположному полу.

На этом наша беседа закончилась. А здесь был настоящий шанс.

Этим шансом была миниатюрная и жутко симпатичная девушка с большими зелёными глазами. Я толком не знаю, кто пропустил её в отделение, я встретил её уже в коридоре у кабинета Захатского. Она обратилась ко мне, назвав меня доктором, с просьбой увидеть одного человека. У нас карантин, и я знал, что это невозможно, но не смог отказать себе в возможности поговорить с этим милым созданием. Тем более, что её лицо без капли макияжа выдавало сильное недосыпание, в результате, вероятно, каких-либо внутренних переживаний.

Я был несказанно удивлен, услышав, что она хочет видеть Наумова Андрея. На мой вопрос, кем она ему приходится, она сказала: «Я ему никто», и глаза её стали наливаться слезами. И в этих слезах растворилось моё здравомыслие, и я почувствовал себя уже отнюдь не генералом, а нашкодившим мальчишкой, который любой ценой должен исправить сложившийся ход вещей и не позволить этим глазам источаться слезами. Да и с другой стороны, если бы Наумов понял, что я могу пренебречь установленными правилами, чтобы дать ему возможность увидеть свет этих зеленых глаз, то лёд в наших с ним отношениях мог бы треснуть. Вот такой был расчёт.

Я зашёл в отделение, вызвал Наумова, вывел его в коридор и хотел увидеть его реакцию – захочет ли он разговаривать с девушкой. Она повисла у него на шее, а он обнял её голову, упавшую ему на грудь.

«У вас пять минут» – сказал я, завернув за угол, и стал прохаживаться по общему коридору. И налёт какой-то сентиментальности влился в мой организм. Я принципиально не стал подходить близко, чтобы не мешать, и даже прошлялся в коридоре пятнадцать минут вместо пяти. Когда я вернулся, мне было жаль их разлучать, больше конечно её. Наумов был сдержан, а она боялась отнять руки от его шеи.

Когда же я повёл его назад в отделение, он обжёг меня холодным взглядом, полным мрачной ярости. И до конца смены он был погружён в себя, не обращая ни на кого внимания, как если бы он был один на необитаемом острове.

О! Этот извечный вопрос – что находят такие прелестные, милые, тонкие девушки в таких отъявленных негодяях как Наумов? Ответ на него мне неизвестен.

***

Полночь. Жизнь в полумраке стерильном,

Стал теперь сумасшедшим мой дом.

И меня окружает кругом филантропия,

Только насильно.

Был я жизнью другой окружен,

А теперь только полночь осталась,

Может быть всё прошедшее – сон,

Но откуда такая усталость.

Вот лежу, дожидаясь покоя,

Всё лежу и никак не усну,

А сосед мой, катаясь по койке,

Предлагает лететь на Луну.

Да, бежать бы мне с этой планеты

Хоть куда, ибо прав он в одном,

Что не только лечебница эта,

Вся Земля сумасшедший наш дом.

А у нас лишь условья иные,

Мы живем в зазаборной глуши,

Наши души, конечно, больные,

Но у многих вообще нет души.

Потому им не слышен наш «SOS»

И не ждём мы спасательной лодки,

Всё пропало, и только решётки

Мне просеяли россыпи звёзд.

Да бежать бы из мира, бежать бы,

А соседи в полуночной мгле

Вдруг запели, что чей-то там свадьбе

Было тесно на этой земле.

А у нас поскромнее запросы,

Мы прижились в условьях иных,

Делим две или три папиросы

На тринадцать душевнобольных.

Непогода души – вот вопрос,

И не ждём мы спасательной лодки,

Всё пропало и только решетки

Мне просеяли россыпи звёзд.

Позже следственные органы поставит в тупик, неизвестно откуда взявшаяся страница кривого, написанного со страшными ошибками листа. Но история его появления как нельзя проста.

Вадим проснулся от плохого сна ночью, поднял голову и увидел горящие возбуждённые глаза, смотрящие в окно, а рядом на тумбочке раскрытая тетрадь и наготове ручка.

– Ты чё, Андрюха, не спишь? Опять пишешь?

Он кивнул в ответ.

– А что ты пишешь?

– О жизни.

– А ты про то, что здесь был, будешь писать?

Он кивнул.

– А про то, что меня видел? Напишешь?

– Нет, ты сам напишешь,– и протянул ему листок и ручку, а сам принялся дальше высматривать что-то в окне.

Вадим взял ручку и стал очень старательно писать, чтобы войти в историю, но он и догадаться не мог, в какую.

Я родился в 1971 году в городе в Пензе Кузецкий. Потом гогда я был маленким миня мама брощела в дечкий дом инвалидов. Я прожил 20 лет потом меня от правили винернат попил я месеч потом миня от правили на зону на 5 лет. Мене било 20 лет а гогда меня посадили и сполнилос 21 год. Ия поехал на лесповал коми потом 3 года от седел потом миня от вежли на Печеру потом от сител и щё два года потом кончелса срок1996 году подом меня взял друг. Потом мы поругалис снем я уехал от него кудаглаза кледят. 1996 год познакомелся з Галин потом ходил заней любиль её ну она и грила потом я два месеца я пожил и ушол от нее продил я ходи я подлеце голодовал потом дралса на улеце пил кулял до 30 лет. Был болничи 4 раза и сяс 2001 год я виду буду о пят продит побелому свету любит женсин и гулят с ними пока я неумру сяс я в городе Липецке. Потом поеду далеко и там жизн показет. Сяс лежу в болничи вречел друга андрея и осталних ходили мы свиталиком к девкам куляли пили и любовю занемалис.

Так моя зижн будет пока я не умру буду любить ваш девушки красивые маи.

Всё больше живя на свете, Захатский понимал – всё в жизни подчиняется законам, каким угодно: физики – о всемирном тяготении, химии – с её формулами, математики – с её таблицами, и обязательно закону подлости. Это когда злой и усталый, выведенный из себя людским идиотизмом, жестокостью и цинизмом, хочешь закрыться в своём кабинете и никого ни видеть, уставиться в окно и закурить сигарету, то обязательно:

– Андрей Николаевич, ты здесь? – Вот только Ерохина сейчас и не хватало. – Я хотел бы у тебя узнать насчет тех выговоров, которые ты написал.

– И что ты хочешь узнать?

– Виктории Наумовне с занесением в личное дело, ты понимаешь, какое это клеймо. Она хороший человек, ответственный работник.

– Да, на работу она никогда не опаздывает.

– Слушай, зачем тебе нужен этот скандал, она в хороших отношениях с шефом, и лишний слух никому не нужен.

Захатский достал сигарету, как бы угрожая: «Ведь сейчас закурю».

– А мне страшно работать с такими вот хорошими. Ерасов гость случайный в нашем заведении, если его правильно пролечить, а в будущем предостеречь и наблюдать, то, возможно, он никогда здесь больше не окажется. И что получается, он несколько дней пролежал в коме, никто даже внимания не обратил. К нему регулярно приезжали родственники: мать, отец, жена. Это хорошо – карантин, свидания запрещены. Чтобы тогда меня по судам затаскали – попал с ангиной, а умер от остановки сердца! Это же люди…, а у нас власть над ними. Из-за таких вот хороших работников…, – и Захатский всё же закурил сигарету. Ерохин хотел что-то сказать, но разговор на этом закончился, и он вышел, хлопнув дверью.

По отделению пошел слух, шептание разносилось в кабинетах. Чему-то сильно обрадовался санитар Ваня.

Наталья подошла к палате, окинула взглядом и тихо сказала:

– Наумов, пойдем со мной.

Она подвела его к окну и пристально посмотрела ему в лицо.

– Тебя милиция ищет. – На его безразличие она добавила – Что ты ещё натворил?

– Не знаю.

– Ты меня обманываешь.

И она зашагала к процедурной с видом оскорблённой женщины.