Крепость в Лихолесье

10. Возвращение Сарумана

Саруман вернулся в Изенгард солнечным утром жаркого июньского дня.

Начальнику гарнизона доложил об этом заступивший на дневное дежурство привратный страж, но, только покончив с насущными делами и хлопотами, Бальдор смог выкроить время для визита в Ортханк (он был бы рад и вовсе отложить это посещение на неопределенный срок, но, увы, долг и совесть все же обязывали). Час-другой он посвятил составлению очередного донесения в Минас-Тирит, осмотрел новый, недавно установленный на стене механический подъемник и выговорил конюшему за протекающую кровлю амбара, где хранился гарнизонный овес; наконец, когда оттягивать неприятное дело стало уже более невозможно, зашел в «Улитку и свисток» пропустить для храбрости чарку-другую доброй смородиновой наливки.

Сейчас, в сонное послеполуденное время, маленький паб был почти пуст, лишь лениво кружили под потолком грузные, хмельные от густых испарений сидра изумрудные мухи, да в углу дремал над кружкой уже выдохшегося эля старик Харлав, местный завсегдатай и неисправимый пьянчуга, чей огромный, покрытый мясистыми наростами вислый нос был в некотором роде такой же достопримечательностью, как и причудливое родимое пятно на лысине, напоминающее раздавленного паука. Сама госпожа Норвет — пышная и румяная, как сдобная булочка — сидела за прилавком на трехногом табурете и протирала кружки, безучастно поглядывая на служанку, веником подметавшую пол в зале. Прежде, чем Бальдор успел озвучить хозяйке цель визита, её рука потянулась к спрятанному под прилавком сосуду темного стекла и щедро плеснула в деревянную кружку добрую пинту густой и красной, как кровь, опьяняюще ароматной смородиновой наливки.

— Благодарствую, хозяюшка! — молвил Бальдор, благоговейно приникая к заветному напитку. — Ты никогда не позволишь умереть от жажды служивому человеку. — Он двумя жадными глотками опростал кружку, удовлетворенно крякнул и характерным жестом бывалого выпивохи пригладил усы. — Эх и славная водица!

— На здоровьишко, начальничек. — Госпожа Норвет, вытирая руки о когда-то нарядный и клетчатый, а сейчас — засаленный и грязно-бурый передник, смотрела на него с добродушной усмешкой. — Ну, как делишки, служивый, как житьё-бытьё? Чем порадовать можешь?

— Да чем же мне тебя порадовать, матушка, особо-то оно вроде и нечем… Жив еще, как видишь, пока не помер, тому и радуюсь.

— В башню направляешься, что ли?

— С чего ты взяла?

— Да с того, что ты весь зеленый, аки болотный хмырь. Старикана боишься?

— Не боюсь. Просто хочу жить долго и счастливо. — Бальдор назидательно воздел палец. — А мораль такова — хочешь быть здоровым, целым и невредимым, не приходи к волшебнику с дурными вестями.

Госпожа Норвет как будто удивилась.

— С какими-такими дурными вестями? Нам грозят войной, что ли?

Бальдор замялся.

— Вообще-то я к нему насчет орчоныша…

— А-а. Думаешь, старик не получил твою весточку?

— Леший его знает, получил или не получил… На голубиную почту какая надежда? Половина донесений, которые я отправляю в Гондор, до адресата не поступают…

— Этот старый проныра Гарх уже наверняка обо всем поставил его в известность, не переживай.

— Да дело-то, собственно, даже не в том, знает он или нет.

— В чем же?

Бальдор отвел взгляд.

— Наверно, мне следовало бы приглядывать за этим зверенышем… хотя бы одним глазком. Второго-то, говоря по совести, у меня и нет.

Госпожа Норвет понимающе хмыкнула.

— Ну-ну. Даже если бы ты смотрел за ним в четыре глаза, он, думается мне, все равно бы тут не задержался. Он, наверно, уже давненько мыслил уйти…

— С чего бы? Старик, насколько мне известно, его не обижал.

— Может, оно и так. Да только сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит… Кстати, — госпожа Норвет, навалившись могучей грудью на видавший виды прилавок, жалобно затрещавший под её тяжестью, понизила голос: — Раз уж ты все равно идешь в башню, спроси там у старика… может, он сообразит мне какое-нибудь приличное снадобье от натоптышей, м-м? Меня в последнее время мозоли на пятке стали донимать, просто спасу никакого нет.

— Да ты что, старая, совсем из ума выжила? — Бальдор опешил от такой неожиданной просьбы. — Ну ты и скажешь тоже — хоть стой, хоть падай! Мне еще только не хватало о твоих натоптышах да прыщах на заднице со стариком толковать…

— Эх ты, начальничек! Сам… аки прыщ на заднице! — Госпожа Норвет уязвленно поджала губы. — Доблестный вояка… с бутылкой наперевес! Был бы здесь звереныш, я бы с ним поклон передала, толку было бы больше. А теперь, выходит, о старой больной женщине и позаботиться некому.

Бальдор слегка устыдился.

— Ну ладно, ладно, так уж и быть, не ворчи, мать… уважу твою просьбу, коли момент случится подходящий. Ну, будь здорова, не поминай лихом! — Со вздохом он достал из кармана медную монетку, положил её на прилавок и, с горечью убеждаясь, что храбрости и решимости в нем сейчас осталось еще меньше, нежели раньше, под уютное похрапывание лысого вислоносого Харлава покинул «Улитку».

* * *

Башня, как обычно, встретила Бальдора сумраком и тишиной. Только в хозяйственных помещениях теплилась жизнь и слышался какой-то шум, где-то на кухнях с грохотом передвигали что-то громоздкое, да доносились со двора голоса грузчиков, закатывавших в подвалы пузатые дубовые бочонки, прибывшие поутру из Рохана — лестница, ведущая наверх, в сарумановы покои, была (предсказуемо!) всеми покинута, пуста и безлюдна. Даже старый неторопливый мажордом Теольд не показывался… Достаточно ли подходящее время я выбрал для визита в Ортханк? — с сомнением, потоптавшись на пороге, спросил себя Бальдор, но отступать было поздно, да и постыдно, и, надеясь поскорее покончить с тяготеющим над ним неприятным делом, старый сотник решительно прочистил горло, аккуратно одернул полы не слишком чистого гамбезона и, не мешкая, принялся подниматься по истертым ступеням.

Примерно на середине лестницы он приостановился.

Откуда-то сверху доносилась мелодия — негромкая, легкая и простенькая, но странно пронзительная, хватающая за сердце; кто-то неторопливо пощипывал струны лютни, рождая под мрачными сводами башни незатейливую печальную музыку. Миновав еще несколько ступеней, Бальдор услышал и голос — проникновенный и звучный, исполненный сдержанной силы и одновременно мягкий, изобилующий низкими бархатными тонами и неуловимыми музыкальными переливами, звучащими неизъяснимо приятно для слуха. Сотник, который в общем-то никогда не страдал от излишней сентиментальности, тем не менее остановился, прислушиваясь, стараясь не упустить ни единого слова. Песнь, нежная и мелодичная, мягко струилась, точно шёлк, чаруя и завораживая, и выразительный голос, казалось Бальдору, проникал в самую глубину его существа:

— Волшебная сила меня уносила
в глухие туманы и сумерки сна —
туда, где за темным пространством огромным
лежала забытая всеми страна.
И голосом ясным над рифом опасным
тот колокол моря без устали бил,
и ночью беззвездной над мрачною бездной
на зов этот дальний без думы я плыл…

Бальдор наконец признал балладу — это был «Колокол моря»[1], который бродячие менестрели любили распевать как на рыночных площадях перед невзыскательным простонародьем, так и в дворцовых чертогах на церемонных королевских пирах. Но сейчас сотник едва ли вслушивался в знакомые слова… Его зачаровал самый звук голоса — чистый, певучий, пленительный, обладающий неведомой притягательной силой: голос звал, манил, заставлял позабыть обо всем на свете, как чаша крепкого пьянящего вина, увлекал за собой в возвышенные заоблачные дали и затрагивал самые чувствительные, самые потаённые струны грешной человеческой души. Бальдор преисполнился восторгом, покоем и неземной легкостью; он пребывал вне времени и пространства, он воспарил ввысь, над бренной землей, невесомый, как солнечный луч — и столь же свободный от постылых земных нужд и условностей, он через край упивался охватившим его умиротворением и мечтал сейчас только об одном — чтобы этот прекрасный, дарующий счастье и восторг мелодичный голос вовеки не умолкал, и дивное чарующее пение звучало бесконечно…

— Лишь вихря стенания и темные здания,
лишь ливень струился потоками слез;
сошел я с дороги и сел на пороге,
и сбросил все то, что с собою принес.
Лежат на пороге забывший о звоне
тот колокол моря, да горстка песка —
не слышу я снова далекого зова,
и берег я тот позабыл на века…

Наконец смолк последний аккорд, затерялись под высокими сводами последние отголоски гулкого эха — и Бальдор обнаружил себя стоящим на верхней площадке лестницы, перед чуть приоткрытой двустворчатой дверью; лицо его было мокро от слез, а в ушах все еще звучала незамысловатая, но такая сладостная и завораживающая чародейская мелодия… «Проклятая башня! — с чувством сказал он себе, утирая лицо, стыдясь своей неодолимой, такой неожиданной — в первую очередь для него самого — предательской слабости. — И проклятый колдун, забери его Тьма, с чего это ему ни с того ни с сего вздумалось заливаться соловьем? Однако, правду говорят, что голос у старика не простой… Гром и молния! Эк меня проняло, аж до печенок, будто распоследнюю слезливую бабу!»

Дверная створка перед ним бесшумно приотворилась чуть шире, точно приглашая его войти. Собравшись с духом, Бальдор переступил порог.

Саруман сидел напротив входа, возле окна, томный и расслабленный, словно никогда и не покидал этого места; рядом, небрежно прислоненный к спинке кресла, стоял его внушительный эбеновый посох с острозубым навершием. Бальдор неловко потоптался на пороге, прежде чем заговорить: в горле его как-то нехорошо першило, точно унылым утром после бурной пирушки.

— Ну… приветствую, Саруман. — Он неуклюже прокашлялся, приводя к повиновению собственный, непонятно отчего вдруг осипший голос. — Какого это лешего, интересно, ты потешаться надо мною вздумал? — Это было не совсем то, что он намеревался сказать, но, неприятно пораженный воздействием мутного саруманового колдовства, Бальдор не мог сейчас не выразить магу обуревающих его крепких чувств. — Что это за потеха такая дурацкая над старым добрым товарищем, а? Это в Рохане ты сколько угодно можешь чаровать королевских советников и обвораживать глупых наивных девиц, но с чего это тебе взбрело в голову проверять действие твоих чар на мне, разрази тебя Удун?

— Да полноте, Бальдор! О чем это ты? — посмеиваясь, лениво отозвался Саруман; он все еще небрежно пощипывал струны лютни, лежавшей у него на коленях, и — Бальдор был уверен — знал о появлении гостя с той самой минуты, как сотник переступил порог башни. — До чар ли, право, мне сейчас? Сердце мое разбито, разбито… — Лютня под рукой мага издала какой-то особенно душераздирающий, надрывный аккорд. — Она взяла его, мое несчастное трепещущее сердечко, своими маленькими прелестными пальчиками и уронила на край стола, словно дурацкую фарфоровую безделку. И теперь оно, моё бедное, несчастное, ни в чем не повинное сердце саднит, давит и колет у меня в груди, точно обломок битого кирпича…