Крепость в Лихолесье

38. Шарки

Гэдж лежал на теплом, нагретом солнцем мелком речном песке и смотрел в высокое, покрытое легкими облачками голубое небо. Где-то резко покрикивала чайка, уютно потрескивал костерок, гулял, трогая листву, ветерок в кронах деревьев, с тихим плеском набегали на берег волны…

Вокруг царили покой и умиротворение — но на груди орка, ухмыляясь, злобным осьминогом сидела колючая, хваткая и многорукая Боль. Стоило Гэджу пошевелиться, как она обвивала его с головы до ног длинными щупальцами, всеохватывающими и жгучими, точно крапива, запускала коготки в каждую косточку, прощупывала каждую жилку — жадная и въедливая, как всякий паразит, высасывающий из жертвы жизненные силы.

Гэдж застонал. Он был слишком разбит и обессилен, чтобы вырваться из цепких лап этого прожорливого чудовища.

— Несчастный ты мой звереныш… Ну и досталось тебе…

Чья-то прохладная ладонь легла на лоб. Голос…

Знакомый голос. Глубокий, звучный, исполненный мягкого ласкового спокойствия… где Гэдж мог его слышать? Орк вновь погружался в забытье, плыл в океане горячечного марева, блуждал в бреду по бесконечному коридору, по каким-то сырым подвалам, выходил из тьмы к свету и возвращался обратно во тьму… и мерцали вокруг горящие факелы, и плясали язычки огня, и прыгали по стенам желтоватые блики… и окружали Гэджа чьи-то злобные рожи… и холод… и темнота… и ночь…

Наконец пришёл рассвет.

Гэдж дрожал, как котенок. Веки его были тяжелы, точно куски сырой глины, и он разлепил их с трудом; перед глазами все двоилось, троилось, неторопливо кружилось, покачиваясь, точно после чарки доброй крыжовенной браги.

Он вовсе не прохлаждался на вольном солнечном берегу реки и не бродил по зловещим подземельям — а лежал на широкой низкой лавке в какой-то душной комнатёнке, слабый и взмокший, укрытый теплым одеялом. Пахло дымом, пшенной кашей, сухими травами… Над головой Гэджа нависал темный каменный потолок, стены комнатки — тоже темные и каменные — были обшитыми деревянными панелями, темный каменный пол тускло посверкивал, вытертый до блеска. Закуток отделялся от остального помещения простенькой занавесью, но сейчас занавесь была наполовину отдернута, и Гэдж мог видеть притулившуюся неподалеку кирпичную печурку: на ней что-то кипело, уютно побулькивая, рядом на полу высилась горка поленьев и щепы. Многочисленные полки, шкафчики и длинные столы, стоявшие вдоль стен, были заставлены несметным количеством всевозможной утвари: склянок, сосудов, жестянок, бутылей, плошек, посудин и прочих ёмкостей, а вот с потолка свисала разве что косичка лука, да кастрюля с пробитым днищем, да какое-то сохнущее над печуркой шмотье, да связки высушенных кореньев и трав, от терпкого пряного аромата которых, наполняющего каморку, щекотало в носу.

Сквозь туман, стоящий перед глазами, Гэдж с трудом различал склонившегося над печуркой человека: сухопарую, смутно знакомую, закутанную в серый балахон фигуру. Узкое худое лицо, впалые щеки, острый нос с приметной горбинкой, длинные седые волосы, перехваченные на затылке шнурком… Сквозь жаркую липкую марь полузабытья орку уже ничто не казалось невероятным.

Это не могло быть правдой — никак не могло. Но как же Гэджу хотелось, чтобы хоть на миг, хоть на секунду его смутное, но оттого не менее пламенное желание оказалось не болезненным видением и не пустым лихорадочным бредом, а самой что ни на есть осязаемой и живой действительностью!

— Саруман… — прошептал он.

Голос его был слаб и неуверенн, но все же тот, кому он предназначался, услышал его — обернулся, знакомым жестом одернул полу одеяния, быстро шагнул к Гэджу. Орк попытался приподняться, сосредоточиться и отогнать дурноту — но куда там! Перед глазами его вновь все поплыло, закружилось, пустилось в пляс — и унеслось прочь в мерцании разноцветных огней.

***

— Значит, ты теперь в лекари тут подался? И тебя зовут Шарки? Я уже и не верил, что вновь когда-нибудь тебя увижу…

…Они сидели возле горячего кирпичного бока печурки, окутанные зыбким недолговечным теплом. Снаружи шумел проливной, уже по-осеннему холодный ливень, капала с карниза вода, где-то в углу за корзинами с ветошью и тряпьем шуршали мыши. Саруман, пощелкивая ножницами и время от времени поглядывая в начищенное до блеска медное блюдо, подравнивал и приводил в порядок всклокоченную бороду, которая за время его невольных странствий поистрепалась изрядно. Гэдж, укутанный колючим шерстяным одеялом, наблюдал за ним, склонив голову к плечу, улыбаясь блаженно-бездумной ухмылкой деревенского дурачка, которая никак, несмотря на все старания, не желала покидать его лица. А ведь радоваться-то нечему, одергивал он себя, не ликовать сейчас надо, а рыдать горючими слезами и посыпа́ть голову золой из печурки — ведь это из-за его, гэджевского, упрямства и дурацкой жажды приключений Саруман оказался в этом проклятом месте… Но Гэдж ничего не мог с собой поделать. Глупый щенячий восторг переполнял его до краев: словно яркий солнечный луч нежданно-негаданно проглянул для него сквозь беспросветный покров грозовой круговерти, озарил все вокруг золотистым сиянием и заставил Гэджа чувствовать себя хмельным от счастья… Странно было видеть Белого мага здесь, на задворках Замка, странно было видеть его таким — еще более исхудалым и жилистым, облаченным не в шелка и бархат, а в грубое полотно, лишенным былого лоска — но отнюдь не былой самоуверенности; странно было видеть его тонкие и ловкие, когда-то ухоженные, не знающие черной работы руки загрубелыми и покрытыми ссадинами, побуревшими от солнца. Впрочем, сам Саруман как будто не особенно кручинился по этому поводу, на губах его мерцала знакомая Гэджу едва уловимая улыбка, а приметливые чёрные глаза посверкивали прежним азартом и холодноватой насмешливой хитрецой.

— Отчего же не верил? — посмеиваясь, он аккуратно расчесывал бороду частым костяным гребнем, бережно пропуская сквозь пальцы пушистые пряди. — В жизни всегда найдется место для чуда, Гэдж… Или ты в последнее время порядком повытряс свою неуёмную веру в волшебство?

— Мне, — пробормотал Гэдж, — повытрясли. Кнутом из воловьей кожи. А вообще-то… зря.

— Что зря?

— Зря я ушел из Изенгарда. Ты был прав, Саруман.

Белый маг смотрел на орка, чуть склонив голову к плечу, и во взгляде его сквозили не укор и не осуждение — скорее горькое понимание и легкая усталая печаль.

— Что ж, я знал, что рано или поздно ты уйдешь… но надеялся, что это случится скорее поздно, когда ты будешь к этому худо-бедно подготовлен. Тогда крушение былых представлений о мире прошло бы для тебя более… безболезненно. Впрочем, — он хмыкнул, — хорошо, что ты избавился от своих нездоровых заблуждений. Отсечение загнивающей конечности в большинстве случаев ведет к выздоровлению больного.

— Но это не значит, — заметил Гэдж, — что без этой «отсеченной конечности» жизнь бедняги улучшится и упростится… Отсечение — вовсе не способ врачевательства.

— Нет. Это — последний шанс спасти умирающего.

Гэдж молчал. Смотрел, как по краю стола ползет муравей, тащит на себе хлебную крошку — таких размеров, что по сравнению с самим муравьем она представлялась настоящей громадой. Орк по-прежнему чувствовал себя неважно — не потому, что мутилось в голове, ломило тело и саднили затягивавшиеся рубцы. Ему казалось, что он, как этот безвестный трудяга, тянет на хребте огромную ношу, в десятки раз превышающую его весом — и она, вольготно расположившись у него на плечах, давит, давит, давит…

Весь ужас, все несчастья и горькие воспоминания последних дней лежали на душе Гэджа этим гнетущим, пригибающим его к земле тяжким грузом. И избавиться от него орк не мог, мерзкое это бремя угнездилось не на спине его, не на загривке, не на плечах — прямиком в сердце.

— Ты был… там? — пробормотал он, в волнении сжимая в ладонях край одеяла. — Ну… в том подвале?

Саруман оглянулся на него:

— О котором ты бормотал тут в бреду?

— Это был не бред, — пробурчал Гэдж.

Шарки пожал плечами.

— Гэндальфа я там, по крайней мере, не нашел. Если ты об этом.

Гэдж облизнул губы.

— Ты уверен, что это был именно тот подвал?

— Уверен. В той караулке все осталось так, как ты мне и рассказывал, я отыскал её по твоему описанию. Одеяло так и валялось на полу, и крысы ещё не успели обглодать свечные огарки. Но Гэндальфа я там не обнаружил — ни живого, ни мертвого… Ни там, ни где-либо поблизости.

— Ясно, — пробормотал Гэдж. В горле его стоял ком. Целый комище.

Впрочем, чего ещё следовало ожидать?

«Я тебя щас на котлеты нарублю, и шаваргам пирушку устрою», — сказал тогда Каграт. Что, если орк на самом деле осуществил свое намерение? Ведь наверняка осуществил… В последний раз, когда Гэдж видел Гэндальфа, волшебник лежал возле стены с пробитой головой, не то бесчувственный, не то мертвый, и о том, что с ним сталось после, знал, наверно, только мерзавец Каграт. И вряд ли хотел бы этим знанием с кем-нибудь поделиться.

А ведь это я во всем виноват, с горечью и отчаянием думал Гэдж, это я, дурак, по собственной глупости и неосторожности привел за собой в подвал пронырливого папашу. Я виноват в том, что скотина Каграт нашел Гэндальфа, я виноват в том, что Саруман оказался в Замке, и даже в том, что Гарх бесследно сгинул где-то в долине Черноречья, выполняя саруманово поручение — тоже виноват я! Я — самонадеянный осел и распоследний безмозглый дурень, приносящий всем лишь беды, горести и несчастья. Лучше бы я сдох во младенчестве… или в тот день, когда меня укусила змея — насколько у всех оказалось бы меньше хлопот и головной боли.

Эта мысль колола его остро и мучительно, будто шилом.

— Все, что свершается в этом мире — свершается во славу Творца, — с непонятной интонацией произнес Саруман. Он отложил гребень и ножницы, поднялся и, приоткрыв ставень, выглянул в окно. Там сыпал тяжелыми хлесткими струями ливень, собирался в лужи на мостовой, струился потоками по желобам, пытался умыть серые стены, отчистить закрытые ставни, унести с собой в сточные канавы всю насквозь пропитывающую Замок грязь и липкую скверну — но отмыть Крепость от въевшихся в её каменную шкуру мерзости, паскудства и черноты было не под силу даже самому бурному и проливному дождю.

— А что, по-твоему, сталось с Гархом? — помолчав, едва слышно спросил Гэдж. — Ты думаешь, что он действительно не добрался до Лориэна?

— Не знаю, Гэдж. Видимо, не добрался.

Гэдж поежился. Когда-то он — смешно! — терпеть не мог старого ворона за излишнюю склонность к нудным поучениям и неуместным наставлениям. Ему было невдомек, что бедняга Гарх, выполняя безжалостное распоряжение Сарумана «присматривать» за мальчишкой, мучается ничуть не меньше. Гэдж был убежден, что дотошность и докучливость ворона не имеют границ: скрыться с глаз Гарха было невозможно, а его резкое сиплое карканье преследовало орка всюду, куда бы он ни пытался улизнуть… Но сейчас Гэдж с удивлением ловил себя на том, что скучает по Гарху, по его ворчливым назиданиям, по немудреным советам, по шелесту перьев, просто по доброму ненавязчивому обществу старого друга… Увы! Сам Саруман ничего не мог поведать о судьбе горемычного посланника, а то, что магу было известно, не оставляло места для бодрых предположений; надеяться, в сущности, было не на что.