Крепость в Лихолесье

21. Погоня

— Каграт, — сказал Саруман, — надо потолковать.

Маг не уставал внимательно приглядываться к орку, и порой ему начинало казаться, что он замечает в грубоватой физиономии Каграта знакомые черты, — а порой сами мысли об этом представлялись дикими, безумными и лишенными всякого основания. Действительно ли орк носит на груди «сит», или все это Шарки только примерещилось в неверном предрассветном полумраке, ему и амулет-то удалось увидеть лишь мельком… Чересчур уж невероятной казалась встреча, слишком нелепым и странным — случайное совпадение. Во всяком случае, Белый маг предпочитал не делать поспешных выводов — он никогда не был склонен к скоропалительным суждениям.

— Ну? Чего тебе, борода? — отрывисто спросил главарь. Старый козел Шарки подъехал некстати: орки лишь недавно закончили со сменой постов, утренней перекличкой, раздачей пайка и прочей постылой походной рутиной. После долгого и утомительного ночного рейда Каграту наконец хотелось спокойно похарчиться и пару часов покемарить возле костра. — Что стряслось?

Старик выглядел обеспокоенным.

— Эти, м-м… «новенькие», горцы, которых вы пригнали ночью. Рожи их прыщавые тебе еще не нравились.

— И что?

— Прыщи у них не только на рожах, а и на внутренней стороне рук. У двоих — небольшой жар.

— Они хворые, что ли?

— Находись мы в подходящих для этого условиях, я бы посоветовал тебе обособить их от остальных.

Каграт смотрел подозрительно.

— Обособить? Что еще за новости? Ты тут эти шарлатанские замашки-то брось, туману не напускай, говори внятно — что за хворь? Заразная?

— Есть подозрение на гнилую лихорадку.

Печеная луковица, которую Каграт держал в лапе, смачно шлепнулась в траву, до смерти перепугав спешащего по своим делам земляного жука.

— Ты уверен? — хрипло спросил орк.

Саруман секунду-другую молчал. Жар и «прыщи», в конце концов, могли быть и признаками десятка других, куда менее опасных хворей — по-настоящему-то мага насторожили припухшие узлы под подбородками у этих бедолаг, да едва заметная (пока еще) сыпь, кольцами проступающая на ладонях и внутренней стороне предплечий.

— Н-не совсем. Но тут лучше перебдеть, чем недобдеть.

— У них что, язвы по всему телу?

— Когда появятся язвы, будет уже поздно.

— Леший! — пробормотал Каграт. — Леший, леший! Куда я их обособлю? На тот свет?

— Явно была плохая идея — грабить ту горную деревеньку, — мимоходом заметил Радбуг. — Хотя откуда бы там гнилой лихорадке взяться, в этом медвежьем углу?

— Крысы и лисицы способны переносить эту хворь, — пояснил Саруман. — А лисьих шкур вы сколько оттуда притащили, Каграт?

Орк помрачнел.

— И что мне теперь делать с этими шкурами? Сжечь, что ли?

— Да. И радоваться, что уруки маловосприимчивы к гнилой лихорадке.

Каграт ожесточенно, чуть ли не со скрипом тер кулаком подбородок — верный признак того, что орк пребывает в глубочайшем раздумье.

— Ты сказал, — медленно спросил он у Сарумана, — что этих… болезных… только двое?

— Пока — двое. Но будет больше, если сейчас же не принять решительных мер. Горцев немедленно обособить в карантин и не спускать глаз со всех, кто сегодня хотя бы пальцем к ним прикасался.

— И с тебя, значит, тоже?

— Мне не страшна гнилая лихорадка.

— Заговоренный, что ли?

Саруман смотрел на Каграта, едва заметно усмехаясь. Невежество орка его уже даже не забавляло.

— Да что-то вроде того. Видишь ли, Каграт… если гной из раны недужного капнуть себе в рану, ты вскоре заболеешь, но не так жестоко — в этаком смягченном варианте — и, хотя после выздоровления «печати мора» на тебе не останется, с тех пор хворь будет обходить тебя стороной. Это древний харадский обряд… Солнцепоклонники проходят его, дабы во времена мора без опаски утешать умирающих и провожать их в последний путь.

Кажется, это вполне сошло за объяснение: подозрительность из глаз Каграта исчезла.

— Любопытное… вливание. И что, оно на самом деле действует?

— Как ни странно, да. Метод, конечно, не для чистоплюев, но, будь на то моя воля, я бы предложил использовать его повсеместно — в случае нашествия мора это помогло бы спасти многие и многие безвинные жизни. Хворь куда легче предотвратить, нежели исцелить.

— Так, может, и нашим крысюкам еще не поздно сделать такое «вливание», э?

— Боюсь, они слишком ослаблены дурными условиями и скудной пищей, Каграт — даже легкой формы болезни им не перенести. Некоторые, конечно, выздоровеют, но большинство, я думаю, погибнет.

— А тех, недужных… еще можно поставить на ноги?

Саруман некоторое время медлил с ответом. Он знал — его слова определят судьбу несчастных вернее, чем занесенный над ними топор палача.

— Ну? — поторопил Каграт.

— В данных обстоятельствах, — сказал волшебник с нажимом, — у меня нет возможности составить достаточно действенное снадобье. А обычное лечение будет просто бессмысленным.

— Ладно. Понятно. Но ты уверен, что это гнилая лихорадка?

— Для полной уверенности надо подождать несколько часов. К вечеру станет ясно, лихорадка это или нет.

— К вечеру! — Каграт заскрипел зубами. — К вечеру мы должны быть уже в десяти милях отсюда… Даже если это и не гнилая лихорадка, возиться с хворыми нам никак не с руки. Горцы — шваль; главное, чтобы болячка на других не перекинулась… Заразу придется давить в зародыше! — Главарь, если и был не чужд колебаний, не позволил им взять верх над холодным велением разума, решительно подозвал одного из своих помощников: — Шавах!

Шавах возник, как по волшебству: кровожадно ухмыляющийся, держащий наготове свой кривой нож, роняющий слюни от предвкушения предстоящего дельца. Саруман не удивился бы, узнав, что он подслушивал за ближайшим кустом.

— Иди с Шарки, — велел Каграт. — Надо с парой крысюков разобраться, старик тебе пальчиком укажет, с какими именно… Только смотри не промахнись.

Саруману стало не по себе. Все-таки он не был уверен… он не был до конца уверен в том, что это именно гнилая лихорадка, пёс возьми! Но эта кольцевая сыпь… Если он не ошибся, то уже через несколько часов оба недужных будут валяться в горячечном бреду, а к завтрашнему утру тела их покроются отвратительными гнойными язвами, с которыми и при надлежащем-то уходе справиться трудно, а уж при отсутствии оного и вовсе остается только уповать на милость Творца. А ведь «крысюков» в овраге еще две дюжины, и вряд ли многие из них успели переболеть этой мерзкой хворью.

— Идем, — сказал он орку.

Шавах без вопросов потопал за ним: парой ударов кнута он бесцеремонно поднял указанных Саруманом испуганных горцев на ноги и таким же манером, не обращая внимания на их стоны и вопли и ничего не объясняя, препроводил куда-то за край овражка. Остальные сидели, съежившись, опустив глаза, делая вид, будто ровным счетом ничего не происходит, лишь один из пяти неохотно поёжился:

— Это… зачем? Куда это их? — У него была кряжистая, плотная фигура и шишковатая, непомерно огромная голова, под тяжестью которой шея постоянно клонилась вперед, что придавало её обладателю вид подозрительный и угрюмый, словно набыченный. Чуть приподнявшись на земле, он смотрел вслед уведенным сородичам долгим, растерянным и озадаченным взглядом.

— Руки покажи, — сказал Саруман. — Ладонями вверх.

Быкоголовый, чуть помедлив, поднял перед собой обе руки, предъявил их лекарю. Ладони у него были грязные и малость волосатые, но безо всякой сыпи.

Шарки молча повернулся и побрел обратно, в центр лагеря, к кагратову костру.

Шавах вернулся через несколько минут, принес два разомкнутых ошейника, надетые на длинную палку. По приказу главаря ошейники прокалили в костре — после получасового обжига на них не осталось ни следа огня, ни единого пятнышка сажи — они, кажется, даже не накалились. Впрочем, Саруман уже ничему не удивлялся.

— Что с горцами? — мрачно спросил Каграт. — С теми пятью, кто с этими недужными соседствовал?

— Пока ничего, — отозвался Саруман. — Не подпускайте их к остальным, хотя бы до утра… Утром станет ясно, болен кто-нибудь из них, или нет.

Главарь недовольно поморщился.

— Ты давай смотри в оба, старый… Если среди крысюков начнется мор, Визгун с нас со всех головы снимет и на башенный шпиль за уши повесит сушиться.

— Не знаю, как со всех, а уж с тебя точно, — проворчал Лагдаш, который, скрестив ноги, сидел на земле и методично правил оселком кинжальный клинок. И широко осклабился, ухмыляясь.

Каграт остервенел:

— Зубы убери, чего выставил — продаешь? Эх, и забодало уже под Визгунами ходить! — Он яростно сплюнул в потрескивающий огонь. — Ну чисто как над выгребной ямой: шаг вправо, шаг влево — только и гляди, как бы в дерьмо не вляпаться. Хоть в Замок не возвращайся…

— Так, может, и не возвращаться? — вполголоса заметили по другую сторону костра.

Радбуг, подняв голову, внимательно посмотрел на говорившего.

— Не возвращайся, Маурхар, — спокойно произнес он, — кто тебя держит? Или тебе теплая нора и дармовая жратва надоела? Свободы захотелось? Сколотишь шайку из таких же лихоимцев, засядете возле большой дороги и будете жирных роханских купцов грабить… пока вас вонючие коневоды за задницы не ухватят и не вздернут на первом же попавшемся дереве. Красота!

Маурхар смолчал. От костра пахло смолой и дымом, в котелке булькала неизменная пшенная похлебка, сдобренная кусками сала с прожилками мумифицировавшегося мясца. Орки, свободные от дежурства, хлебали варево, жевали сухари, негромко переговаривались, играли в ножички и «веревочку», Каграт похрапывал под кустом, накрыв лицо засаленной тряпицей. На Сарумана, который, сидя на траве чуть поодаль, мял в деревянной ступке листья горечавки, внимания никто как будто не обращал… Вот же леший! — с раздражением, кусая губы, говорил себе маг, неужели я все-таки ошибся? Действительно ли это была гнилая лихорадка, или я принял за признаки смертоносной хвори какой-нибудь безобидный местный лишай? Но, с другой стороны, жар и припухшие шейные узлы не характерны для лишая… Над головой Сарумана раздалось знакомое карканье — и, подняв глаза, волшебник увидел Гарха, уныло приникшего к ветке ближайшей сосны. Шарки сделал знак, чтобы ворон подобрался поближе — но, не успел Гарх опуститься на траву, как Каграт тяжело заворочался под кустом, сдернул с лица тряпицу и, зевая, лениво приподнялся на локте.

Ворон с досадливым карканьем ускакал прочь, едва успев избежать яростного орочьего пинка, и кое-как, хлопая крыльями, взлетел на ближайшее дерево. Каграт проводил его мрачным взглядом.

— Опять этот трупоед… Ладно, парни, хватит рассиживать, — он потянулся, хрустя крепким сильным телом, повел плечами, приглушенно шипя от боли в еще не затянувшейся ране. — Работа сама себя не сделает, чтоб её… За дело!

* * *

До Андуина им предстояло пройти почти девяносто миль.

Выступили перед вечером, когда солнце уже начало клониться к закату.

Шли по неторной тропе меж склонов ущелья — к востоку, в сторону степей. В авангарде рысили с полдюжины орков-дозорных, за ними гнали крысюков, построив их в некое подобие колонны, позади тянулся обоз — повозки и вьючные мулы; замыкала отряд горстка «обособленных» горцев, и ещё с полдюжины уруков бежали в аръергарде, готовые кнутами подгонять отстающих — но таких, впрочем, пока не имелось. Саруману, к счастью, ноги бить не пришлось — он ехал на одной из повозок, нагруженной тюками с шерстью и кожами так плотно и основательно, что на оставшемся свободным клочке пространства с трудом мог бы уместиться и откормленный кот. Горцы, которых ему было велено держать «под присмотром», тащились за повозкой молча и угрюмо, глотая пыль и не поднимая глаз от земли. О пропавших товарищах никто из них, кажется, и не вспоминал, все они были озабочены лишь одним — как бы побыстрее закончить утомительный переход и не попасть под кнут орков-погонщиков. Остальных «крысюков», которых вели впереди, Саруман не видел, да и не желал видеть, ибо люди — бесправные, несчастные, закованные в ошейники, низведенные до уровня равнодушного и бездумного коровьего стада, — представляли собой зрелище жалкое и жуткое, навевающее тоску. Это был какой-то безнадежный и унылый поход обреченных…