Крепость в Лихолесье

57. Змеиная лощина

Сквозь боль и дурноту Гэдж смутно осознавал всё окружающее. Кто-то из орков все-таки выдернул клинок из его раны — наверно, жаль было терять в неизвестности хороший кинжал. Дыру под ребром Гэджу заткнули пучком корпии, и даже попытались перевязать прямо поверх рубахи; потом куда-то волокли, потом подняли и усадили на холку лошади, и холодная лапа Хэлкара, угнездившегося позади, в седле, крепко обхватила его за плечи. Конь, фыркая, шёл быстрой тряской рысью, и при каждом его шаге в бок Гэджа как будто снова всаживали нож, и выбивалась из раны кровь, и повязка медленно, но верно пропитывалась насквозь, вязко набухала и сползала, сползала, становясь тяжёлой и мокрой. Впрочем, это продолжалось недолго, не больше нескольких минут; потом Гэджа сбросили на землю, и он пришёл в себя от резкого, шибанувшего ему в нос едкого запаха.

Это Хэлкар прежде, чем выехать из лагеря, предусмотрительно запасся пузырьком с нюхательной солью.

— Ну-ну, давай, окстись, орк… ты мне ещё нужен… Ненадолго.

Гэдж с трудом проморгался. Поднял голову — и упёрся во взгляд назгула, будто в глухую стену: тёмную, непробиваемую, заполняющую собой все обозримое пространство… И всё же сквозь кровавый туман, стоящий перед взором, Гэдж узнал приметное место — ту самую лощинку, на краю которой росла древняя седая ветла. Почему Хэлкар привёз его именно сюда? Может, потому, что именно здесь, в силу каких-то неведомых причин, воспоминания Гэджа были особенно яркими и отчетливыми, потому, что именно здесь находилась «дверца», приоткрывающая лазейку в Мир-Гэджа-до-Крепости, и назгул хотел подобрать к этой «дверце» ключик? Орк не знал — и не имел никаких сил этого выяснять.

Он полусидел, привалившись спиной к огромному замшелому пню, и Хэлкар мрачной холодной глыбой нависал над ним, пытаясь привести в чувства.

— Очухался? Смотри сюда.

Перед глазами Гэджа возникло кольцо — тонкий золотой ободок с алым камнем. Назгул что-то зашептал — не то на Черном Наречии, не то на каком-то другом, незнакомом Гэджу языке, изобилующем шипящими и лязгающими звукосочетаниями; колючие уродливые слова вбуравливались в сознание, как стальные клинья вбуравливаются в камень, заставляя его крошиться и трескаться, принимать нужную каменотесу форму. Красный минерал в перстне, маячивший перед взором Гэджа, представлялся ему огоньком, блуждающим в буром, как засохшая кровь, мокром тумане, облепляющем с головы до ног, рождающем в голове смутные видения: отблеск пламени в подвале… замшелые стены Крепости… внутренний двор… подземелье… Комната-с-колодцем… приземистая, заплесканная кровью плаха…

— Не то, вернись в лес… В лес, — приказал назгул. Алый камень в его перстне был уже не огоньком — кровавым глазом, заглядывающим, казалось Гэджу, в самую его душу, выворачивающим её наизнанку — так вязальный крючок выворачивает старый драный носок, — пытающимся проникнуть взором в самые сокровенные уголки. Багровое мерцание то начинало угасать, то разгоралось с новой нестерпимой силой, рождая ужас и боль, а в этой боли — тени, образы, смутные очертания вещей, людей и ландшафтов, вереницу знакомых и незнакомых лиц, предметов, картинок: осенний лес, полянка с замшелым пнем… старая ветла на краю… тропа, уходящая в овраг, вдоль ручья и дальше — на юго-запад, к холму на опушке Лихолесья… к старому бревенчатому дому за плетенной из тальника изгородью… с поросшим зеленоватым мхом порогом, потемневшим от времени высоким коньком на крыше и увитыми плющом столбиками крыльца…

— Овраг, ручей, холм… — бормотал назгул. — Дальше, что дальше?

Дальше не было ничего, только туман — сверху, снизу, по сторонам. Что-то не пускало Гэджа вперёд, какая-то упругая невидимая сеть. Туман кружился — и только; не было в этом тумане ни видений, ни образов, ни продолжения пути… Была неуемная багровая боль, всеобъемлющая, пронизывающая и раздирающая, как крюк палача.

Назгул приглушенно цедил не то заклинания, не то ругательства.

— Дом… дом на холме… Кто там живет?

Кто живёт… Радагаст… Отшельник в буром балахоне… держащий на ладони зеленогрудую пичужку… деревянным гребнем вычесывающий репьи из шерсти озорника-медвежонка… прислушивающийся к фырканью ежа… разговаривающий со зверями и птицами… старый волшебник и ворожей… такой же, как Шарки…

— Шарки… Что ты знаешь о Шарки, орк?

Гэдж захрипел; ему не хватало воздуха, кровавая взвесь поднималась, закручивалась перед глазами тошнотворным вихрем, он терялся в нем, захлебывался, стремительно шёл ко дну — в густой холодный мрак, из которого нет возврата, вечную ночь, пропасть, бездну, стылое небытие.

— Ну? — наседал назгул. — Отвечай, орк. Быстрее. Кто такой Шарки?

— Ты хочешь знать, кто такой Шарки? — спросил вдруг голос из темноты, негромкий, но очень внятный, раскатившийся по лесу, точно беззвучный гром. — Шарки здесь. И он сам готов тебе это объяснить.

Хэлкар медленно выпрямился.

Из лесного сумрака на краю поляны выступила фигура всадника: Саруман восседал на чёрном, как ночь, коне Кхамула, и в поднятой руке мага сверкал голубоватый кинжал. Свечение пробежало по клинку снизу вверх, озарило птиц и виноградные лозы, засияло на острие ослепительно-белой звездой; пустив коня вскачь, прямиком на назгула, Саруман метнул кинжал в тёмную фигуру. Хэлкар вскинул руку, будто защищаясь, и лощину на секунду озарило багровой вспышкой; сорвались с клинка ожившие птицы, закружились вокруг назгула серебристым вихрем. Кинжал прошёл сквозь тело Хэлкара, как игла проходит сквозь лоскут ткани, и упал в траву. Назгул пошатнулся, но устоял; края пробитой клинком дыры изошли сизым дымом, и темная фигура окуталась чёрным, расползающимся бесформенными лоскутами туманом.

— С-сволоч-чь, — прошипел он. Левая его рука полностью обратилась в черный дым, но правой он вытянул из ножен меч, багровеющий густым тусклым свечением; Кольцо на его пальце налилось мощью, потемнело, окуталось грязновато-алым ореолом — неярким, но отчего-то вызывающим неприятную резь в глазах.

Саруман развернул коня в дальнем конце лощины, вынул из воздуха пылающий серебристый шар.

— Не будь дурнем, проваливай к своему хозяину, или я сейчас развоплощу тебя, как твоего дружка Кхамула. С особой жестокостью — за мальчишку!

Хэлкар — сгусток колышащейся под плащом чёрной мглы — захохотал.

— Мальчишка мертв! Ты доволен?

Саруман метнул в него серебристый шар. Хэлкар поймал его острием меча, но зря — шар лопнул, серебристый свет змейками побежал по лезвию, оплел руку назгула, Хэлкар не взвыл — взревел, вскрежетал, возопил так, что задрожала на деревьях еще цеплявшаяся за ветви листва. Упала на землю металлическая маска, Тьма, до сих пор скрытая под плащом, сбросила личину, загустела, набрякла недоброй силой, закрутилась воронкой, внутри которой наливалась багровая искра, сродни алому мерцанию в Кольце. Бесшумно соскользнуло на траву темное одеяние. Поднялся ветер, промчался вихрем вокруг лощины, рванул ветви деревьев, обрёл форму тонкого смерча; темная воронка поднялась над землёй, всасывая, втягивая в себя окружающее — палую листву, сухие сучья, хвою, лесной сор. Струи разлитой под деревьями сумеречной тьмы втягивались в неё, как нитки втягиваются в клубок, и сгусток мрака впитывал их в себя, чёрный и опасный, точно грозовая ночь, он рос и ширился, поднимался над землёй, и в нем мчались скукоженные, сорванные с ветвей обрывки листьев, и вырванные из земли камни, песок и пыль, и проскальзывали коленчатые багровые молнии, и угадывался странный взгляд — исполненный ярости, досады и холодной, надменной ненависти, чистой и острой, как обнажённый клинок.

— Ты пожалееш-шь… с-старый хрыч…

Саруман поднял руку, и в ней был меч, сотканный из серебристого свечения. Лицо мага блестело в темноте, напряженное и прозрачно-бледное, будто нарисованное мелом на тёмном стекле.

— После тебя, тварь. — Он ударил пятками вороного коня. — Вперед.

Конь захрапел. Сгусток тьмы поднялся — воронка завернулась туже, набрала силу, изогнулась и подалась вперёд, разеваясь, точно огромный рот, навалилась на всадника мощью, и холодом, и дыханием тлена, стремясь раздавить, расплющить, развеять в пыль — и напоролась на лезвие серебристого меча…

Темнота лопнула. Лощинка осветилась вся, целиком — от верхушек деревьев до самых потаенных мышиных нор — и содрогнулась земля… Всю свою Силу вложил Саруман в этот удар, всю пережитую боль, ярость и ненависть, всю жажду возмездия — и не дано было назгулу противустать этому сокрушительному напору… Хэлкар был зол — но Белый маг, к несчастью назгула, был ещё злее.

Жуткий, душераздирающий полувизг-полувопль сотряс мир. Воронка держалась ещё мгновение, нависала, выла, грозила смертью и Тьмой — и вдруг рассыпалась, разорвалась, разбрасывая клочья мрака и жгучие багровые искры; взметнулись в воздух листва и комья земли, камни, сучья, градом посыпались с небес, рвущихся, гремящих, озаряемых серебристыми зарницами. Ещё секунду-другую вокруг было светло, как днём, и беззвучно гремела ночь, и сотрясалось небо, и дрожала земля, и рассыпа́лись вокруг, забивались обратно в поры почвы и под корни деревьев клочья выползшей из нор тьмы…

А потом настала тишина. Плотная и глухая, будто разом забившая уши мохом. Истинно мертвая, безжизненная, как безмолвие древнего заброшенного склепа…

Застыла ночь.

Замерло время.

Но звуки — упрямые, неубиваемые — всё же, пусть и не сразу, вернулись.

Родился в высоких кронах робкий ветерок, тронул листву, зашелестел сухостоем; с тихим шорохом спорхнул с ветки опавший лист. Далеко, на пределе слышимости, хрипло крикнула в лесу ночная птица. Что-то шевелилось и похрустывало на земле: догорала подожженная багровыми искрами сухая трава, лопались мокрые сучья, деликатно потрескивала хвоя, дымилась, оставляя вместо себя чёрные обугленные проплешины.

Пахло гарью — какой-то особенно едкой и мерзкой, болезненно царапающей горло.

Саруман с трудом перевёл дух.

Усилием воли заставил себя опустить руку и разжать пальцы — судорожно стиснутые, сведенные судорогой, точно все ещё сжимающие невидимый меч. Рука его, от кисти до локтя, горела, будто трухлявое, охваченное огнём деревянное полено. Вот и всё, сказал он себе — всё закончилось… Впрочем, всё ли?

Еще подъезжая к полянке, Белый маг понял, что радагастов «якорек» здесь сорвался, и защитная Сеть оказалась «прорвана», приоткрылась прорехой — крохотной такой лазейкой; — но встречи с назгулом лицом к лицу все же не ожидал… и сейчас чувствовал себя выжженной и истоптанной, оставшейся после яростного сражения землёй — израненной, безжизненной, пустой, залитой кровью и присыпанной седым пеплом. Отсутствие посоха все-таки давало себя знать: короткая схватка вытянула из мага сил куда более, чем ему бы хотелось, и приходить в себя оказалось нелегко, гораздо сложнее, чем представлялось поначалу, требовалось усилие, чтобы отогнать стоявшую перед глазами дурнотную тьму и унять постыдную, дурацкую какую-то дрожь в одеревеневших руках…

Вороной конь тоже беспокойно всхрапывал, подрагивал крупом, трудно поводил боками, хотя, казалось бы, ему, взращенному в Чёрном Замке, к подобным магическим поединкам было не привыкать… Скрюченной, как клешня, ладонью Саруман погладил скакуна по шее, чтобы кое-как успокоить, потом намотал на луку поводья и неуклюже сполз с седла. Постоял, ожидая, пока всё окружающее придёт в состояние более-менее устойчивого равновесия, огляделся, заставляя себя не вздрагивать от каждого шороха, шагнул вперед, пошатываясь, держа перед собой вытянутые руки, точно слепой.