Крепость в Лихолесье

Гэндальф с преувеличенным интересом разглядывал зудящие и — временами — неприятно немеющие кончики пальцев. Волшебник был по-настоящему измотан волнениями и событиями прошедшей ночи, и ввязываться в очередные споры или, тем паче, пререкания с Владыкой ему сейчас не слишком-то и хотелось.

— И… что? По-твоему, Саруман окончательно сошёл с ума? И ты непременно желаешь это обсудить?

— А по-твоему, это… деяние… не достойно обсуждения?

— Сдаётся мне, ты хочешь от меня не столько обсуждения, сколько осуждения, Келеборн.

Эльф сурово сжал губы.

— Саруман не только задался подобными сомнительными намерениями, но и, насколько мне известно, их осуществил. Восполнил эту потерю собственной кровью. И что ты на это скажешь, Гэндальф?

Гэндальф по-прежнему внимательно рассматривал пятнышки грязи на ладонях. Встряхнул кистями рук, пошевелил пальцами в воздухе. Рассеянно потёр между ладонями кончик бороды, и без того растрепанной, как старое мочало.

— А что я должен говорить, Келеборн? Вернее, что ты хочешь от меня услышать?

— Тебя это совсем не, гм… не удивляет? Подобная выходка и впрямь похожа на безумство, ты не находишь?

— Подобная выходка похожа на безумство человека, цепляющегося за соломинку в попытке спасти умирающего.

Эльф хмыкнул.

— Правда? Я так не думаю. Сам факт подобного вмешательства в естество, созданное Творцом, представляется, мягко говоря… нездоровым. Даже непозволительным. И, возможно, ты будешь удивлён, но меня это по-настоящему возмущает, Митрандир. И даже, в некоторой степени, ужасает.

— Ну, — пробормотал Гэндальф, — я не сомневаюсь, что ты бы не стал столь неосмотрительно разбрасываться собственной кровью… или, по крайней мере, нашел бы ей куда лучшее применение.

— Разумеется. Что же это, по-твоему, начнется в мире, Серый, если каждый начнет с этакой щедростью разбрасываться собственной кровью, этим бесценным даром Творца… смешивать орочью кровь с гномьей, гномью с человеческой, человеческую… может быть, с кровью высокородных эльфов? Это… неслыханно, невообразимо. Даже хуже — вопиюще! — Келеборн на секунду умолк — не то в самом деле потеряв дар речи от благородного негодования, не то подыскивая достаточно хлесткие и разящие наповал слова. — Ответь: не чем-либо подобным занимается в своем гнусном логове и Саурон, создавая этих мерзких, порченых магией «шаваргов», а? Страшно представить, до какой степени бесстыдства и вседозволенности нужно дойти, чтобы решиться на подобное «смешивание»… на подобное, не побоюсь этого слова, искажение… на поистине безнравственный опыт, попирающий не только все устои человеческого — или пусть даже орочьего! — естества, но и саму его сущность!

Голос Гэндальфа звучал хрипло и надтреснуто:

— То есть ты действительно полагаешь, что речь идет о всего-навсего очередном «опыте», Келеборн?

Владыка смотрел на собеседника с привычным уже снисходительным сожалением.

— Зная Сарумана, трудно предполагать что-либо другое. Неужели ты в самом деле веришь в то, что мальчишка может выжить? Вернее, так: неужели ты в самом деле веришь в то, что Саруману это надо?

— То есть, по-твоему, он всего-навсего воспользовался удобным случаем, чтобы на практике проверить одну из своих бредовых идей?

Келеборн печально улыбался уголком губ.

— А по-твоему — нет? О, Митрандир, насколько все же трогательна и наивна (чуть было не сказал — неуместна) твоя вера в людей… Не знаю уж, что это за очередной нелепый кунштюк с переливанием крови, и чем он грозит обернуться для нас в будущем, ясно одно: орчоныш подвернулся очень удачно, чтобы вновь стать жертвой очередного бесчеловечного опыта и позволить своему наставнику над собой надругаться, прежде чем окончательно этот мир покинуть…

Гэндальф по-прежнему не поднимал глаз. Слушал, как поскрипывает за забором сосна — негромко и сонно, точно в легкой полудреме.

— А если бы на месте Гэджа оказался… ну, допустим, Эллоир? Или Линдол? И подобное, гм… сомнительное деяние представлялось бы единственным способом его спасти и сохранить ему жизнь? Или в таком случае подобный «вопиющий опыт» уже не показался бы тебе столь бесчеловечным и «вопиющим»?

Келеборн поморщился.

— Не передергивай, Митрандир. Ты пытаешься перейти от общего к частному. Но вряд ли стоит ставить на одну чашу весов жизнь бессмертного эльфа и… — Он запнулся.

— И жизнь какого-то паршивого орка?

— Я этого не говорил.

— Но хотел сказать, уж не отпирайся.

Келеборн вздернул подбородок.

— Гэндальф! Ты хочешь меня оскорбить? Ничего подобного я не имел в виду. Просто, видишь ли, с точки зрения эльфа…

— Ты когда-нибудь пробовал судить не с точки зрения эльфа, Келеборн? — перебил волшебник.

— Вижу, — с прохладцей заметил эльф, — ты начинаешь считать мою точку зрения недостаточно беспристрастной и здравомыслящей?

Гэндальф наконец-то отлип взглядом от линий на ладонях. Поднял голову и в упор посмотрел на Владыку.

— Я начинаю считать — уж извини — что другие точки зрения, отличные от твоей, для тебя не только несущественны, но зачастую и вовсе не существуют.

Бледный лик Келеборна одеревенел, и покровительственно-понимающая усмешка медленно сползла с него, будто старое пробитое забрало. Эльф стоял, остолбенев, вскинув руку к щеке, точно получив внезапную пощёчину — или с трудом заставляя себя верить в услышанное.

— Ты, кажется, не в себе, Митрандир. Я не хочу с тобой спорить.

— Почему же? В спорах рождается истина, — с горечью напомнил маг. — Будь она неладна…

— Я не хочу с тобой спорить, — сухо пояснил эльф, — лишь потому, что, в отличие от тебя, все-таки склонен ценить нашу давнюю дружбу, в последнее время с каждым днем подвергающуюся все более серьезным испытаниям. Хотя, конечно, никто не запрещает тебе иметь и собственное мнение на этот счёт, отличное от моих скудных, узких и старомодных воззрений.

Гэндальф первым опустил взгляд.

— Хорошо. Давай забудем этот разговор. Я, знаешь ли, не хочу Сарумана оправдывать, но и осуждать тоже, прости, не стану. Гэдж для него — больше, чем просто ученик и объект странного «изыскания», я, увы, все-таки верю в это, как ни трудно тебе такое принять. И… ещё одно.

— Что?

— Не нужно заставлять меня делать выбор между дружбой и убеждениями, Келеборн. А то ведь я, чего доброго, могу выбрать и убеждения.

— Иного от тебя всегда было трудно ожидать, Серый. — Келеборн помолчал, точно пытаясь решить для себя, стоит ли продолжать неприятные, да и бессмысленные, по сути, препирательства. Сдержанно вздохнул, видимо, все же полагая разумным на этот раз уступить. — Ну ладно, забудем… и пусть это останется между нами. Все мы сегодня устали и взвинчены, и не всегда можем отдавать себе отчет в собственных словах, мыслях и чувствах. Обещаю не держать на тебя обиды… Хотя, — добавил он с примирительным полушутливо-полусерьезным негодованием, — иногда твоё необъяснимое упрямство способно вывести из себя даже замшелый пень. Впрочем, не сомневаюсь, что рано или поздно твой здравый смысл все-таки возьмёт верх над всеми причудами, и наши досадные разногласия сменятся полезным для нас всех пониманием и надежным товариществом.

— Что ж, добре. Я тоже не хочу в этом сомневаться, — чуть помедлив, произнес Гэндальф. Сосна за забором вновь проснулась и отрывисто, громко скрипнула, точно пытаясь поставить последнюю точку в разговоре…

Из темноты бесшумно выступил эльф в сером одеянии — Эллоир, — что-то негромко произнес, обращаясь к Владыке. Келеборн коротко кивнул.

— Уже? Ну, хорошо. Найди Гвиниона. Через час дружина должна быть готова к переправе. Из Лориэна вышли несколько «лебедей», — пояснил он Гэндальфу, — и нам лучше не медлить. Постараемся переправиться через Андуин на рассвете, пока над рекой стоит туман. Можешь спуститься на берег, к Ивовой заводи, если хочешь проститься.

— Хорошо. Я непременно приду, — сказал волшебник. И надолго умолк — слов у него больше не имелось, да ему и не хотелось сейчас ни о чем говорить. Ни с кем бы то ни было: ни с эльфами, ни с Келеборном, ни даже с самим собой.

***

Рассвет — там, за лесом — медленно разгорался. Саруман стоял возле окна, наблюдая за тем, как проступает из предутренних сумерек, точно нежный акварельный рисунок, новый день, как светлеет на востоке небо, как за изгородью медленно, точно появляясь из мутной воды, обозначаются верхушки окружающих Росгобел сосен…

По-прежнему горели свечи — вернее, огрызки свечей, пятная кляксами света побуревший кинжал. Гарх дремал на печной полке, иногда вздрагивая во сне. Белый маг откинул край занавески, чтобы взглянуть на мальчишку: Гэдж лежал на спине, из подмышки его торчала дренажная трубка, рука у локтя была перебинтована чистой тряпицей. Все «рукодействия» были закончены меньше получаса назад — и порой магу начинало казаться, что дыхание орка выровнялось, и из него исчезла тревожная клокочущая нотка, что кожа мальчишки уже не такая прозрачно-серая, как раньше, что он не в глубоком беспамятстве — просто спит…

«Кровь Эстора по каким-то причинам не подошла Брану, оказалась несовместимой… И поэтому он умер».

Что, если Саруман ошибся в предположениях? Что, если «проверка», проведённая там, в Крепости, была основана на ложных предпосылках и оказалась в корне неверной? Что, если соваться в тайны крови и человеческого естества изначально было слишком глупой и самонадеянной затеей, и постичь их не дано ни ограниченному человеческому уму, ни дерзкому и пытливому — порой даже чересчур пытливому! — разумению волшебника?

Белый маг держал в руках тонкий кожаный шнурок. Пальцы его ни на секунду не оставляли полоску кожи в покое: перебирали, крутили, завязывали на шнурке узелки; один узелок — миновала особенно тягостная минута, второй — другая…

Ещё ничего не известно, слишком мало времени прошло, говорил он себе. Слишком мало, чтобы ждать каких-то изменений и делать какие-то выводы. Надежда ещё есть… по крайней мере — до рассвета. Ещё полчаса, час… Надо подождать… Надежда есть — не может не быть…

Чуть скрипнув, приоткрылась дверь, вошёл Радагаст — тихо, почти неслышно. Сообщил вполголоса:

— Дружина Келеборна покидает Росгобел. Эльфы ждут переправы в Ивовой заводи на берегу Андуина.

Саруман медленно обернулся. Сжал в руке злосчастный шнурок — и с некоторым удивлением обнаружил, что узелков на нем откуда-то взялось не меньше полудюжины.

— Ну что ж, я выйду проститься… Я все равно больше не в силах ничего здесь сделать.

Радагаст моргнул:

— Не тревожься, я побуду с мальчишкой, если для тебя это важно.

— Хорошо.

За окном стало ещё светлей, и огоньки свечей совсем приуныли, поблекли в сероватом предутреннем свете, точно чувствуя свою приближающуюся ненужность. Саруман задул те, что лепились к печной полке, и в воздухе остро запахло расплавленным воском, но даже этот едкий всепроникающий аромат не мог рассеять наглухо стоявший в горнице спертый дух — дух тревоги, уныния, растерянности, томительного ожидания чего-то непоправимого…

Рассвет неумолимо приближался.