Крепость в Лихолесье

17. Ошейник

Белый маг выбирался из забытья долго и мучительно, точно из холодной засасывающей топи — жадная трясина беспамятства не желала его выпускать, давила и душила, тянула куда-то вниз, во мрак, оплетала хищными щупальцами. Наконец он кое-как вынырнул, выкарабкался на поверхность из этого вязкого горячечного болота — и оказался в густом плотном тумане, и долго неприкаянно блуждал в душном волглом мареве, смутно воспринимая, но не осознавая окружающее; ему чудились чьи-то хриплые невнятные голоса, доносящиеся до него словно сквозь толщу воды, чьи-то шаги, металлическое позвякивание, мягкий перетоп копыт, пофыркивание лошадей, шелест травы… Н-да, давненько уже он не чувствовал себя настолько паршиво! Кажется, даже последствия разнузданной пирушки у щедрого на яства и питие наместника Белектора не давали о себе знать так отчаянно и невыносимо… В горле едким комом стояла тошнота, суставы разламывались на части, тело казалось ватным, непослушным, чужим, нелепо скроенным и плохо слаженным из отдельных частей. Когда же магу наконец удалось разлепить веки, он долго не мог понять, где он находится и что вообще происходит…

Он пребывал отнюдь не в богатых княжеских покоях и не на пышном королевском ложе под роскошным шелковым балдахином. И не на лавке в величественном пиршественном зале, и даже не под столом в грязном придорожном трактире, а на холодной, сырой и жесткой матушке-земле. В виске его острым шилом пульсировала боль, в горле колыхалась мутная дурнота, голова была тяжелой и словно бы набитой несвежим мочалом. Окружающий мир представлялся невыносимо мерзким, недостойным даже того, чтобы на него взглянуть. Некоторое время он лежал, разбитый и обессиленный, пытаясь собраться с мыслями, прийти в себя и хоть как-то объяснить себе все происходящее, выудить из памяти то, что предшествовало этому странному состоянию… Наконец вспомнил — обрывками: лесной дом… Гнус… Алашка с её мутными предостережениями… а потом? Что случилось потом?

Он медленно повернул голову — и вяло удивился тому, что она тут же не рассыпалась горкой разбитых черепушек.

Он действительно, полураздетый, лежал навзничь на голой земле, и высоко над его головой серело бледное рассветное небо. Рядом, сгорбившись, сидел на траве какой-то человек в давно не стиранной, пропитавшейся запахом пота и дыма серой рубахе — и это был не Бреор… В угрюмом, чуть не до бровей заросшем неопрятной бородой лице незнакомца, неказистом и по-мужицки простоватом, было что-то такое, отчего мага мороз продрал по коже: такой тоскливый и затравленный взгляд мог бы, пожалуй, принадлежать загнанному в клетку и уже смирившемуся с неволей зверю.

— Где… где я? — собравшись с силами, прохрипел волшебник. — Что… кто… кто ты?

Саруманов сосед не ответил. Он сидел в прежней позе, бессильно опустив руки и свесив голову на грудь и, похоже, даже не слышал вопроса. От всей его понурой фигуры веяло таким беспросветным отчаянием и вялой покорностью судьбе, что волшебник внутренне содрогнулся. Кажется, приключение, в которое его угораздило угодить, было из каких-то не особенно веселых…

Он осмотрелся, поворачивая голову так аккуратно и осторожно, точно она была сделана из тончайшего фарфора. Он находился на дне какого-то распадка, склоны которого — крутые и каменистые — поросли редкими кривыми сосёнками. Вокруг сидели, лежали, дремали на траве незнакомые люди, их было немного, чуть поболее дюжины, одетых в простые домотканые рубахи, холщовые штаны и куртки, кожаные башмаки на деревянной подошве — обычную одежду не слишком зажиточных роханских крестьян. Большинство было средних лет, но волосы некоторых уже посеребрила седина, а двое-трое, напротив — казались совершеннейшими юнцами, у которых только-только начали пробиваться усы. Впрочем, несмотря на разницу в возрасте и, возможно, общественном статусе, всех этих людей объединяло нечто общее: облик у всех был одинаково изнуренный, лица — одинаково серые и безжизненные, глаза — одинаково потухшие и ввалившиеся, виды на будущее — явно одинаково незавидные…

— Что… происходит? — пробормотал Саруман. — Где… где я?

Его бородатый сосед крупно вздрогнул всем телом, медленно повернул к магу голову, точно только сейчас обнаружил его существование, уставился на волшебника угрюмым взглядом из-под насупленных лохматых бровей — они торчали на его давно не мытом лице, как два сивых пучка. Медленно растянул сухие, покрытые болячками губы в щербатой усмешке:

— Где? Ты еще не понял? — Он приподнял бороду и постучал пальцем по серо-стальному ободу у себя на шее. — Добро пожаловать в Удун, старик! — И хрипло захохотал, раскачиваясь из стороны в сторону, криво разинув рот, показывая редкие черные пеньки гнилых зубов.

В Удун? Ну-ну. Невнятные объяснения бородатого мужичка ничего не прояснили, скорее наоборот. Куда же маг все-таки попал? Где Бреор? Кто все эти люди? Пленники? Рабы? Но они не закованы в кандалы, не связаны веревками, не согнаны в гурт, их свобода передвижений вообще ничем, кажется, не ограничена. Кажется?

Саруман поднял руку и, едва преодолевая марь в голове, нащупал у себя на шее точно такое же тяжелое металлическое кольцо. Или… неметаллическое? Материал ошейника походил на сплав меди с оловом и был не шершавым и не холодным на ощупь, скорее — чуть теплым, гладким, словно отполированным; края обода стыковались настолько ладно и плотно, что представляли собой даже не застежку — едва заметную трещинку… Да что это за странная штука, леший возьми? Не надо было ни быть волшебником, ни обладать семью пядями во лбу, чтобы понять, что ошейник заключает в себе неведомую магию… но какую именно — этого Саруман не мог определить.

Пока.

И все же дело принимало очень странный, неприятный оборот. Что же произошло? Там, в доме Гнуса? В памяти волшебника бездонной пропастью зиял необъяснимый провал. Он помнил, как Алашка пыталась его о чем-то предостеречь… как Гнус пришел к нему с «извинениями»… потом поднял кувшин… а потом, видимо, опустил его — Саруману на голову. Волшебник поднял руку и осторожно коснулся виска — и пальцы его наткнулись на что-то мерзкое, заскорузлое, отвратительно липнущее к коже — запекшуюся кровь. Вот оно что…

Ну, теперь понятно, по крайней мере, от чего так жестоко и невыносимо гудит голова, будто старый треснувший колокол. И, наверно, можно объяснить и исчезновение Бреора…

Саруман устало опустил веки. Ладно. С ошейником он рано или поздно разберется — но вот эта тошнота и неизбывная боль в голове, от которой маг совершенно не может мыслить связно… Где Рыжик? Где Гарх? Как он очутился в плену и, главное — у кого? Пока что никто из охранников в поле зрения Сарумана не попадал; чтобы осмотреться получше, надо было приподнять голову и привстать, но эта задача сейчас казалась волшебнику невыполнимой, его мутило от малейшего движения, каждый вздох давался с трудом, тело отказывалось повиноваться напрочь…

Рядом с ним остановились чьи-то грязные сапоги. К кожаной подошве прилип комочек грязи и растоптанная зеленая травинка.

— Очухался, старик? Значит, подлюга Гнус был прав… Ну-ну.

Саруман поднял глаза. Над ним склонился не шальной степной разбойник в лихо повязанном на голову цветастом платке, не лохматый горец в штанах из козьего меха, вообще — не человек, настоящий урук: рослый, плечистый и темнокожий. Лицо у него было низколобое и широкоскулое, ноздри широко раздувались, глаза — зеленые, глубоко утопленные подо лбом, с мутной нездоровой желтизной в белках — смотрели исподлобья, мрачно и равнодушно. В руке он держал длинный кожаный кнут без кнутовища.

— Ладно. Паёк тебе покамест не положен. Если не подохнешь до вечера — завтра на довольствие поставим… — Он пнул волшебника в бок носком сапога — не злобно, скорее брезгливо, для порядка — и обернулся к кому-то, невидимому для Сарумана за его спиной. — Гуртц! Крысюков кормил?

— Сейчас, — рыкнул кто-то в ответ — видимо, Гуртц. Среди пленников возникло некоторое оживление — откуда ни возьмись деловито набежали уруки с полотняными мешками, принялись споро совать бородатым «крысюкам» сухари и куски овечьего сыра, попутно раздавая замешкавшимся пинки и зуботычины. На волшебника внимания никто не обращал, да он и не мог есть — а вот воды из меха, который передавали друг другу пленники, пожалуй, и выпил бы, преодолевая отвращение: жажда мучила его страшно. Орки, вяло думал он… откуда… что происходит… ошейник… зачем я здесь… Мысли его были громоздкими, неповоротливыми, он двигал их с трудом, будто тяжелые каменные жернова. В голове звенело безжалостно. Перед глазами мелькала невнятная круговерть: желтая трава… чьи-то ноги в разношенных башмаках… крапчатый жучок, ползущий по стебельку цветка… чьи-то смутные фигуры в отдалении, чьи-то неопознанные силуэты, чьи-то слюнявые клыкастые рожи… Потом все исчезло — наверно, он вновь потерял сознание.

* * *

— …этот, шарки, еще не сдох?

Кто-то подошел к волшебнику, бесцеремонно повернул его голову, когтистой лапой нащупал пульс под подбородком.

— Кажется, нет…

Между собой орки говорили на Черном Наречии и, видимо, полагали, что пленник их не понимает.

— Если до вечера не оклемается, придется его пустить в расход. Мы не можем терять ошейник… Они нам вскорости понадобятся.

Саруман приоткрыл глаза. Разлепил их с усилием, будто веки его были склеены из сырого теста.

Голова трещала и раскалывалась по-прежнему, но тошнота, кажется, слегка улеглась. Мысли чуть прояснились. В горле нестерпимо пекло и саднило от жажды.

Солнце стояло высоко, но уже пересекло полуденную черту — было около четырех часов дня.

Над ним на этот раз склонился другой орк — не такого свирепого телосложения, как первый, чуть ниже ростом, длиннолицый и светловолосый. Кнута при нем не оказалось — и то хорошо, через силу подумал маг.

— Дайте… воды, — едва слышно вымолвил Саруман. А может, не вымолвил, а просто подумал, потому что сил говорить у него по-прежнему не было.

Орк склонил голову к плечу. Качнулась серьга в левом ухе — оправленный в серебро волчий клык.

— Что?

— Воды… Пить.

Урук чуть помедлил.

— Эй, Каграт! Этот… старый… очухался никак.

К ним подошел Каграт — тот самый субъект с длинным кнутом из сыромятной кожи, который сейчас был заткнут у него за пояс — должно быть, вожак. Посмотрел на Сарумана сверху вниз, хмуро и безучастно, с нарочитой обеспокоенностью поцокал языком:

— Что, шарки, головушка болит, а? Ай-яй-яй, какая неприятность. Ну да ничего, это от ошейника — поначалу все на мигрень жалуются. А потом, глядишь, и ничего — привыкают, — кривя губу над крепкими желтыми клыками, он как-то очень язвительно, очень глумливо и паскудливо ухмыльнулся.

Ошейники, сказал себе Саруман. Откуда? Откуда у каких-то вшивых неумытых уруков могли оказаться такие странные, явно не орочьих рук вещи? Не простые вещи?

— Что… это за штука? — прохрипел волшебник, едва ворочая одубевшим языком. Каграт, осклабившись, глухо рыкнул сквозь зубы.

— Хочешь много знать, старый, а? Эта штука задушит тебя, если вздумаешь улизнуть — вот все, что тебе следует уяснить… А снять ошейник можно только с трупа — эти побрякушки не терпят мертвечины… ну это я тебе так говорю, во избежание недоразумений. Понял?