Крепость в Лихолесье

34. Чужой среди чужих

«Грррум… Грррум…» — раздавалось со двора.

Гэдж выглянул в окошко. На плацу сейчас не было праздно шатающихся зевак — там строился отряд уруков: рослых темнокожих воинов, облаченных в одинаковые кожаные куртки-поддоспешники с изображением на груди чего-то круглого и багрового, издали напоминающего широко раскрытый глаз. Тяжелые сапоги громко топали по брусчатке, позвякивало оружие, побрякивали детали снаряжения… разводящий что-то коротко рявкнул — уруки слаженно, как один, развернулись на пятках, и отряд строем протопал в открытые ворота. Гэдж проводил их долгим взглядом: было в этом зрелище что-то невероятно мощное, неотвратимое и грозное, торжественно-завораживающее…

Он вздохнул.

Каграт проснулся поутру совершенно больным, вялым, каким-то серо-зеленоватым. Некоторое время, глухо хрипя и постанывая, метался по лежанке, потом перекатился на бок и сел, спустив ноги на пол, мрачный, как ночь, лохматый, осоловело-потерянный, с кислой опухшей физиономией. Почесал шевелюру, повёл вокруг мутными очами, влип взглядом в Гэджа и раздражённо всхрапнул.

— Сиди здесь, я щас! — Он поднялся и куда-то убрел, морщась и держась лапой за правый бок. И Гэдж вновь остался один, запертый в тесной каморке собственного смятения, тревог и унылых дум… по-видимому, надолго.

Интересно, спросил он себя, а что сейчас сделал бы воин Анориэль?

Скрутил бы Каграта морским узлом, хитрой выдумкой обвел вокруг пальца бдительную охрану, обрушил мизинцем крепкие стены крепости, раскидал врагов и ушел в светлое будущее — героем и победителем, любимцем удачи, не получившим ни единой царапины ни на теле, ни на душе. Ну да, ну да. Хорошо быть храбрецом без страха и упрека, живущим по незатейливым книжным законам в дурацкой вымышленной саге…

Гэдж сидел, маясь от тоски и безделья, и уныло смотрел в окно. Он был не смельчак и не герой — всего лишь чужак, невольник, пленник… жалкий и бесправный узник, ждущий приговора.

Внизу, на плацу, шли учения. На сей раз не для взрослых бойцов — по площади, дыша друг другу в затылок, чеканили шаг молодые орки, почти мальчишки, возрастом едва ли старше Гэджа. Младшая дружина… Повинуясь отрывистой команде наставника, они выстроились вдоль стены шеренгой и единым слитным движением обнажили оружие — простые короткие палаши. Наставник — коренастый, с отрубленным ухом орк, в черных волосах которого пробивались седые пряди — прошел вдоль строя, придирчиво разглядывая предъявленные клинки. Оружие двоих учеников ему чем-то не приглянулось, он за уши выволок их из строя, и они понуро потащились к стене, сели там на бревна и принялись приводить снаряжение в надлежащий вид. Остальные убрали палаши в ножны, рассчитались попарно, разобрали из корзины принесенные наставником деревянные мечи и, разойдясь по плацу, принялись упражняться в непростом искусстве боевого поединка.

Гэдж затаил дыхание.

Что и говорить, они были хороши, эти ребята! Они не топтались неуклюже на месте, не молотили впустую воздух, не тупо дубасили друг друга дубинками — они словно исполняли сложный и затейливый танец, скользили по плацу легко и свободно, не суетясь, не делая лишних движений, в равной степени отлично владея и мечами, и собственным телом. Гэдж поймал себя на том, что завидует им — их стремительности и ловкости, умению нападать и уходить от удара, тому, как просто и умело они обращаются с оружием, как атакуют, применяя какие-то хитроумные приемы, как строят защиту, отражая внезапные удары противника. Увесистые деревянные мечи с посвистом рассекали воздух, порхая вокруг сражающихся, точно невесомые былинки, летали в лихой завораживающей пляске, скрещивались друг с другом с негромким стуком, как костяшки замысловатой игры… Гэдж в волнении грыз коготь. А ведь он тоже мог бы быть сейчас одним из этих мальчишек, так легко и просто играющих с тяжёлыми (пусть и деревянными!) мечами, не боящихся боли, презрительно смотрящих в лицо грозящей опасности… ведь мог бы, мог! Вот как воспитывают подлинную отвагу и мужество, вот оно — истинное дело, непреложное искусство, достойное мужчины и настоящего воина! Он представил себя, слабака и неумеху, среди этих стройных, ладных парней, его сверстников, в совершенстве владеющих тем, о чем ему до сих пор лишь приходилось читать в книгах да мечтать дурацкими слюнявыми мечтами — и окончательно стал противен самому себе. Мучительный и жаркий стыд обуял его — до ноющей боли в ушах и горького жжения в сердце. Силы небесные, сколько же времени он потратил впустую вместо того, чтобы выучиться действительно настоящему делу!

Почему Саруман никогда не позволял мне взять в руки меч, вдруг спросил он себя. Не маленький и игрушечный, а вот такой — тяжелый, серьезный, почти настоящий… Почему?! Почему я до сих пор умею только бездарно марать бумагу, составлять какие-то вонючие снадобья да вправлять сломанные кости? Вот уж великое достижение, ничего не скажешь…

Роняя слюни от зависти, он продолжал жадно наблюдать за происходящим во дворе. Н-да, сказал он себе, очень вдохновленно эти парни дерутся, с душой, отчаянно, как в настоящем бою, и так же… да, и так же безжалостно, словно сражаются не со своими сверстниками и товарищами, а с истинными врагами. С такого расстояния Гэджу было не видно их лиц, но удары, пусть и деревянными палками, они наносили беспощадно, с шалой исступленной яростью, точно имели перед собой цель поразить противника насмерть. Одноухий наставник, зачем-то держа в руках кнут, прохаживался между сражающимися, зорко наблюдая за ходом поединков и рявкая на тех учеников, кто допускал какие-то ошибки (и запрещенные приемы, хотел бы добавить Гэдж, но таковых здесь, кажется, не имелось, поощрялось все: подсечки, подножки, неожиданные выпады и даже тыканье пальцами в глаза). Внезапно одна из пар распалась: кто-то из мальчишек достал-таки партнера тяжелой дубинкой, и пострадавший шлепнулся на мостовую, держась рукой за плечо — но, к изумлению Гэджа, его противника это не остановило. Он, похоже, сейчас вообще не мог остановиться, обуянный жаждой крови; с торжествующим воплем он занес над поверженным "врагом" деревянный меч, словно намереваясь увесистой палкой расколоть ему череп…

— Стой! — донесся до ушей Гэджа яростный рык наставника. — Стой… так тебя перетак!

Учитель вытянул не в меру ретивого ученика кнутом (действенное средство вразумления, надо признать!), и только это слегка отрезвило нападавшего — с недовольным ворчанием он отступил. Наставник отрывисто сказал ему несколько слов; потом повернулся к упавшему, который все еще уныло сидел на земле, и (опять-таки к изумлению Гэджа) обрушил на него поток презрительной брани. До Гэджа, впрочем, приглушенные расстоянием, доносились лишь отдельные слова:

— …тупица… медведь… будь это настоящий бой… давно бы уже… трупом… выпад справа… вставай… сопли подбирать… будешь у меня… туды тебя растуды!..

Раненный вяло огрызался; потом поднялся, подобрал свой меч и, все еще придерживая руку, побрел куда-то в угол двора. Победитель шел за ним, но смотрел гоголем — наверное, наставник был им доволен.

Впрочем, чем всё закончилось, Гэджу узнать так и не довелось: позади него заскрипела открывшаяся дверь. Явился Каграт, уже не такой желтовато-землистый, как час назад, слегка повеселевший и расправивший плечи, принес половину копченого свиного окорока, два полотняных мешочка — с пшеном и чечевицей, — горшочек топленого жира и полведра недозрелых зеленоватых яблок, вывалил все это добро на стол. Приложился к фляжке, висевшей на поясе, поморщился, крякнул.

— Что за отвратное зелье, влить бы его в глотку этому мерзавцу Шарки… Идем, — сердито рыкнул он Гэджу.

— Куда?

— Куда скажут. Сплаваем в одно место.

Возражать не приходилось. Гэдж молча поднялся и направился следом за батей: в коридор, освещенный факелами, за поворот, в крытый переход, ведущий в соседнее крыло — здесь не было надоевших коптилок, свет сюда проникал сквозь узкие окна, пробитые в стенах на равном расстоянии друг от друга. Они свернули на тесную темную лестницу, когда их настиг донесшийся откуда-то сверху, из-за потолка, пронзительный долгий вопль, полный боли, тоски и одиночества — скрежещущий, нестерпимо гнетущий, больно ввинчивающийся в уши, как инструмент палача. Некоторое время вой метался где-то в вышине лестничного пролета, никак не смолкая, наконец оборвался на какой-то стенающей, исполненной глухой злобы ноте, и Гэдж невольно поежился: такой жуткий нечеловеческий крик, мог бы, наверное, издавать неупокоенный мертвец, ненавидящий живых только за то, что они — живые.

— Эт-то еще что? — пробормотал он. Несмотря на то, что леденящий кровь вопль был едва слышен в отдалении, Гэджу стало не по себе, точно во время тягостного кошмарного сна, и он отчаянно встряхнул головой, пытаясь вытрясти из ушей отголоски этого мерзкого, вязнущего в сознании цепенящего звука.

Каграт тихо выругался в ответ.

— Не обращай внимания. Воют тут… всякие. Визгуны вонючие!

— Какие визгуны?

— Призраки. Слуги… Хозяина. Они ему лучше братьев родных, так что сиди и помалкивай в тряпочку. Они тут всем распоряжаются, и поблажек от них не жди… Такой как глянет — со страху в собственные сапоги спрячешься.

— Что, они такие… страшные?

Каграт не ответил. Толкнул тяжелую дверь, преградившую им путь в конце очередного коридора.

Они оказались в просторном помещении, освещенном скудным светом серого дня — здесь тоже имелись неширокие, забранные частыми деревянными переплетами окна. Ставни были слегка приоткрыты, и свет падал на длинные столы, стоявшие посреди комнаты; рядом с ними располагались простецкие деревянные лавки, крытые лоскутными ковриками и тростниковыми циновками. Гридница была почти пуста, лишь на крайней скамье сидел давешний привратник — Угрых — и складывал в мешок грязные рубахи, портки и обмотки, видимо, определенные в стирку.

— Где Рраухур? — отрывисто рыкнул Каграт.

Угрых лениво зевнул и почесал лапой подбородок. Сегодня он был не в яичнице — его кожаный нагрудник украшали какие-то засохшие, липко-белесоватые извилистые потеки.

— Щенков своих во дворе муштрует, где же еще. Сейчас явятся.

Он вскинул на плечо мешок с бельем, поднялся и побрел к двери, слегка прихрамывая — одна нога у него не сгибалась в колене.

Гэдж огляделся. В гриднице было относительно светло и чисто, каменный пол оказался тщательно выметен, столы — отскоблены и протерты, стены — завешены циновками, волчьими шкурами и крашенными известью деревянными щитами. Возле остывшего и вычищенного камина стояла изящная кованая поленница, в которой горкой были уложены сосновые чурочки. Вдоль стен тянулись полки с какой-то утварью, в углу стояли сундуки и корзины с деревянными «пособиями», под лавкой прятался потрепанный тряпичный мяч. В левой и в правой стене виднелись другие двери, не столь массивные, как входная; одна из них была чуть приоткрыта, и в щель Гэдж разглядел что-то вроде уходящих в полумрак двухъярусных лежанок, на которых поверх соломенных тюфяков были набросаны овчины и лоскутные одеяла — видимо, там располагались спальни.