Холодные зори

Новая инструкция, с которой знакомили при найме на завод, по сути дела, ликвидировала обеденный перерыв, разрешая лишь питье чая в середине смены, которое может продлиться не более пятнадцати минут. Прогулы вовсе исключались, так как вели не к штрафу, как было раньше, а к увольнению с заводов.

Бастовавшие были занесены в черные списки и к работе не допускались. Даже такие сверхблагонадежные у начальства, как Константин Адеркин, были зачислены на работу временно, сроком на два месяца условно. Наиболее известные и ценные по работе мастеровые из забастовщиков принимались условно сроком на два-три месяца без какой-либо гарантии получения прежней ставки. При малейшем подозрении их увольняли.

В поселке обсуждали царский манифест о созыве Государственной думы.

И людям хотелось услышать живое слово правды.

В условиях нового экономического, а с ним и политического нажима на народ казалось невозможным теперь встретить смельчака, который взялся бы объяснить народу истинное положение дел. Собрания на Волге, в лесу, в роще более не проводились.

А большевистский голос все-таки прозвучал, бесстрашный оратор нашелся в губернском большевистском партийном комитете.

По улицам поселка бежали парни, девушки, дети. Они возле каждого дома кричали: «На Большой у чайной Калашникова собирают по случаю Думы! Слово о Думе! Спешите к чайной Калашникова!»

Старательно исключались от оповещения дома «отцов» поселка: чинов дирекции, полиции, охранки. Не слышно было этих голосов ни у бывшего ремесленного, ни у столовой. Открылись проходные, и рабочие валом покатили в сторону Шоссейной. Дневная смена была предупреждена о митинге заранее. И вот сотни людей толпятся у чайной, запрудив шоссе и все прилегающие к этому обычному двухэтажному дому, с каменным низом и посеревшим от времени, обшитым досками верхом, переулочки, тупички и дворы. На крыше, придерживаясь рукой за трубу, появился коренастый, многим уже знакомый человек, без шапки, в легоньком пальтеце.

— Медведь, — сказал тихо Филе Васятка Адеркин.

— Малыш, — поправил Васятку стоявший рядом пожилой рабочий.

— Неужто Свердлин? — намеренно или просто от большого волнения прошептал Филя.

Чернявый, невысокого роста крепыш, с черной бородкой и усиками, в неизменном пенсне, впившемся своими дужками-держаками в его с легкой горбинкой нос, широко обвел вокруг большой рабочей рукой и с присущей ему силой и такой же страстью бросил в толпу:

— Только мне отсюда видно, товарищи, сколько вас пришло сегодня. Значит, многие жаждут слышать живой голос большевистской правды. Я выступаю по поручению губернского комитета РСДРП большевиков, И буду говорить правду, и только правду, и о так называемой Думе и о Государственном совете.

Филя и Василий стояли далеко, в кольце окружения: отряды дружины сегодня здесь почти в полном составе. Но густой, низкий, очень сильный голос далеко и гулко разносится по Шоссейной, по прилегающим дворам, улочкам и тупичкам, уходя за поселок, к Волге.

— На ветру, возле печной трубы, на ветхой крыше трудновато говорить, я не буду пользоваться бумажкой, а скажу от сердца, по памяти.

— Слушаем тебя, товарищ! — крикнули откуда-то с дальнего конца. Толпа зашевелилась. Люди закашлялись, переступали с ноги на ногу. А кругом зашуршало, загудело. Но тут же стало успокаиваться.

— Товарищи! — оратор обращался в сторону шоссе. Но вот он резко повернулся вправо, к переулкам и тупичкам. И еще раз громко воскликнул: — Товарищи! Многостепенность выборов, введение сразу же чрезвычайно высокого имущественного и иного ценза, начавшийся чрезвычайно резкий и сильный нажим (политический и экономический) даже на те мало-мальские успехи, которые дали прошумевшие по всей стране рабочие стачки и крестьянские волнения, жестокая политика против малейшего сочувствия делу революции со стороны даже привилегированных слоев населения — инженеров, врачей, адвокатов, священнослужителей и офицерства, — все это сразу же показывает, что манифест о созыве Государственной думы, опубликованный в августе, — простая уловка, за которой не стоит не только каких-либо свобод для народа, а наоборот, маячат тени кнута и свинца, уготованных народу. Еще свежи в нашей памяти события, разыгравшиеся на Дворцовой площади у Зимнего в Питере Девятого января.

Снова по толпе прошел гул волнения. Не было, знать, тут людей, которые не прочувствовали бы этих мрачных событий.

— Дума созывается не для народа, — продолжал оратор. — Она созывается, чтобы помочь самодержавию расширить и укрепить свои права. Наряду с еще не собравшейся Думой уже давно действует царский Государственный совет.

«Что же такое Государственный совет?» — можете вы спросить, и я вам отвечу: это — высшее бюрократическое учреждение, в котором в настоящее время сидят: пять великих князей, пять просто князей, двадцать графов, один принц, все министры и остальные — представители высшей бюрократии.

Среди присутствующих раздался смех. Это был гул одобрения такому беспощадному обнажению истины, которую открывал людям этот человек.

— Мы даже не ожидали, что самодержавие в таком нагом виде преподнесет русскому народу свою гнусную комедию. Мы с вами требовали, товарищи, чтобы выборы проводились на основании всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права. Так я говорю?

— Правильно! — одобрительно загудели десятки голосов.

— А нам преподносят двухстепенные выборы для богатых (с высшим цензом) и четырехстепенные для крестьян. Мы все требовали демократическую республику, чтобы вся власть была в руках народа, — нам с вами преподносят законодательную Думу, при которой власть будет в руках Государственного совета и царя. Мы настоятельно и не раз выступали с требованиями, чтобы выборы производились сознательно и свободно, чтобы была свобода слова, собраний, печати, чтобы были возвращены наши товарищи, пострадавшие за политические убеждения, которые томятся в тюрьмах и ссылке за свою любовь к пролетариату и родине.

— Верно! Долой жандармов! Пусть вернут наших братьев, брошенных в тюрьмы, — раздался голос Ермова.

Оратор подождал, пока утихнет аудитория. И выкрикнул:

— Вместо этого на выборы будет накладывать свои грязные руки вся многочисленная свора властей, начиная с губернатора и полицейской сотни в городе и кончая земским начальством со стражником в деревне, а чтобы не было разговора о настоящей воле, об этом позаботятся казацкие нагайки и солдатские пули, а где нужно, так на помощь двинут пьяную черную сотню.

Снова загудела толпа. Стало шумно. Однако оратор привык ко всему. Его голос звучал еще громче.

— Отказывайтесь участвовать в выборах! Долой царскую комедию! Да здравствует Всенародное учредительное собрание! — оратор помолчал. И раздельно, спокойно, но с большой убедительностью сказал: — И на почве этой борьбы против царского обмана мы будем подготовлять всенародное вооруженное восстание. Не от самодержавия, а только на его развалинах мы добьемся истинных прав и истинной свободы.

Держите, товарищи, порох сухим!

Предстоит жестокая борьба против царизма. Все силы на подготовку всеобщего вооруженного восстания!

Вперед же, товарищи, за работу, на борьбу, к победе правого дела народа!

Подоспела полиция, показались казаки. Народ постепенно расходился, укрываясь в улочках, проходных дворах и ближайших домах. Питейные и чайные заведения были сразу же до отказа набиты посетителями.

Оратор в сопровождении отряда дружинников во главе с Прохором Сочаловым, перемахивая через заборы на тихие улочки, спешил к паре лошадей, впряженных в легкую рессорную коляску. Вот он махнул на прощанье рукой провожавшим, кони тронули и с места взяли резвый бег, удаляясь не в сторону губернского города, но наоборот, в глубь междуречья, где, видимо, Медведь должен был еще и еще раз встретиться с группами людей, жаждущих живого слова большевистской правды.

Дневная смена не разбредалась нынче по множеству тропок и не спешила разойтись по домам и халупам, но дружной гурьбой, заливая грязными рабочими спецовками всю призаводскую улицу, валом валила в свой народный дом. Сегодня там наконец-то разрешено начальством дать премьеру народного театра.

И называлась новая постановка особенно зазывно для бурных дней: «Стенька Разин». Необычно и окончился спектакль: весь зал вдруг встал в едином порыве и подхватил напетую артистами со сцены знаменитую французскую «Марсельезу».

И пусть трепещут властели-и-и-ны

Перед проснувшимся народом!.. —

гремело под сводами освобожденной на этот вечер для представления народной столовой.

И долго еще после из уст в уста передавали в рабочем поселке и о крамольной пьесе про великого вольного казака волжского Степана Тимофеевича, которого так лихо сыграл конторщик Лекарев, и о французской «Марсельезе», что, почитай, все зрители там пели дружно на новый лад, с такими словами, за которые, знали все хорошо, по головке не погладят.

А все-таки больше того разговору было о том, как прервал вдруг представление на полуслове и вышел — прямо к артистам на сцену — сам сопредседатель Совета уполномоченных Волжских заводов Степан Митрофанович Кочурин, встал рядом со Стенькой Разиным и громко, на весь зал, зачитал обращение губернского комитета РСДРП и партийных организаций Волжских заводов. Оно содержало призыв к рабочим начать забастовку всех цехов и отделов на каждом предприятии Приволжья.

А о том, что по всей стране прокатился призыв большевиков ко всеобщей политической забастовке, поддержанной рабочими от Питера до Урала и Сибири, от Архангельска и Вологды до Тифлиса и Баку, а в Москве вспыхнуло и с каждым днем разгорается все больше и ярче вооруженное восстание рабочих на Пресне, — об этом и без того уже давно знали почти все в слободе.

Праздничное возбуждение, неуемный окающий говорок, громкие выкрики рождали общий неумолкаемый гул. Волна за волной накатывала расходившаяся рабочая вольница на проходные Волжских заводов. Люди не ждали, пока сработают турникеты, шумными бурливыми потоками обтекали они проходные, устремляясь в заранее широко распахнутые кем-то заводские ворота. Все это происходило достойно и спокойно. Хозяином шел нынче к своим местам тот, кто еще вчера входил сюда униженным и задавленным бесправным положением раба машин и установленных кем-то свыше и без его участия порядков.

Администрация забилась в свои конторки, боясь и нос показать в цеха и пролеты. Станки нынче не включались. Рабочие стояли у своих рабочих мест и горячо обсуждали возникшую ситуацию. Нужна была лишь искра, чтобы вспыхнуло давно аккумулированное в рабочих сердцах чувство гнева и непримиримой ненависти и к самодержавию, и к хозяевам, и к тому подневольному, унизительному положению, в котором находился в те дни человек труда, подлинный творец всего того, чем жили люди на земле.

Администрация знала, что сегодня не будет гудка на работу, и по-своему понимала «право» рабочих не включать станки, ожидая гудка. Но лучше итальянская забастовка, чем русский бунт. Замкнув гудок, дирекция настрого приказала следить, чтобы никто не пытался привести в действие эту арестованную механику. Не учли разве что одной малости — чувства рабочей солидарности, товарищества по классу.