Холодные зори

13. ПЕРВОМАЙ 1905 ГОДА

— Ганя, собери какой-нито закуски, зелья сам прихвачу, — весело распорядился Константин Никанорович.

Приказом по заводу Адеркин-старший за усердие и примерное поведение был отмечен начальством целым четвертным билетом и удостоен по сему поводу личного приема у самого генерального. Теперь пришло время и гульнуть с цеховщиной.

Чуток принарядились с Ганей, прихватили корзинку с вином, закусками и посудой — и все сборы. Если бы не выходка Василия, все сегодня складывалось как нельзя лучше. А у того, вишь, в свободный день нашлись вдруг свои дела. Мало ему всыпали, видать, в тюряге, мягко наказали, назначив условно три года.

— Не серчай, батяня, встретимся на Волге! — крикнул стервец, еще с вечера улепетывая из дому.

Ну, дай-то бог, и без него неплохую мирскую компанию удалось собрать Константину Никаноровичу. И вот, уже поддав слегка из зеленых бутылок с сургучными нашлепками царской монопольки, сидят они, расстегнув пиджаки и жилеты, распустив ремни на портах, освободив шеи от косых воротов.

Слегка захмелел и мастеровой из модельной Федор Иванович Петухов, которого нонче дружки-собутыльники прямо в глаза кличут попросту Грач.

— Наливай, ребята, настала моя пора: весна ить, а грач, бают, птица-то весенняя, — отшучивается тот.

— Знаем, что ты есть за птица, — с издевочкой пищит его дружок по водочке и цеховой начальник Маруся, что слывет в дирекции среди самых благонадежных и усердных.

Агафья в разговор не ввязывается, любуясь исподволь и раздольным половодьем, и ясным, очень чистым — без гари и дыма — небом: завод не работает, и даже котельные потушены, остывают для ночного восстановительного ремонта.

Мимо прошел Григорий Борисов под руку с сестренкой, хозяйкой знаменитой школы кройки и шитья. Они приостановились возле честной компании.

— День добрый, господа! Приятного аппетита! — значительно произнес Григорий Иванович, сняв шляпу и раскланиваясь.

И вдруг выхватил платок и, повернув голову в сторону, плотно зажал им рот, борясь с неожиданным приступом чахоточного кашля, который, как всем показалось, выворачивал всю инженерскую душу наизнанку. Маринка заставила брата опуститься на траву. Она увидела на его платке густые кровавые пятна. К Борисовым подбежала Агафья Пантелеевна. Вдвое сложив свой шерстяной полушалок, она разостлала его на траве. Сверху вместо изголовья пристроила пустую плетеную кошелку. Вместе с Маринкой они на платок уложили Григория. Кашель понемногу стал утихать. Вскоре с лафитником, до краев наполненным водкой, подошел Константин Адеркин. В другой руке он держал кусок ржаного с салом и соленый огурец.

— Ты, Иваныч, крепись, дорогой! За второе спасение мово Василия век тебе и сестренке твоей обязан. Не погребуй, испей лекарства мужицкого да хлеба с сальцем прикуси, хрустни огурчиком. Верь, сразу полегчает.

Трудно еще было Григорию. И все-таки слабая улыбка осветила его лицо, а руки неуверенно потянулись навстречу адеркинскому лафитнику. Бывает же такое! Думая из вежливости лишь пригубить, он влил сразу все, глотнув так, что аж горло опалило, И спазм исчез, как будто его и не бывало.

Григорий поднялся с платка, стер со лба и шеи холодный пот, глубоко вздохнул и аппетитно хрустнул огурчиком.

Компания Адеркиных увеличилась. Григорию теперь неудобно было сразу покинуть общество солидных и искренних людей: они бескорыстно и дружелюбно оказали ему свое гостеприимство.

И началась новая беседа.

— Господин Борисов! Ты вот человек видный, в инженерах состоишь. Помоги мне, старику, понять, к чему это иным людям, ну, вроде мово Васьки, непременно надо спину свою под казацкую плеть совать?

— Стараюсь, Константин Никанорович, но не могу сразу уловить суть вопроса.

— Ан нет ничего проще… разрешите разъяснить, — видимо, по праву самого почетного в этом обществе тонюсеньким голоском заверещал «начальник модельного цеха Ануфрий Родионович. — Сама жизнь наша говорит, что наступили, слава богу, добрые времена. Вот сидит простой мастер. Знает ли кто его имя? Всё Грач да Грач. Начальник я Грачу тому был и остаюсь по сей день, а сидим мы, и я, и Грач, вместях с самим генеральным, да еще и требования ему предъявляем. И дела заводские с ним обсуждаем. Какой еще, спрашивается, воли рабочему не хватает?

— И жить-то стало вроде бы получше, вольготнее, что ли, — подхватил Марусин подлипала, длинный нескладный мужик, с облезлым волосом и синим носом, Фирсан Баков, резаль на циркулярке в модельном цехе, отец двух взрослых дочек-близнецов, учениц школы Борисовой.

— Правду говорит Фирсан, — ввернул словцо и Адеркин, — заработки у нас, мастеровых, поднялись, день рабочий укорочен, по субботам стали баниться.

— И рази я теперь, к примеру, волен штрафануть кого, для острастки или там для поднятия престижу? — не утихал Марусин, которого заглазно в цехах называли «Маруся» и «Кругом шашнадцать».

— Вроде бы теперь начал догадываться о вашем серьезном вопросе, Константин Никанорович, — вступил в разговор Григорий. — Слышал я от неглупых людей: мол, не будь стачек, а они потрясли все наши заводы, не бывать бы и Совету цеховых уполномоченных и иным льготам. Право, точно не могу знать, так ли это. Но слыхать слыхал.

— Может, все и так, Григорий Иванович, только с этими стачками можно и на локаут наткнуться, — заверещал «Кругом шашнадцать». — Какие убытки терпят акционеры, да еще нам же поблажки делают. А мы свои домики еще не оплатили… Возьмут да и вытряхнут.

— Может быть, как раз вот это я имею в виду. Само наличие Совета цеховых уполномоченных, да, впрочем, и дружина, заметьте, вооруженных рабочих — все это и сдерживает хозяев от самых крутых мер? А стачки как раз, видимо, и подталкивают администрацию на все новые и новые послабления? — задал теперь свой вопрос честной компании Григорий.

— Что дружина? — взорвался вдруг Маруся и завизжал: — Вот рота солдат да казачья сотня прибыли, заняли столовую и ремесленное. На том и стачке конец.

Ничего не скажешь, умел Григорий Иванович, не раскрывая своих убеждений, но и не поднимая перед напором обывательских толков руки кверху, направить разговор в нужное русло, чтобы столкнуть мнения.

Так и сейчас. Личность Василька, которую не хотелось Григорию оставлять в центре разговора, чтобы в обсуждении не обобщали тех сведений, которыми каждый из присутствующих, несомненно, располагал, теперь ушла и вовсе в тень, хотя разговор-то с него и начался.

А вот столкновение мнений приняло достаточно явные формы.

В бой со своим Марусей и его всегдашним подпевалой вступил Грач.

— Глядите, не прозевайте, люди добрые, улицезреть таку невидаль-диковину! Пока не лопнула, словно мыльный пузырь, эта картинка розового счастья и благополучия, столь щедро нарисованная господами прихлебателями акционер-хозяина Волжских заводов, — и Грач широко повел своей ручищей с заскорузлыми, кривыми и толстыми пальцами, словно привлекая всеобщее внимание к Фирсану и Марусе.

— Иль опять тебе что не по нутру, Федор? — тонюсенько проскрипел Ануфрий Родионович.

— Полегчало, говоришь, ваш-шеш-ст-во, в ровню с его высоко-не-перескочишь генеральным директором вылезли?..

— Ну, не так чтобы на равных, но вместях с ним — это точно, — пропел своим бабьим голоском Маруся.

— И о локауте он с тобой совет держать будет? — как отрезал Мироныч.

Проведя по круглой лысой голове пухлой ручкой, словно бы забрасывая длинную прядь волос, чтобы получше разглядеть противника, Ануфрий Родионович сощурил подернутые влагой глазки и острым, немигающим взглядом, словно гипнотизируя того, уставился на Федора.

— Сызнова за свою пропаганду взялся? — И вдруг, сильно обозлившись на Грача, истошно выкрикнул: — Так знай, Грач, птаха-синица, орел без державы, стервятник вонючий, не бывать по-твоему. И крамолы никакой боле в цехе не потерплю, и дружков твоих укрывать не стану. Баста!

— Понял тебя, господин цеховой правитель, как тут не понять. Вот теперь уж яснее ясного все сказано!

— Ну а ясно, и неча кадило раздувать, — подъелдыкнул Фирсан.

— Значится, и сотенку казачков-разбойничков, и ротку солдатиков с пушчонкой да пулеметиками — все это мы с тобой, Грач да Маруся (впервые так назвал своего начальника в большой компании Петухов), сами придумали. Вместях с дорогим акционер-директором на свою голову сюда пригласили, сами им отдали рабочую столовку, где только и может харчеваться рабочий человек, под зад коленом и ремесленников: многих из этих ребят прямо на улицу ведь выгнали. Неча сказать, полегчало!

Неизвестно, чем бы это все кончилось. Но всеобщее внимание сидящих на берегу привлекли события, которые назревали в заливе.

Там уже давно сновали лодочки с молодежью, слышались то переборы гармоники, то далеко-далеко, чуть ли не на самом дальнем срезе воды, одиноко звучала протяжная песенка. А сейчас дело повернулось на иное. Из глубины залива, словно вынырнув из-за самой дальней водной каймы, быстро шли в сторону берега на многих веслах рыбачьи баркасы, полные людей. И тут же показались лодки, шедшие с лодочной пристани возле железнодорожного моста и с противоположной стороны залива, где стояла погруженная в воду почти до самых ветвей березовая роща. И эти лодки были полным-полны празднично разодетой молодежи. Прошла еще какая-нибудь минута, и то на одной, то на другой лодке начали раздуваться на ветру, полнясь и расправляясь на всю длину, красные флажки. Весь этот внушительный флот из более чем сотни различных лодок, ярмарочных нарядных ботиков и рыбачьих баркасов устремился к центру залива, где маячила лодочка с большим красным флагом, водруженным на корме.

По берегу забегали городовые. Что-то неистово кричал исправник. Но ни одной, даже утлой лодчонки, не нашлось на берегах. И полиция не могла помешать этой своеобразной первомайской демонстрации, в пику ей проводимой открыто и дерзко на водной глади.

Между тем лодки сошлись на одном месте и образовали целый плавучий лагерь. Под трепещущее на ветру знамя на лодке в центре флотилии поднялся молодой человек в студенческой куртке, известный многим оратор из губернского города товарищ Знаменский, по партийной кличке Верный. Его высокий звучный голос далеко разносился над гладью паводковых вод.

Народ с берега новоявленного залива стал стягиваться к мосту. Там было самое высокое место для обзора весеннего разлива. Оно и оказалось наиболее близким к майской молодежной массовке на воде.

Попрощавшись с гостеприимными Адеркиными и их компанией, Борисовы также подались к мосту. Федор Миронович Петухов, кивнув только хозяину пикника и бросив коротко: «Бывай, Никанорыч!», подался за молодыми.

И вдруг Маринка ясно различила в лодке, что была ближе всех к берегу, Василия Адеркина. Он стоял на кормовом сиденье и с помощью веревок управлял рулем. В его высоко поднятой над головой руке трепетала на весеннем ветру кумачовая косынка. Гребли близнецы, сестры Баковы — Глаша и Липочка.

— Гла-а-афи-ра! О-лимпи-а-ад-а! — крикнула Марина протяжно и звонко.

Ее услышали, и Василий уже направлял лодку к берегу, показывая рукой с флажком место, недалекое от Марины и свободное от городовых.