Холодные зори

12. СВОЕЮ СОБСТВЕННОЙ РУКОЙ…

Широко, словно море, разлилась в ярком свете дружной ранней весны полноводная Волга. Другого берега не видно — голубовато-мутная вода подступила чуть ли не к самому большаку.

Березовая рощица близ берега словно бы купалась в реке. Непривычно низко склонялись в ясную синюю гладь огромного озера-залива ветви березок с набухшими весенним нетерпением почками. Кое-где на припеках из них готовы были проклюнуться своим острием махонькие зеленые листочки.

После работы теперь многие сотни рабочих семьями, с детишками и стариками, отправлялись к заливу полюбоваться весенним паводком, отдохнуть близ свежей весенней полой воды.

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе… —

плыла над поселком боевая революционная песня русских пролетариев: рабочие колонны шли на очередную массовку.

Признанный вожак слободских рабочих Гурий Кисин шагал ныне правофланговым первой шестерки, В своей простой, кажется, единственной, далеко не праздничного вида косоворотке, которую он часто, видимо, стирал, но надевал, как говорится, и в пир, и в мир, самозабвенно тянул со всеми:

В царство Свободы дорогу

Грудью проложим себе, —

остро переживая всю ответственность этого торжественного момента. Если и был среди демонстрантов человек, который кожей чувствовал горячее дыхание боевой рабочей песни, так это, наверное, прежде всего именно он, Гурий Кисин, русский рабочий, человек с горячей, отзывчивой душой и мудрым, умным, раздумчивым, но решительным и непримиримым взглядом на окружающее. Игривый ветерок явно запутался в его мягких и длинных русых волосах.

Рабочую шеренгу замыкали неразлучные друзья — Филя, вышвырнутый с «Централки» (он ни на час не порывал связей со своей братвой с Волжских заводов), и Василий Адеркин, который еще пока удерживался на заводе, хотя уже и испытал губернскую «предвариловку».

Вышли мы все из народа

Дети семьи трудовой, —

перехватив инициативу у запевалы, высокими голосами выводили дружки.

Братский союз и свобода —

Вот наш девиз боевой! —

подхватывала колонна.

При выходе на Шоссейку, главную улицу поселка, демонстрантов встретила полицейская засада.

С ружьями, вскинутыми на изготовку, выстроенные полукругом, застыли пешие городовые. Позади шеренги, переступая с ноги на ногу, гарцевали холеные кони со всадниками в длинных кавалерийских шинелях.

Это было знаменитое каре конных полицейских. В левой руке каждый из них держал повод уздечки, правая покоилась на рукоятке сабли.

В небольшой проран, заранее предусмотренный в пешем строю, выскочила черная кобылица, лоснящаяся в лучах заходящего солнца. Тяжело, словно монумент, а не живой человек, в казачьем седле с высокой передней лукой сидел сам исправник. Почти наезжая разгоряченной кобылицей на первый ряд рабочей колонны, он зычно и властно крикнул:

— Расходись! Будем стрелять!

Вперед устремился начальник боевых дружин Прохор Сочалов. Он хотел миром уладить неминуемую схватку. Но много раньше из первых рядов неожиданно вышел лихой меньшевичок, первый дружок Садникова, Матвей Сыромятников, и бабахнул из браунинга в белый свет как в копеечку. Выглядело все это весьма картинно, под стать столь же картинно разодетому красну молодцу. Перед разгневанным Сочаловым он предстал в ярко-синей косоворотке, туго перетянутой в талии сыромятным ремешком с медными позументами. На его красную толстую шею кокетливым каскадом ниспадали причудливые завитки светло-каштановых, круто подвитых волос. Всем своим обликом смахивал он на преуспевающего ярмарочного приказчика. От испуга высоко вверх вздернулись его густые, недавно стриженные брови.

— Ты баловал? — подбегая к нему, выкрикнул Прохор.

Сыромятников побледнел. Его рука, в которой еще дымилось дуло револьвера, слегка подрагивала.

— Пристрелю, как бешеную собаку! — расстегивая кобуру нагана, тихо сказал Сочалов. — Немедленно сдать оружие!

Филя, с недавних пор добровольно исполняя обязанности связного при Сочалове, был неподалеку. Он с радостью кинулся к Матвею Сыромятникову и легко вырвал из его безвольно опущенной руки новенький браунинг. Давно мечтал Филя о личном оружии. Взглянув мельком на Филю, Сочалов, видно, решил, что теперь револьвер в надежных руках. Он не стал заниматься разбором всего этого инцидента. К тому же конный взвод полиции уже опередил демонстрантов и выстроился в несколько цепей, намертво закрывая дорогу.

Исправник, вновь наезжая конем на первую шеренгу демонстрантов, истошно провизжал:

— Ра-зой-ди-и-ись! Немедленно сдать оружие!

Но Гурий Кисин мертвой хваткой держал под уздцы норовистую кобылку исправника.

И тут раздался залп. Еще дымились стволы винтовок, когда Кисин выхватил «смит-вессон» и ударил рукояткой в морду черной кобылы. Она поднялась на дыбы, чуть было не выбросив из седла грузного исправника, круто развернулась и резво поскакала в конную цепь, унося растерянного седока.

— Бей царевых прислужников! — вне себя от гнева крикнул Кисин и бросился врукопашную на шеренгу городовых. И только теперь почувствовал, что еще первым залпом был ранен в руку.

Ряды колонны демонстрантов смешались. Дружинники открыли из револьверов беспорядочную пальбу по цепи городовых. Те было залегли, чтобы ударить по колонне, но опоздали. Увидев кровь на своем вожаке, дружинники подмяли городовых под себя. Конница оказалась бессильной и отступила. С покалеченными физиономиями, помятые и истоптанные сапогами дружинников, городовые в панике разбежались, а конница поспешно снялась и двинулась к своим казармам.

Дружинники бережно несли на руках раненых товарищей — Гурия Кисина и сваленного сильным ударом приклада Сергея Сергеевича, брата Петра Ермова.

На следующий день либеральная губернская газета писала об этом столкновении вооруженных рабочих с полицией:

Рабочий поселок в эти дни стал похож на военный лагерь. Но настроение грядущего большого праздника, внутренней раскрепощенности и сознание возможности рабочей победы не покидали людей.

Генеральный директор Волжских заводов, несмотря на присутствие казачьей сотни, усиленного штата полиции да еще подошедшей через несколько дней после казаков целой роты солдат, не решался полностью отклонить «Требования» Совета цеховых уполномоченных. И к этому были немаловажные причины.

Если бы только над Волгой! Надо всей Россией гремели раскаты невиданно большой грозы. Бастовали рабочие Лодзи, в Иваново-Вознесенске заговорили о Советах рабочих депутатов. Это было нечто совсем уже новое. Стачки перемежались повсеместно крестьянскими волнениями. А стачек было столь много и в губернском городе, и в уезде, а особенно на Волжских железоделательных заводах, что акционеры более и не говорили о локауте: сильно побаивались, что в такой всеобщей сумятице и в деревнях и на заводах можно остаться и вовсе без рабочих.

В те дни и произошел тот беспримерный по смелой, дерзостной отваге случай, о котором еще долго не мог вспоминать без внутренней дрожи не только уездный пристав — его прямая жертва, но и сам генеральный акционер-директор Притонских.

В один из ранневесенних, еще временами холодноватых дней уездный пристав Борщев, заложа руки за спину, ходил по своему просторному кабинету. Не очень веселое, скорее даже мрачное настроение обуревало его в тот день. Голубоглазая блондинка в столь привлекательном клетчатом костюмчике явно его надула, так и не прибыв в тот раз на задуманный пикник-междусобойчик. А теперь, пожалуйста, радуйтесь: филеры настойчиво начали доносить о подготовке первомайской массовки рабочими Волжских заводов, что входят в его уезд. И это куда ни шло, можно было бы еще как-то исправить. Однако какой пакостный сюрпризец ему преподнесли на днях при открытии нового собора на тех же Волжских заводах, да еще в присутствии его преосвященства губернского архиерея и самого генерального директора и главного акционера Притонских. Да и сам-то он, Борщев, черт побери, немалого чина и политического веса лицо в своем уезде, чтобы сносить такое. До сих пор переживая страшнейшую обиду за уязвление, личной чести, его высокородие и поныне, как бы стремясь подчеркнуть особо важность своей персоны, был в наглухо застегнутом на все крючки и пуговицы серо-голубом своем мундире. И мысли, невеселые, тревожные, очень неприятные мысли ни на минуту не покидали его.

«Шутка ли! — прохаживаясь по кабинету, тревожно вспоминая, думал пристав. — Не посчитались, хамы, ни с только что прошедшим праздником тысячного паровоза, ни с милостями акционеров, которые щедро одарили начальников цехов, старых мастеров и даже некоторых простых мастеровых ценными подарками и деньгами, ни с тем, что некоторые из них впервые были допущены на такую торжественную службу в новом соборе».

Просьба Совета цеховых уполномоченных, переданная через дирекцию заводов, была уважена. Ни один из полицейских чинов, кроме начальника заводской охранки, вовсе не был приглашен на торжественную церемонию. Полиция оставалась лишь на своих обычных постах в городе, а у собора не было даже полицейского наряда. И нате вам! Только-только началась торжественная литургия за упокой души бывших директоров-акционеров, как в зале поднялся страшный гул. Рабочие буквально утопили в своих вздорных выкриках, топоте (это в храме-то божьем!) дивный голос протоиерея, преосвященника Иеронима, что возгласил славные имена основателей заводов. А когда хор а капелла, усиленный специально приглашенными на эту службу хористами всероссийски известных Новгородского, Ростовского и Загорского соборов, необычайно звучно и проникновенно вступил вослед могучему голосу Иеронима преподобного, стройно затянув «Вечную память», из толпы начали кричать смутьяны.

— За что царь убивает рабочих? — усилились кощунственные выкрики.

— Долой царя!

Служба была сорвана. Архиерей покинул собор, протоиерей поперхнулся, а хор затих.

И тогда произошло еще более кощунственное и непоправимое. Часть местных хористов снова начала «Вечную память», рабочие подхватили, а громовой голос из толпы (будь это сам Шаляпин, и тот, кажется, не сумел бы так внятно и громко, по всем канонам литургии, как этот худой, рябоватый, с длинными усищами мужик в простой косоворотке) возопил:

— Невинно убиенным Девятого января сего года перед лицом самого царя Николая Второго, малым детям и старикам, женщинам и их сыновьям, а тако же мужьям… вечная память!

— Вечная память! — вдруг вновь подхватили хористы, словно с ума посходили.

Пришлось Борщеву оставить храм, стремглав лететь за казаками, да поздно — все быстро убрались восвояси и проучить было некого.

Эти грустные воспоминания прервал адъютант, непривычно сбивчивым, тревожным тоном докладывая:

— Прилично одетый господин вот уже более получаса… порывается к самому… вашему превосходительству… утверждает, что по неотложному и весьма важному делу… он сам о том заявил мне…

— Имя, фамилия, звание? — прорычал пристав.