Холодные зори

Человек собранный, работящий и энергичный, Прохор Сочалов и в работе, и в одежде, и в быту — везде любит нерушимый порядок. Строг к себе, требователен к другим. И на вид бравый, хоть куда мужик, и компанию любит. Его тоже не чураются многочисленные друзья. Но в компании — непохож на многих. Поднимет чарку, слово горячее скажет, выпьет со всеми, закусит, а дале — ни-ни! И уговаривать его — зря время терять. Выпил однажды — и конец. Не любит он заводных, тех, кого иной раз на дрогах домой после выпивки доставляют.

В рабочей дружине железный порядок завел — пришел хоть раз на занятия — строевые ли, стрельбы или на дежурство дружинное — просто с запашком, а не то что нетрезвый, — из дружины вон!

Его самого знают только командиры отрядов и специализированных десяток. Но и от них он добивается не просто личного примера, дисциплинированности (это само собой разумеется!), но и жесткой, четкой требовательности к каждому дружиннику.

Иное дело — проявление сметки, мужества, находчивости. Тут он и сам горазд, и любого поддержит. Лихость и удаль молодецкую любит и почитает в людях, особенно если она оправдана интересами общей борьбы.

Взять хотя бы Василия Адеркина. Парень — сорвиголова. «Что же это деется, — говорит он как-то на командирском сборе. — Пятком разведки командую, братцы, бомбы, фугасы готовлю, сам и ставить фугасы и бомбы бросать буду, а ить личного оружия, даже «бульдога», нет. Что же это мне теперича остается, други мои, отнять самому, что ль, у кого из тех, кто имеет?»

Тут, помнится, и посмейся он, Прохор, над незадачливым разведкомандиром: «Иные-де аж по пятку винтовок, не то что «бульдогов» приносят в арсенал боевой дружины».

И вот пожалуйте.

Белым днем врывается Василек прямо к ремонтному мастеру.

Тот в заводском доме живет, рядом с инженерским клубом. Немец — ни жив ни мертв. Парень-то из тюрьмы недавно. Думал, грабить будет. А Василек застыл у двери и глаз со стены не сводит. Любуется винтовкой системы «Винчестер». Она висит на стенном ковре и манит. Сам винтовки не хватает, а объясняет немцу:

— Жить не могу без оружия, купить негде, а у молодых нонче мода завелась на охоту с ружьем хорошим ходить. Смеются надо мной приятели: зарабатываю не хуже иных, а ружья все нет. — И выкладывает немцу косую. Откуда только такая сумма у него скопилась? Месячный заработок у парня невелик да и общий котел с отцом и матерью пока что. А если посчитать штрафы и иные вычеты?

Но немец оказался добряк. Рад был, что не с бандитскими целями к нему Василий вкатился. Снимает винчестер, протирает, показывает, как с этой хитрой штуковиной обращаться, дает более сотни патронов да еще напутствует при этом:

— Винчестер — ружье хорошее, но капризное, как иная легавая. Я ни разу не выстрелил из него бесцельно. И обращения требует это оружие умелого и честного. — Отдает Василию Адеркину свой винчестер немец да еще и косую ему обратно сует: — Старенькое, скоро отслужит свой век. Бери, раз уж так случилось.

С тем и прибежал тот прямо в штаб боевой дружины, радостный, нагруженный патронами, со сложенным вдвое винчестером, запрятанным под длиннополое пальто.

— Товарищ Сочалов, — кричит во всю глотку, — теперь и разведка вооружена!

— Хват парень, молодец! — одобрил Сочалов поступок Адеркина.

Вспоминая все это, Прохор успел уже вымыться над тазом до пояса, насухо растереть докрасна хорошо тренированное тело жестким холщовым полотенцем, натянуть полувоенный серый френч с высоким воротником. Не забыл засунуть при этом в боковой верхний карман с клапаном свою костяную расческу, которой с усердием поработал перед тем у зеркала над своими усиками и безукоризненным пробором.

Налегке, без завтрака, выскочил он на улицу и с первыми брызгами солнечных лучей заспешил к дальнему лесу, где сегодня по ранней зорьке собирались командиры для прохождения инструктажа по охране первомайских колонн демонстрантов. Его должен проводить списанный после тяжелой контузии с фронта русско-японской войны унтер-офицер Матушев.

Василий Адеркин сегодня ночью тоже не спал. В мастерской у Маруси Борисовой, заночевав у подруги, Фруза шила особый чехол-бинт, чтобы удобнее и незаметнее было Адеркину носить под пальто свой винчестер. А Маруся втайне от подружки скроила в своей комнате из белых простыней мешок для Василия вроде савана для маскировки зимой: ползущего по снегу в таком маскхалате не видно. Давно, когда еще снег не стаял, просил ее об этом Василек, да все руки не доходили. «Лучше поздно, чем никогда», — пошутил сегодня Васятка, но от затеи с мешком-халатом не отказался. Никто и не подозревал, что Василий принес с собой еще и медицинскую фарфоровую плошку с бертолетовой солью.

Когда в поселке многим уже начали сниться предутренние сны, сероокую пышнотелую Фрузу окликнул кто-то из сенцев. Она отложила работу и выскочила на зов. То, что она увидела, надолго осталось одним из самых страшных ее воспоминаний. Сенцы были темные, дверь из комнат она за собой, как рачительная хозяйка, плотно прикрыла. И тут же увидела высокую белую фигуру, освещенную синим пламенем, что горело в белой плошке. Мертвец, одетый в саван, пестиком размешивал в нем какую-то кашицу. От испытанного суеверного ужаса ее ноги подкосились, и девица без чувств рухнула на пол.

Это тяжелое падение услышал Маринкин брат. Он, не одеваясь, в одном белье вбежал в сенцы и увидел мертвеца в саване над бездыханно лежащей Фрузой. Не из робкого десятка был Григорий, но, не появись Маринка, еще неизвестно, как бы повел себя и он. А Маринка, увидев плоды своего труда, употребленные не на пользу делу, страшно рассердилась, дернула Василия за капюшон и крепко схватила дерзкого проказника за волосы. До слез довела парня девка, буквально накрутив длинные волосы его шевелюры на сильную правую руку, в которой привыкла держать свою палку. Сначала Василий пробовал отбиваться, шутя и похохатывая, затем всерьез встал на оба колена и буквально взмолился о пощаде.

Долго в ту ночь не могли успокоиться в доме Борисовых. Охала и вздыхала Ефросинья Силантьевна, как никогда был зол и грозно ворчал на Василия Григорий. Маринка приводила в чувство свою подругу, которую Василий, несмотря на ее солидный вес и объемы, на вытянутых руках перенес в дом и уложил на Маринкину кровать.

Фруза не сразу пришла в себя: велико было потрясение для девушки, которая не раз и не два гадала в крещенские вечера. Она и читала-то из всей русской литературы, может быть, разве что гоголевского «Вия» и «Ночь под Ивана Купала» да «Светлану» Жуковского. Из современных авторов с детства увлекалась Вербицкой, прочитав ее «Ключи счастья» да еще несколько рассказов в «Мире божьем».

К утру Василий был торжественно изгнан обеими девами. Не заходя домой, он раньше всех из командиров-дружинников по росному холодку вынужден был отправиться в лес на сборный пункт.

Там он первым и встретился с Прохором Сочаловым.

Василий не утаил своей проделки от командира и еще раз получил заслуженную выволочку.

— А в принципе, — продолжая строго смотреть в виноватые глаза Василия, сказал неожиданно Прохор Сочалов, — это, брат, здорово у тебя получилось. Есть в тебе жилка неподдельного лихого разведчика. Врага надо уметь ошарашить, и тогда бери его хоть голыми руками.

Василий молчал. Перестали ругать его за дурость, и на том спасибо.

Но Прохор не унимался:

— Ишь ведь! Бертолетова соль. Говоришь, синим светом горит и ты в саване вроде бы как покойник? Здорово это, брат. Ай, здорово! Придется тебе, герой, попытать, как твоя затея на казаков действует. Они в чертовщину всякую более твоей девы верят.

И Прохор рассказал Василию, что в городке у них скоро появятся уже посланные аж из самой губернии казаки.

— А как узнали? — не стерпел, полюбопытствовал Васек.

— Тю-ю, да ты, брат, или память потерял? — ехидным вопросом на вопрос ответил командир.

— На память свою вроде бы и не жалуюсь! А при чем тут она?

Строгим и проницательным взглядом словно бы насквозь прошил Василия командир. В глубине его карих глаз скакнул какой-то чертик, да темные брови вдруг так изогнулись, что над глазами появился точно такой же, только много больше и длиннее, чем усы, треугольник рыжих густых волос.

И вдруг Прохор от души, по-юному, как это и подобает человеку сильному, властному и решительному, расхохотался.

Василий терпеть не мог, если кто долго сам куксился или прорабатывал других. Настрою его души отвечал именно такой жизнерадостный, может, и грубоватый малость, а другому и обидный, смех человека, знающего себе немалую и верную цену. За эту независимость и большую самостоятельность в действиях и поступках он давно преданно, по-братски, если не по-сыновьи, хотя и старше-то Василия был командир разве что на пяток лет, любил Прохора Сочалова.

— Эх ты, дубина стоеросовая, — продолжая смеяться, заговорил командир. — А кто ночью к исправнику мимо часового под окна его конторы лазал?

— Ну, я! — сказал было Василий. И тут его осенило. — Неуж это наш аппарат задействовал, перехват дает?

— Дает, брат. И надежно.

Стали подходить командиры иных подразделений дружины.

На поляну из глубины леса (все направлялись сюда по установленному для конспирации порядку кружным путем) вышел улыбчивый, гладко выбритый Гурий Кисин, а с другой стороны появился словно бы невыспавшийся, поеживаясь от утреннего холодка, Андрей Ефимов. Его энергичное молодое лицо с легким приятным загаром и курьезно вздернутым носом было полно неожиданных контрастов. Глаза смотрели упрямо, будто сверлили, но были при этом очень спокойны, физиономия вроде бы круглилась, как и у Гурия, но подбородок разрушал эту округлость неожиданной заостренностью. Одет он был подчеркнуто скромно. Косоворотка плотно облегала мускулистое тело, а плечи были узковаты, грудь впалая, и весь облик его был далек от демонстрации мощи, и здоровья. Широкие мозолистые руки с въевшейся в морщинки ладоней и под обкусанные грубые ногти давно не отмываемой трудовой грязью никак не совмещались с чистым, нежным лицом, украшенным щетинистыми, нафабренными усиками. Встрепанная шевелюра сильно опрощала его в общем-то интеллигентное лицо.

Многие на заводе знали таких заметных вожаков, особенно из признанных цеховых умельцев, каким, скажем, слыл русоволосый, круглолицый весельчак Гурий Кисин. Но, кроме членов парткома местной организации большевиков, вряд ли кто знал о том, что именно здоровяку и, может быть, поэтому молодцевато моложавому Гурию Кисину всегда поручались самые ответственные партийные задания, в особенности во время рабочих демонстраций, митингов и собраний. Там он организовывал выступления ораторов, и нес за все ответственность, и принимал решения, как это мог бы делать разве что сам руководитель местной организации РСДРП Георгий Евлампиевич Тихий, в эти острые моменты всегда оставляемый в тени. В отличие от Кисина Андрей Ефимов должен был всегда быть как бы в стороне, так как являлся главным резервным вожаком местного комитета РСДРП на случай провала самого Тихого.

В обнимку вышли на поляну друзья-боевики — Александр Аметистов, по партийной кличке Меньшой, Три А или Шустрик, а за ним красавец Борис Черняев. Один большевик, другой — эсер.