Холодные зори

14. СЛОВО БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПРАВДЫ

По воле рабочих и вопреки властям после Первомая начала на практике осуществляться свобода собраний. Люди в первые дни даже как-то и не заметили и не оценили силу этой новой своей победы. Они просто-напросто без боязни, открыто и большими группами отправлялись отныне на места сборов, слушали ораторов и горячо высказывали свое мнение и свои требования к хозяевам.

До глубокой ночи горели большие костры. Выступали ораторы из губернии и даже из Питера, участники этих клубов под открытым небом громко спорили, обсуждая свою жизнь.

Пением боевых революционных песен заканчивались эти костры. Всякое собрание невидимо для его участников охранялось дружинниками.

Жизнь бурлила ключом. Одно событие накатывало на другое.

Электрики остановили динамо в самый разгар лета. Так они отмечали полугодие со дня расстрела рабочей мирной демонстрации у Зимнего в Питере.

Представители Совета рабочих уполномоченных в тот же день сделали заявление дирекции Волжских заводов о том, что общезаводская стачка не прекратится, пока из поселка не будут выведены казаки и рота солдат. На размышление и принятие мер Совет давал администрации трое суток.

Ночная смена точно по гудку встала на свои рабочие места. Но в основном все заняты были изготовлением оружия.

Яков Смычков отливал в литейном, при участии Грача из модельного, оболочки для бомб, в кузнице готовили тяжелые железные кругляши в виде небольших гирек для метания из-за укрытий.

Многие из молодежи ладили себе финские стальные ножи. Наждаком надраивались невесть каким образом попавшие в цеха охотничьи берданки. Их разбирали, тщательно чистили, смазывали. Тут же готовили крупную и мелкую дробь для охотничьих ружей-дробовиков.

А на следующий день повсюду было расклеено обращение акционеров и дирекции к рабочим, где объявлялось о закрытии заводов на неопределенное время, в связи с большими убытками, понесенными акционерным обществом от стачек. Рабочих приглашали получить по цехам полный расчет.

Расчетные книжки.

Константин Никанорович Адеркин с нескрываемым удивлением рассматривал свою расчетную книжку. Один из верных людей заводского начальства, мастер — золотые руки, он и в день траурной демонстрации вместе с Павлом Александровичем и еще двумя надежными людьми обеспечивал, чуть ли не один дежуря у щита и в машинном, сносный режим работы на станции, пробыв там и утреннюю и вечернюю смены, пока в ночь не вернулись к работе и все остальные. Не мог он за даровую хозяйскую водку и бесплатный харч — колбасу и коврижки черствого хлеба — дать согласие остаться и после его закрытия на заводе, чтобы вместе со сторожами и пожарными не допустить в цеха рабочих.

Противно стало Константину Адеркину и стыдно за них и за свою администрацию. Плюнул он на все предложения Павла Александровича — потребовал со всеми другими расчет.

Вот и смотрит теперь в свою расчетную книжку и на те гроши, что высыпали ему чуть ли не медяками. И это в окончательный, за все старания и верную службу!

«Гады ползучие», — горело в душе Константина Никаноровича. Даже за падаль эту, Низова (надо же было ему тогда поручиться за него по просьбе Павла Александровича в ссудно-сберегательной кассе, а он невесть куда исчез!), и за него полностью всю взятую там сумму удержали теперь с Адеркина. И сам он был должен — когда дом этот откупал да устраивал, не все еще успел выплатить. Вот и остался на бобах, с одним кукишем в кармане.

Словно оплеванный, стоит Константин Никанорович над своей рабочей книжкой, оставшись и без работы и без денег. И только за то, что не стал подлецом, не пошел шпарить кипятком, травить собаками, бить ломами, рубить топором, словно мясник бараньи туши, своих же товарищей рабочих.

Пришел со своей книжкой и Василий.

— Получай, отец, смотри, все хрустящие да серебро. Не забудь серебро-то заново перевесить, не то, подлецы, обманули небось, медью разбавили.

Василий бросил на обеденный стол рядом с отцовскими одну косую, шесть гривен серебром и целую горсть меди.

— Эге-е-й, папаня! — как показалось отцу, не к месту весело воскликнул сын. — Видать, я лучше тебя мастерил-робил. У тебя вроде бы и косой нет.

«Не балабонь, спрячь язык, не то плеча себе зашибешь», — приготовился Васятка услышать такую привычную очередную выволочку от родителя.

Но понуро стоит отец, угрюмо молчит, и вот-вот скупая мужская слеза выдавится из его видавших виды глаз. Однако этого не случилось. А произошло то, чему, скажи о том Ваську кто из друзей минуту назад, он никогда бы не поверил.

Отец грузно опустился на лавку, посмотрел на слегка оторопелого сына и сказал:

— Садись, Вася, надо поговорить.

И Васек присел на табурет.

— Не впервой и стачки и локауты нам видать с тобою, сынок. А только сейчас время иное. В Питере рабочих, вишь, по приказу царя-батюшки порешили сколь, а у нас котельные под большим паром держат, пожарников да бродяг из грузчиков водкой поят с хозяйским же закусом, чтобы они из машин пожарных рабочих кипятком ошпарили, если осмелятся на заводы силой пройти. А у пьянчуг этих и ломы, и топоры, как у мясников. И охранка с ними заодно при полном вооружении. Передай, прошу, своим. Боюсь я за людей, Вася! — Отец говорил вещи страшные, но именно это все и держалось в большой тайне. А старик пошел на то, чтобы тайное стало явным.

— Прости, батя, за балагурство. И вправду, не к месту было оно, — сгребая серебро и медь, но оставляя на столе сотню, явно кидая ее в общий семейный котел, сказал Василий.

Константин Никанорович понял сына, взял сотню, приобщил ее к своим, давая понять, что общую нужду вместе мыкать будут.

— Ну, батя, я ментом. Скоро вернусь. — И Василий побежал на розыски Прохора Сочалова или Георгия Евлампиевича Тихого.

И в тот же вечер молодые связные и дружинники обошли активистов стачкомов, партийных комитетов, поставив их в известность о подготовленной засаде внутри завода. На всякий случай у всех проходных и тайного лаза были выставлены дружинники, чтобы не пускать никого из своих на завод и сорвать полицейскую провокацию.

Но развернувшиеся в этот вечер события приняли вновь трагический для подпольщиков оборот.

Группа диверсии под руководством Андрея Ефимова получила задание бросить бомбу в окно столовой, где в главном зале размещалась казачья сотня. С наступлением вечера со стороны рощи подошли к дороге, отделяющей редкий лесок от здания столовой, Андрей вместе с напарником, членом штаба дружины Антоном Болотовым, и Сима Кетова, наблюдатель. Сима осталась подать знак на случай внезапной тревоги, а главное, наблюдать за дорогой и рощей. Андрей Ефимов и Болотов поползли по-пластунски в траве. Сима почему-то видела лишь удивительно длинные пальцы Андрея, думая, что о таких говорят: у него рука пианиста или скрипача. А он — просто слесарь. Правда, от постоянного физического, мускульного напряжения в сочленениях эти красивые пальцы были уже здорово изуродованы узлами, схожими с образующимися от старческой подагры. Эти узлы часто болели. Подчас Андрею было мучительно трудно на этих вытянутых пальцах поочередно то на одной, то на другой руке держать большую и тяжелую бомбу, опираясь разве что на одно мгновение на тыльную сторону руки, а чаще на локти, чтобы сделать еще один рывок и продвинуться хотя бы на пол-аршина вперед.

Но вот Симе уже не видно ни его рук, ни извивающегося в движении длинного тела Андрея. Лишь порою копна темных волос появлялась из травы: Андрей останавливался и выбирал направление, чтобы незаметней приблизиться к окнам столовой.

Болотов полз поодаль, немного отставая. Иногда Сима видела его большое ухо, далеко оттопыренное в сторону, словно специально для того, чтобы получше расслышать, не едет ли кто по дороге. Иной раз мелькала на мгновение его огромная ручища с широко растопыренными пальцами. Он забрасывал кверху непослушный вихор волос, который сползал ему на глаза, мешая смотреть. Симе казалось, что она видит, как лоснятся от обильно выступившего пота его вздыбленные ежиком на макушке непослушные жесткие волосы. Ей не нравилось, что поблескивали иной раз его слишком хорошо наваксенные сапоги. «Может, он смазал их жиром, а в спешке вытереть и позабыл».

Но вот их черные порты и рубахи слились с дорогой, а потом Сима уже их и не видела. Теперь она все внимание сосредоточила на столовой. Не хлопнет ли калитка, не скрипнет ли открывшаяся дверь, не зажжется ли где свет, потому что на улице заметно потемнело. Но все было тихо, спокойно. И позади нее, в роще, ни души.

А дружинники уже поднялись в рост и прислонились к березкам, росшим позади забора с тыльной стороны дома, куда они и подползли нарочно, чтобы остаться незамеченными. Теперь оставалось последнее и главное. Надо было поправить рубахи, отряхнуть пыль с одежки, отдохнуть, отдышавшись малость, вставить запал, поджечь бикфордов недлинный шнур, тянущийся от него для полной гарантии, а затем внезапно появиться возле угла штакетника, пробежать до середины дома и метнуть бомбу в окно столовой.

Обычно спокойный и несуетливый, Антон Болотов нервничал. На его курносом мясистом носу повисла большая капля пота. Когда он протягивал Андрею запал и зажигалку, руки его дрожали.

Андрей, наоборот, был удивительно сосредоточен и спокоен. Тонкий, но широкоплечий, он стоял крепко, не двигаясь, словно врос в землю, плотно прижимая левой рукой холодное тело бомбы к своей разгоряченной груди.

Вот он чиркнул зажигалкой и, поджигая коротенький шнур, уже бежит. За ним сразу же бросился вперед и Антон. И вдруг что-то щелкнуло в ближнем от них углу за штакетником, и Андрей упал, не выпуская бомбы, и она взорвалась в его руках. Антон свалился наземь, задетый осколком, попавшим в ногу. Но тут же поднялся, чтобы помочь товарищу. А тот был разорван страшным взрывом. Антон увидел лишь месиво вместо лица, ногу, валявшуюся далеко от тела, и изодранную в клочья, заливаемую хлещущей кровью одежду. От казармы уже бежали казаки, тут же ложась прямо на землю и открывая стрельбу по тому месту, где только что произошел взрыв. Антон, превозмогая боль, сильно прихрамывая, метнулся назад к березкам, обежал столовую с тыльной, еще спокойной стороны и углубился в сторону сараев и хлевов, стоящих позади почти каждого жилого дома. Сутки отлеживался он в сараюшке за поленницей дров, туго перетянув ремнем подраненную ногу. На следующую ночь выбрался и укрылся в одном из ближайших домов у товарища по партии. Отсюда его увезли к фельдшерице Корзановой, где ему был приготовлен приют в старой заброшенной кладовой, куда две недели ходил ее брат Викентий Викентьевич, опытный и добрый врач, прошедший долгую земскую практику, сохранив теплоту человеческого чувства и приобретя знания и сноровку и в хирургии, и в терапии, и в лечении народными средствами.

Через два дня Антон Болотов вернулся домой, где от надежных друзей уже знали, что он жив и будет здоров.

Вскоре акционеры вынуждены были открыть заводы, Новый директор, человек жестокий, но деловой и энергичный, не побоялся известить всех пришедших вновь наниматься на заводы большим объявлением у проходных и конторы, где было сказано, что забастовщики дезорганизовали, мол, все производство. Дирекции заводов, говорилось в этой бумаге, пришлось за один лишь месяц перед закрытием, рассчитываясь с рабочими, выплатить такую огромную сумму денег, которая чуть ли не вдвое превышала доход заводов за тот месяц.