Холодные зори

Адъютант козырнул, молодцевато развернулся налево кругом и молча выкатился из кабинета.

Но дверь неожиданно широко распахнулась, и на пороге кабинета возникла высокая внушительная фигура самого «прилично одетого» господина с подчеркнуто военной выправкой. За ним растерянно маячил явно чем-то смертельно напуганный адъютант пристава.

— Я не принимаю, — спокойно и холодно сказал входящему Борщев. — Нет времени… Обратитесь через адъютанта по инстанции…

Вошедший широко шагнул вперед и словно застыл. Он более не делал попытки ни продвинуться далее, ни даже заговорить. Вместе с тем и не проявил ни малейшего намерения покинуть кабинет.

Пристав сделал шаг к своему массивному столу, машинально расстегивая красивую матово-желтую кобуру револьвера.

— Вызвать дежурных! — властно крикнул пристав, не переставая следить за человеком, который столь легкомысленно посмел нарушить элементарный порядок в месте, столь опасном для любого, кто посмеет переступить неписаные суровые правила этого особого присутствия.

Но адъютант почему-то медлил и все еще находился в кабинете.

— Говорите, — обратился пристав к незваному пришельцу. Он расценил поведение адъютанта как опасение оставить и на секунду своего начальника один на один с этим субъектом и решил покончить сразу дело, выяснив поначалу хотя бы причины столь дерзкого и вместе с тем непонятного ему вторжения.

Вошедший по-прежнему молчал.

И тогда взгляд пристава упал на опущенную руку с явно зажатым в кулаке предметом. Это могла быть или граната-лимонка, или небольших размеров самодельная бомба. Приставу вдруг ясно послышалось, как тикает часовой механизм в этой стиснутой в ладони странной штуковине. Позади адъютанта замаячила еще одна фигура в штатском. Это был детина мощного сложения, внушительного роста и с недобрым, решительным взглядом широко открытых глаз. Пристав начал соображать теперь, почему так странно ведет себя адъютант и так вызывающе спокойно — этот человек, заранее и добровольно приговорив себя к смерти лишь ради одного разговора с ним, уездным приставом. К нему ведь, пожалуй, действительно дано не всякому смертному попадать по собственной воле.

Но он и сам был не из робких. «Не все еще потеряно! — подумал. — Преступнику вряд ли понадобилась бы такая длинная пауза, чтобы сразу расправиться со мною».

Он не спеша вынул из кобуры пистолет и положил его на стол. Сам отошел от него на расстояние вытянутой руки.

— Говорите, — еще раз так же холодно и спокойно обратился он к стоявшему террористу.

— Я пришел не убивать, а договориться по очень важному и неотложному делу.

— Кто вы?

— Я прошу личной аудиенции, без свидетелей.

— Я положил оружие, положите свое и вы, — ответил пристав.

— Хорошо, — согласился решительный незнакомец, — пусть мое оружие побудет в приемной. — При этих словах в кабинет, отстранив опешившего адъютанта, вошел здоровенный детина. Из рук в руки бомба была передана сообщнику, и тот вновь вышел в приемную, увлекая за собой адъютанта.

— По какому праву вы осмелились столь необычным образом явиться ко мне, милостивый государь, кто же все-таки вы? — не сдержался пристав от резкости и явного при этом любопытства.

И получил ответ:

— Права, господин высокий начальник, рабочие не вымаливают, а берут силой, не спрашивая разрешения властей и не принося им извинений. Я здесь по поручению штаба боевых рабочих дружин Волжских заводов. — Сочалов не спеша направился к столу пристава и без приглашения уселся в удобное кожаное кресло, что стояло рядом с широким столом уездного главковерха. Приставу ничего не оставалось, как сесть на свое место. Теперь пистолет оказался прямо перед ним. Его рука невольно легла на его холодную сталь.

— Напрасно играете с огоньком, ваше высокородие. В приемной дежурит куда как больший огонь. А выстрел ваш станет сигналом.

Пристав снял свою пухлую руку с пистолета.

— Говорите, — теперь уже в третий раз произнес он устало.

— От имени всех рабочих революционных организаций Волжских заводов и всех отрядов их боевых рабочих дружин я пришел заявить, господин уездный пристав: мы лишены столовой, где проводили свои собрания, лекции, цеховые и общезаводские профсоюзные и иные конференции. Наши дети не учатся в ремесленной школе. Все это занято казаками и войсками.

— Они мне не подчинены, — не преминул вставить пристав. — Вы обращаетесь не по адресу.

— Я буду договариваться не об этом. Мы вынуждены теперь собираться под открытым небом и сами отвечаем за полный порядок на своих собраниях.

— Что же хотите от меня? — пристав скривил губы в страдальческой гримасе человека, которому докучают, обращаясь не по адресу.

— Мы заявляем: полицейских нарядов больше не допустим в места наших клубов под открытым небом. Дайте указание полиции не вмешиваться в наши внутренние дела во избежание кровопролитий и ненужных жертв.

— Почему я это должен делать? — не без чувства искреннего любопытства и удивления спросил пристав, ударив холодным взглядом по напряженному, длинному, испещренному множеством глубоких морщин лицу собеседника, прочитав на нем явные следы и бессонницы и больших забот.

Сочалов неожиданно встал и бросил, с некоторым раздражением глядя в это полное, обрюзглое, хотя и холеное, рыжеусое лицо:

— Неужто господин высокий политик от жандармерии до сих пор не понял, что времена резко переменились: убита главная вера народа — вера в царя. И теперь люди уже ничего не боятся.

Никто не даст нам избавленья:

Ни бог, ни царь и не герой, —

все чаще поют рабочие. Не приходилось слышать?

Стылые, холодные глаза пристава вдруг налились кровью. Он решительно встал. Но быстро взял себя в руки. Не та сейчас ситуация, чтобы давать волю своей горячности. Даже его полицейские десятками подают рапорты об увольнении со службы, бегут из полиции. Внутренне взбешенный, дрожа от гнева, он тем не менее почти спокойно сказал:

— Мне надо обсудить ваши просьбы с генерал-губернатором. Ответ получите у исправника заводского поселка через два дня.

Сочалов неожиданно резко, но ладно, по-военному, повернулся, оставив за своей широкой спиной и пристава, и его стол с пистолетом, и его кабинет. Широким шагом направился он к солидным, обитым войлоком и кожей дверям, вновь энергично распахнул их настежь и вышел в приемную. Вместе с боевиком-великаном рыжебородым Маленьким они покинули это грозное присутствие, тут же из-за угла вымчала к ним пролетка, и быстрые кони понесли дружинников по улицам уездного города.

— На́ твою бомбу, — Маленький сунул Прохору в руки старые медные дедовы часы-луковицу, с которыми они вошли в приемную и в кабинет самого пристава. Городового, который дежурил у дверей присутствия, перед их приходом умело отвлек Василий Адеркин, который сидел теперь на кучерском месте.

Через два дня, под вечер, исправник сам заехал на квартиру Прохора Сочалова, наделав переполох в его доме. Такие посещения обычно по меньшей мере означали обыск и каталажку.

А тут все обошлось сравнительно мирно. Власть предержащий с порога объявил волю своего непосредственного начальства, Сочалов повторил ультиматум местной организации РСДРП. Суть этой краткой встречи можно передать в одном недлинном диалоге.

П р и с т а в. Требование рабочих, высказанное уездному приставу, может быть удовлетворено при строжайшем соблюдении одного условия: пусть рабочие свои нужды обсуждают, а правительства не трогают.

С о ч а л о в. Передайте по начальству: это смешное условие мы категорически отклоняем! Но помните: появление полицейских отныне будем воспринимать как явное подстрекательство рабочих со стороны властей к бунту, стачкам и кровавым столкновениям.

После этого диалога сторон, выразивших свои принципы, полицейские долгое время больше на рабочих собраниях не появлялись.

Явочным порядком рабочие заводов уже более месяца установили укороченный день в субботу. Просто-напросто в этот день любая из смен кончала работу на два-три часа раньше обычного и отправлялась к Волге, по трактирам, домой. Многие шли в бани. Распоряжением директора официально продолжительность рабочего дня устанавливалась в пределах 9—10 часов. Зарплата снова аккуратно и в положенные сроки выдавалась по цехам. Мастера не отваживались отныне накладывать штраф на рабочего, если не было к этому неоспоримой причины.

В апреле дирекция приняла требование Совета уполномоченных считать 1 Мая нерабочим днем. И свой Первомай в этом году рабочие встречали как день большого праздника. Нынче каждый мог принять в нем участие. И желающих оказались тысячи.

Накануне рабочего Первомая дни в слободке установились по-настоящему весенние. А сейчас была еще ночь.

Сквозь хрупкое ламповое стекло подслеповатой керосиновой семилинейки, не раз уже склеенное пожелтелой газетной бумагой, еле сочится слабый, тусклый свет. Над страницей изрядно потрепанной книги склонился лобастый высокий человек. Его тяжелый мясистый нос широкими раскрыльями недвижно навис над коротенькой щетинкой треугольничком подстриженных густых рыжеватых усов. Брови задумчиво сдвинуты, а слегка затуманенный взгляд подернутых легкой грустинкой больших карих очей окропился скупой мужской слезой.

За низеньким узким окошком сквозь крохотные полоски самого дешевого, зеленовато-пузырчатого утекла, плотно втиснутого в тяжелые, грубой плотницкой работы оконные переплеты, брезжит рассвет.

Окончено чтение «Овода», еще одной книги из тех, что помогают росту самосознания, готовят внутренние духовные силы к подвигу, закаляют мужество, воспитывают волю к борьбе, высокое чувство справедливости и долга.

Как это такое давнее из только что прочитанного перекликается с горьковским сегодняшним, что именно сейчас зовет на смертный бой.

Призывом к миллионам, и конечно же прежде всего к нему, командиру боевиков, звучит полное молодой энергии и глубокой веры в народ и в его несомненную победу вещее слово Горького:

Над седой равниной моря

Гордо реет буревестник…

Вспоминается Шаляпин с удивительно русской и безгранично широкой песней, которая пророчествует им всем мужскую отвагу в бою:

Будет буря, мы поспорим

и помужествуем с ней!

— Р е ш и т е л ь н ы й  н а т и с к! — повторяет Прохор вслух слова Овода и тяжело (от неподвижного сидения затекли ноги) подымается со скамьи.

Он твердо знает, что не дорогой Овода идти ныне. Ленин учит: нужна массовая, созданная из верных людей, сплоченная единством взглядов партийная организация революционеров. Она, и только она, поднимет на борьбу и поведет за собой весь русский рабочий класс. Беда тут пока в том, что в батюшку-царя и теперь, даже после событий Девятого января, еще крепко верят многие крестьяне. Им царь, что Артуру — Оводу — был некогда Монтанелли, его духовный наставник, несмотря на то что дважды отступился от него и послал-таки его на смерть.

«Да, — думает Прохор, — дел впереди непочатый край. И нужен план жизни, твердый и неукоснительный план, на каждый день».