Дары инопланетных Богов

Вода любви прибывает, и все камушки скрываются на дне

Нэя как-то попросила у того самого парня с весёлым и крапчатым лицом показать ему изображения того, как одеваются земные девушки. Глеб охотно предоставил ей то, что и хранил в своём персональном архиве. Она зарисовала и сшила себе из тончайшей белой ткани мешковатое платье-рубашку, поражаясь убогой простоте, с какой одевались девушки Земли.

Придя в подземный домашний отсек к Рудольфу, она его там не застала. Быстро переоделась в новое платье, после чего сообщила ему по связи, что ждёт его. Он примчался быстро и, увидев её в столь непривычном одеянии, спросил, — Что это за ангел в белой ризе навестил меня? А где крылышки? — после чего добавил, — Даже в этом несуразном балахоне ты не в состоянии спрятать свою красоту…

Нэя из-за жары надела платье на голое тело, грудь торчала в разные стороны и полупрозрачная ткань очерчивала соски, — Зато на озере достаточно стащить его через голову и купанию ничего уже не препятствует.

— Ты решила, прежде чем мы утонем в райском блаженстве, окунёмся в озеро? — и добавил, тиская её и умиляясь, — В этом платье ты кажешься земной девчонкой, мой сисястый лягушонок.

Последнее обозначение он произнёс на своём языке, и кто или что скрывалось за этим определением, она не знала. Но решила, что-то нежное и возвышенное.

— Мне, конечно, нравится, но я предпочёл бы, чтобы ты спала в этом балахоне, но уж никак не разгуливала на глазах моих ребят, — сказал он.

— Почему? — удивилась она, — если ваши земные девушки ходят в таких рубашках по улицам?

— Ну… у тебя отчего-то все платья порождают соблазн, так что я порой даже не против той скорлупы, куда ты и прячешь свои уникальные перси, — платье его явно не устраивало, и Нэя надулась на него.

— Твоя нестерпимая манера прятать отдельные обозначения в скорлупу того языка, который мне неведом, есть признак твоей невоспитанности. Никогда не угадаешь, что именно ты сказал? А если ты издеваешься надо мной?

— Хорошего же ты мнения обо мне! Я всего лишь использую те богатейшие возможности при выражении своих мыслей, которых лишён язык Паралеи.

Что она могла возразить на это? Только то, что полной прозрачности в их отношениях, всё же, не существовало? Если бы всё обстояло иначе, он давно бы пошёл с нею в Храм Надмирного Света…

— Я не буду переодеваться! Я не твоя кукла, которую ты волен обряжать во что тебе и угодно. Я не в ЦЭССЭИ собираюсь гулять, а всего лишь отправлюсь с тобой на озеро, где в целой округе ни души обычно. Меня тоже не всегда устраивают твои безвкусные одеяния.

— У меня не одеяния, а рабочая экипировка, задача которой соответствовать той или иной обстановке.

— Тогда ты тоже сними своего скорпиона! Он мне не нравится!

Он стащил майку и бросил её на диван, — Да легко!

Тут Нэя извлекла из своей сумочки новую мужскую рубашку, изготовленную для него. На ткани рукой её художницы по росписи тканей был изображён пейзаж озера, образ которого Нэя обрисовала мастерице на словах. Лазурные воды соприкасались со столь же лазурным небом, а на фоне розовеющих облаков летела птица с алеющим оперением. Таким примерно был пейзаж на платье мамы, который она помнила. Рудольф хмыкнул, но без сопротивления влез в новую рубашку. Нэя застыла от восхищения. То ли рубашка заиграла своими переливами, то ли он сам был потрясающе хорош!

— Ты реально сделаешь из меня неисправимого уже тролля, — только и сказал он. — Сама потом плакать будешь, как разовьёшь у меня привычку к аристократической роскоши. Ты уже и доктора подсадила на свои рубашечки, и Артур тут вырядился как попугай. И Олег ходит павлином сизо-зелёным, разве что хвост за ним не тащится. У меня буквально в глазах уже рябит, когда мой десант стал напоминать вдруг какой-то всепланетарный слёт птичей.

Нэя засмеялась, — Олега Эля взяла под свою опеку. Она считает его сиротой, потому и усыновила.

Рудольф подошёл к стеклянной двери, ведущей в душевую комнату, и оглядел себя, — Нет! Я не буду разгуливать в рубахе, похожей на японскую ширму.

«Японская ширма» опять осталась без расшифровки, но судя по тому, что он стащил с себя рубашку, что-то плохое. Он извлёк другую рубашку без рукавов из своего шкафа, — тоже чёрную. И почему такое пристрастие к чёрному цвету? На этой рубашке уже не было изображения ужасного скорпиона. — А эта тебя устраивает? Без птиц и гадов пресмыкающихся.

— Я… — она переживала неожиданную острую обиду, — Пожалуй, купаться не пойдём. Я вспомнила вдруг, что у меня на сегодня назначена встреча с женой самого Главы Администрации города. И презреть её, означает нанести ей жгучую обиду. Ты понимаешь? Я должна уйти…

— Не выдумывай! — он считывал её ложь мгновенно. — Не хочешь погружения в воды озера, совершим погружение в пучины райского блаженства…

Но ей, действительно, не хотелось сегодня такого вот погружения в «райское блаженство». Ей совершенно не желалось секса, и в последнее время это стало происходить всё чаще. Утром она отказалась от этого не только из-за возникшей размолвки. Он не желал идти в Храм Надмирного Света, тогда как зачатый ребёнок с каждым днём всё более и более будет проявлять своё возникшее существование, — пока что тайное от окружающих, — теми изменениями в её фигуре, которые уже не спрячешь, как ни старайся.

— Неужели, тебе так сложно было уступить такой мелочи, даже если моя рубашка тебе не понравилась? А всем твоим ребятам и доктору эти рубашки очень нравятся.

— Ты нужна мне для услаждения, для отдыха, для тишины вдвоём, а не ради тех битв, когда ты пытаешься подавить меня.

— Почему ты такой упрямый? — она подумала, что его упрямство напоминает ту самую стену вокруг города, но в которой нет пропускных пунктов. Или она их не обнаружила пока. — Даже в моём подарке ты усмотрел какое-то посягательство на себя. Ты сам же восхищаешься моим умением создавать красивые одеяния, и сам же моим искусством пренебрегаешь.

— Я не буду ходить как цветастый тролль! Ясно? И твоя эта ангельская хламида, что на тебе, мне не нравится. Она очерчивает все твои одуряющие соблазны настолько… ты будто голая. Ты же вся просвечиваешь!

— Почему одуряющие? Кого они одуряют?

— Женщины вообще одуряют собою всякого. Такова их природная функция, заманить и вытянуть живой ресурс из самца для сотворения потомства. Но уж по ходу дела она и открывает приятность сексуального действа для себя лично, как и открывшуюся возможность поработить того, кто к ней и притянулся.

— Да ты ничем не отличаешься в таком своём поведении от троллей!

— Признаю, — проворковал вдруг он, притягивая её к себе. Он не желал её немилости. — Оставайся в этом потрясающем платьице. Идём купаться. Я всего лишь ревную тебя ко всем, дурочка. Могла бы и понять.

Она вздохнула. Она не хотела ссориться. Она хотела искупаться в лазурном озере. Она хотела его обожания. Хотела не «приятности сексуального действа», а любви.

Доктор Франк встретился им на тропе, ведущей к озеру. Он остановился, сияя своей неотменяемой улыбкой, всегда припасённой для Нэи, — на Рудольфа она не распространялась.

— О, моя облачная волшебница! — произнёс Франк с нескрываемым восторгом. — Ты выглядишь, как повелительница таинственных духов белоснежных вершин Хрустального плато. Ты вся светишься, дитя моё!

— Да сам светишься, как лампочка, даже издали, — обратился к нему Рудольф на земном языке.

— При всём своём внешнем совершенстве, каким ты и радуешь женщин, ты весьма пессимистичный тип. Оптимизм же не только продляет молодость, но и укрепляет мужскую потенцию, чтобы ты знал.

— Твоего сияющего оптимизма хватает с избытком на весь подземный город.

— Мрачен взором и чёрен своим одеянием. Постыдился бы ворчать, владыка подземный, идя под руку с прекрасной и светлоликой женщиной — лебедью.

— Прикрути свой словесный фонтан, постник и молчальник, а то обрызгал с ног до головы своим жизнелюбием. Следи за тем, чтобы твои трусы не сползли с тебя с тою же очевидностью, как сползает с тебя твоя схима.

Но доктор не придал его словам никакого значения, из чего Нэя сделала вывод, что Рудольф ответно его поприветствовал, и они обменялись дружескими речами. Мокрые седые волосы Франка, действительно, нимбом сияли в лучах светила. Издали его можно было принять за молодого человека, — так легка походка, а сам он строен. На нем переливалась на ярком свету затейливым узором трольская рубашка. Но где он её приобрёл, Нэя не знала. Не у неё. Это было изделие столичных модельеров. После того случая, как она сшила ему пару рубашек, как Франк и попросил, доктор вдруг зафасонился, и рубашки менял едва ли не каждодневно, — одна другой краше. «Не старик, а цветочный атлас», — острил Рудольф.

— Давно уж оскоромился, — ответил доктор Рудольфу с непобедимой улыбкой, продолжая общение на том же чужедальном языке. — Да и с чего ты решил, что я принял схиму? Я не православный. Да и целибата не принимал, ибо я вне религиозных конфессий принципиально, так что и греха на мне нет.

— Рад за тебя, безбожник, — буркнул Рудольф, оставаясь неприязненным, пытаясь заслонить Нэю собою от откровенного взгляда жизнерадостного «постника-молчальника». — В таком случае стоило бы проявить принципиальность и не поминать имя Бога всуе. В чём ты замечен. Твоими рассуждениями о Высшем Божьем Провидении наполнены все твои лекции, какими ты потчуешь моих ребят.

— Кто же при здравом уме может отрицать наличие Высшего Проектировщика окружающего нас Мироздания? — вопросил доктор с тою же ликующей улыбкой. — Как ни беспощаден и ни дисгармоничен порой окружающий нас мирок, он всё равно лишь частичка того Единого, что не устаёт поражать грандиозностью и непостижимой, превосходящей наше понимание, очевидной Высшей Разумностью.

— Ты, похоже, разговаривал со своей матерью даже тогда, когда она облекала твою задницу в твой первый подгузник. А может, и в материнской утробе ты уже вёл с нею свои диспуты о Божественном и Непостижимом.

— Он угостил тебя моим зефиром? — спросил доктор, проигнорировав грубые нападки на собственную мать, не сочтя достойным отвечать на столь очевидную ревность, не по существу. Он перешёл на язык Паралеи. — Утром я испытал необыкновенное вдохновение именно потому, что знал, что ты будешь сегодня нашим гостем. Зефир удался как никогда.

— Он её угостил, — ответил за Нэю Рудольф. — Только она мой личный гость, а уж никак не «наш».

— Оставляю без комментариев его несносный индивидуализм, — продолжал смеяться доктор, по-прежнему обращаясь только к Нэе. — Арсений просто умолял меня отдать ему часть зефира, что я отложил для тебя. Он редко нас посещает, и ему не всегда достаются наши привычные сладости. А он сладкоежка, хотя и стесняется того. Я сказал, что сегодня нашего ГОРа посетит гостья, а она тоже любит мой зефир. Арсений ответил: «Разве она и не ваша тут любимая гостья? Жалко, что я спешу и не смогу на неё полюбоваться. У меня настроение повышается на пару дней вперёд, если я её вижу даже мельком». Он тебя не ревнует?

— К кому бы? Уж не к этому ли чокнутому коллекционеру ископаемых костей? — отозвался Рудольф. — Да и какая женщина могла бы составить ему компанию в их поиске, а также разделить его восторг по их поводу.