Дары инопланетных Богов

«Его чувства к тебе низменные»!

Нэя не захотела ехать вместе с Арсением. Какое-то время она наблюдала из окна, как Арсений топчется внизу возле своей машины, ожидая её. Потом выбралась из наземной жилой части «Лабиринта» другим выходом, что выводил в лесопарк. Дорога по лесным прогулочным тропинкам была короткой, а что подумает Арсений, когда не дождётся её, всё равно.

Однако, она еле добрела до кристалла. Её мутило, и сильно болела поясница. Рудольф, соединившись с нею по связи, стал ругаться. Не потому, что напряг Арсения и заставил его ждать впустую, а потому что сильно похолодало, а она была в одном тонком дождевике. Она не стала ему жаловаться. Он потащил бы её к Франку после того, как вернулся бы. И мог бы обо всём узнать. А так, пусть ничего пока не знает. Она легла в свою постель и долго не могла согреться. Пока дошла, дождевик остудил её тело до дрожи. Её знобило и вылезать, чтобы согреться под душем, не хотелось. Но симптомы не огорчали, а радовали. Она знала и от бабушки, и от других женщин, что так бывает у многих в начальные дни беременности. Лёгкое недомогание, похожее на отравление. «Потом я пойду к Франку сама». Но сейчас, когда лили дожди, выходить не хотелось никуда. Как хорошо, что ей никто тут не указ, и она может валяться хоть целый день. Именно этого ей и хотелось.

Вошла Эля с подносом, а вместе с нею вошла радостная и розовощёкая Икринка. Она сильно изменилась, и Нэя, хотя вид у Икринки был цветущий, тоже знала о причине её внешней перемены. Но сама Икринка молчала об этом. Она уже не откровенничала с Нэей как прежде.

— Ты болеешь? — спросила Икринка.

— Нет. Дожди. И я отдыхаю.

— Эля сказала, что ты вернулась в очень плохом самочувствии. Почему? Он бьёт тебя, как мою маму когда-то?

Нэя возмутилась, — Нет, конечно! Он же любит меня.

— Ты выглядишь утомлённой и нездоровой, у тебя под глазами голубые тени. Вот я всегда выгляжу хорошо. Антон даёт мне только радость. А ты не имеешь даже сил на работу. Эля уже успела мне наябедничать, что в последнее время все ваши дела запущены из-за того, что ты забросила свою «Мечту», и она скоро превратиться из дорогущего салона в убогий сарай, заваленный недошитым и отсыревшим тряпьём. Возьми себе на заметку, каковы твои подручные, что готовы жаловаться на тебя первому встречному. Во всяком случае, я никогда не была на откровенной волне с твоей Элей — пошлой раскраской под то, чем она не является. И на дружбу со мной у тебя тоже нет сил. Где они, твои силы? Куда пропали? Ты так сильно устаёшь от него?

— Совсем я не устаю. Просто нездоровится. Дожди. И от твоего отца мне только одно счастье. Как ты можешь так скверно о нём думать? Он изменился. Человек не остаётся неизменным. Люди вообще меняются. Со временем многое осмысливаешь, раскаиваешься в своих поступках, меняешь поведение, мысли.

— Ты о себе или о нём? — насмешливо спросила Икринка.

— Я рассуждаю вообще. О духовном росте человека. Никто не остаётся в неизменности. И если нет духовного роста, то возникает попятное движение к деградации личности.

— Как научно ты выражаешься! Нахваталась тут словечек среди местной заносчивой публики. Но он ничуть не изменился.

— Тебе-то как это понять?

Икринка с любопытством изучала Нэю, — Ты всё же красивая, хотя ты и подурнела в сравнении с тем временем, когда ещё не была зависимой от него. По поводу твоего духовного роста не берусь судить. Ты и тогда была умной, когда мы только встретились. Только вот скажи, тебе не бывает иногда стыдно того, что у тебя такая заметная грудь? Я считаю, что грудь унижает женщину, и было бы лучше, если бы она не выделялась. Но природа с нами не советуется, каковыми нас создать.

— В юности я тоже стеснялась своей груди, — улыбнулась Нэя, — считала уродством и утягивала. «Мать Вода»! — говорила я, видя себя в зеркале, когда примеряла новое платье, — «зачем ты надула мне эти шары»? И когда мне не ответил взаимностью один человек, хотя тогда было почти детство, я уверилась в своём неполноценном виде окончательно. Но потом появился твой отец. И он полюбил меня… Всю целиком, понимаешь? И считал и считает, что я шедевр. Это и есть любовь.

Икринка усмехнулась, — Он-то, да! У него же все чувства низменные.

— Ты хочешь сказать, что я способна будить только низкие чувства?

— Причём тут ты? Речь о нём.

— Ты не любишь его. Твоё полное неприятие его мешает тебе его понять. Люди, рано или поздно, все сталкиваются с изнанкой бытия, заглядывая за край жизни, и каждый меняется от этого. Но у одних хватает сил остаться гармоничными добрыми даже после страшных испытаний, как например, твой Антон или доктор Франк. А другие люди заболевают от испытаний, не выдерживают. И им иногда надо помогать исцелить те трещины, что остаются от ударов, наносимых временами некой страшной силой, скрытой в нашем мироздании. Надо прощать людей, понимать их, жалеть, а не судить столь безжалостно.

— Послушала бы я тебя, если бы он бил твою маму, как бы ты простила его тогда. Если бы тебя бросил в провинции, купаясь в своей технической роскоши и, по сути, живя в будущем по сравнению с тем, как жила я. Тебе-то твой отец, когда был жив, давал всё, что имел, любил, как никто потом. Сама же рассказывала. Ты помнишь, как играла на его коленях, помнишь сладости, которые он тебе дарил, платья и игрушки. А что помню я? Кроме его чудовищной куклы, похожей на умерщвлённую копию меня самой. Угодил, ничего не скажешь. Я в детстве её даже боялась. Таращится как живая, а неподвижная. На ночь я всегда запихивала её в шкаф и не хотела бы и вообще видеть, но бабушка упорно сажала её на моё креслице, расчёсывала её и стряхивала пыль временами. И ни разу не приласкал, не насмешил, не поиграл. Ну, если не считать того раза, когда приехал раз после гибели мамы и плакал у нас в саду.

— Плакал? Рудольф? Ты никогда не простишь его?

— Нет.

— И ты никогда не сможешь принять меня как ту, кто ему близка?

— Тебе я прощаю всё. Тебя я люблю. Только мне… жалко тебя.

— Я ведь тоже с десяти лет жила без родителей. С бабушкой и братом.

— А я всю жизнь с Хагором и старшей мамой. И если Хагор хоть как-то любил меня, то Инэлии не было до меня и дела.

Нэя сжалась при упоминании имени Хагора. Но был ли тот в горах, и тот, кто был дедом Икринки, одним лицом?

— Твой дедушка, он какой? Он необычный?

— Не понимаю, о чём ты? Почему он должен быть необычным? Обычный провинциальный пьяница, каких много всюду. Но он добрый.

— Я бы так не сказала. Он… — Нэя не знала, как возможно дать точную характеристику больному, непостижимому и однозначно страшному Хагору. — Как должно быть плохо жилось тебе вдалеке от мамы, — сказала она, искренне жалея Икринку за сиротство. За то, что девочка провела детство и отрочество в компании такой вот странной парочки — Хагора и его, кто она ему и была? Инэлии.

— А ты помнишь свою маму? — смягчилась Икринка.

Нэя протянула ей руку с браслетом, — Видишь, это мамин. Память. Она была умная, изысканная. Она невозможно страдала, что мы очутились в бедности. Я-то получилась в бабушку. Смешная отчасти. А мама была неправдоподобно хороша.

— А что с нею стало?

— Она пропала. Может, её убили, когда она неудачно попала под облаву, а там кто-то открыл стрельбу. Может, она заблудилась в тоннелях, куда отправилась? Вышла где-то очень далеко и блуждает в пустынях до сего дня… А может, её похитили. Один негодяй из Департамента безопасности домогался её. Мы думали на него. Но неизвестно ничего.

— Как страшно! Ты сильно плакала, когда твоя мама пропала? Долго ждала её и не верила в то, что её нет на свете? — Икринка расширила глаза и стала совсем маленькой напуганной девочкой, если по виду.

— Да. Было тяжело настолько, что только детский разум и помог мне пережить ту потерю… Ведь в детстве всегда веришь в чудо. Я заставляла себя верить в то, что она вот-вот вернётся, поскольку вышла из дома лишь по делам. Погружалась в те воспоминания, когда она была жива. Вот мы гуляем с нею по лесному посёлку, по тому, где и жили при жизни папы… до своего переезда в тот ужасный дом на окраине большого и ужасного города, какими они казались маме… Не мне. Я быстро там привыкла. А прежде у нас были удивительные рощи, сады, тишина. И только там мама рассказывала мне, как устроена жизнь, что такое любовь. А после изгнания, без папы, она почти всегда молчала…

— И что такое любовь?

— Мама говорила мне: «Вот смотри, цветы вокруг прекрасные и душистые. Но что они без чёрной жирной почвы? Из которой они растут, чем питаются, не только и растворённым вокруг светом. А почва без цветущей растительности? Не говоря о том, что без растений она и не могла возникнуть, она была бы убогой пепельной пустыней. Они необходимы друг другу. И почва, и цветы. Так и любовь человека. Красота чувств, их радость не может висеть в эфире, их питают инстинкты — это их почва. Она без них бесцветная, без образа и красоты. А они без неё не умеют питаться. Они взаимосвязаны, взаимно необходимы. Без природных инстинктов не будет и радости, украшения жизни и чувств. Всё нужно. И нельзя презирать отца за то, что он хочет любви и радости, как и ты. И все остальные.

— Я презираю его не за это.

— А за что?

— За всё.

— А я простила его. И люблю. И за своё прощение я получила от Надмирного Света счастье любви. И он со мною, ты даже не знаешь, какой он хороший. Если бы ты простила, сблизилась с ним, он стал бы другим, а ты не даёшь ему даже приблизиться к себе. Не говоришь с ним никогда.

— Довольно с него и твоего прощения. Не слишком ли много ему даров со стороны твоего Надмирного Света? А твоя змейка мне не нравится. Она похожа на живую змею. Страшная. Что за глаз у неё?

— Кристаллы хризоберилла. Так говорит твой отец. Он и сам не очень понял его происхождение. Может, он сказал, здесь в бесконечных горах скрыто много сокровищ. Ведь Паралея почти не изучена.

— Твоя мама любила камушки, как и моя?

— Не знаю. У неё их не было. Это всё, что и осталось. Может быть, бабушка всё продала, когда мы бедствовали. А когда мы с Нэилем подружились с твоей мамой, она дарила мне много кристаллов. Нэиль делал из них бусы, заколки. У мамы была ещё одна змейка, но она пропала вместе с ней. Она с ней не расставалась. А у меня осталась другая для предплечья. Их было две, большая и маленькая.

— Я мамины браслеты все бросила в провинции. Я не хочу памяти о прошлом. Оно было грустное. А сейчас мне хорошо. А тебе в прошлом было лучше, чем сейчас? Если тебе так дорога эта память?

— Нет. Дело в другом. Память дорога любая. И прекрасная, и печальная, и даже страшная. Она любая — моя. Я из неё выросла как из почвы. Ведь и почва иногда губит растение, — то замокнет, то высохнет чрезмерно.

— Ты как Антон. Он же ботаник. Почва, растения, цветы. Он это любит. Он и меня называет земным цветком «Лесным Ангелом».

— Антон рад тому, что будет ребёнок?

— Рад.

— А ты?

— Не знаю. Я стараюсь об этом не думать.

— Как это?

— Так. Не хочу. Живу настоящим. И вообще, мне пора! — и она ушла. Даже не выпив фруктового горячего напитка, даже не съев пирожных, привезённых Элей, сливочных «бомбочек». Вошла Эля и тихо села на место Икринки и принялась поедать пирожные.