Дары инопланетных Богов

Праздник под щедрыми небесами

Поездки в столицу с ним вместе являлись редкостью, а потому воспринимались как праздник. Она специально выбирала ради этого новый наряд. Если приходилось на короткое время расстаться с Рудом, висла на нём и не хотела отпускать от себя. Он же ни разу не предоставил ей возможности посмотреть, что это за места, где и пропадал порой очень долго, отмахиваясь от её просьб, взять её туда с собой.

— В Коллегию Управителей, что ли? — спросил он. — Кто тебя туда пустит?

— Разве ты не всемогущ?

— Разве я являюсь здешним управителем?

— Ты не всегда бываешь там. Где ещё?

— Какие бы места я не посещал, там не место для посторонних.

— Разве я посторонняя?

— Для меня нет. Но кто ты, если для местных бюрократов и прочих спецпредставителей из всевозможных и весьма специальных порой структур?

Ничего не оставалось, как прогуляться по знакомым местам одной, по любому первому попавшемуся Саду Свиданий. Очень хотелось посидеть на берегу реки возле квартале Крутой Берег, где и произошло их свидание… Но идти туда, всё же, далеко. Чего не казалось во времена отрочества и юности, когда такие прогулки были привычным делом. Она задумалась, отчего так? Будто все те расстояния вдруг стали запредельными, неодолимо дальними для пешей прогулки, а ведь когда-то…

Вдруг встретится кто-нибудь знакомый, дорогой уже в силу прошлого времени, также дорогого для души? Но оставался ли там хоть один из таких людей, кого хотелось бы встретить? Она не знала ответ. Однажды она встретила на одной из столичных улиц мать Азиры. Женщина, казавшаяся страхолюдной злыдней когда-то, вдруг озарилась искренней улыбкой, подошла первая, заглядывая в глаза с точно таким же выражением ласково-заискивающей собаки, какое было свойственно и её доченьке, если та в чём-то нуждалась, — Нэюшка, ты ли это краса нездешняя? Дай-ка обниму я тебя, — и полезла обниматься. — Вся в Ласкиру! Душу светлую унаследовала, как и красоту неописуемую…

Что оставалось? Только сунуть немного денег худой и плохо одетой женщине. По виду она как бы не имела возраста, — то ли нестарая, да засушенная, то ли старая, но бодрая. Та заплакала от неожиданности, от потрясения чужой щедростью, так что пришлось её обнять уже самой.

— А моя-то негодница о матери забыла совсем. Не приходит ко мне никогда, подарков не приносит. Уж и не говорю о том, чтобы помочь матери в трудах домашних. Сбережения трудовые все, какие имела, доченьке отдала, как та попросила, обещая вернуть вдвое. Прибыла ко мне разряженная, с мужиком, чья морда еле в дверь мою пролезла. Кто он ей, толком не сообщила. Но мне соседи сказали, что Чапос это. Богач, но человек дрянной. Кулёк с рыбой свежей, купленной на рынке, сунула мне, поверху сдобный хлеб положила. «Вот тебе, мамочка, угощайся своей любимой едой». Я ей отвечаю: «Да разве ж любимая это еда? Рыбу едим лишь от бедности нашей. С души воротит от неё, а живот-то требует какой-никакой, а подкормки. Но за сдобный хлеб благодарность, конечно».

«Так откуда ж я знаю, что ты любишь, если ты о том никогда не сказала», — так она мне ответила. А сама все фрукты, что у меня из одного богатого сада в корзинке лежали, поскольку я помогала ухаживать за будущим урожаем, с собой утащила. Больше не заявлялась. Долг так и не вернула. Живу плохо, а работать, как прежде, не те силы. Зарабатываю лишь на пропитание скудное. Муж на полях погребений, сын ушёл, куда? Не озвучил. Хорошо ещё, что Ласкира — душа небесная отдала перед тем, как дом вы покинули, много всякого добра мне. До сих пор им пользуюсь, а что-то и продаю помаленьку… не одной этой пьянице, соседке вашей, и перепало добра. Ласкира и обо мне не забыла… — она ещё долго брюзжала, хватала за руку, но раздражения и прежней неприязненной опаски не вызывала. Только щемящую жалость.

— Вы не знаете, жива ли бабушка Эли? — спросила Нэя. — Хотела бы передать через вас ей денежки на подарок…

— Хватилась! — ответила мать Азиры. — Давно уж старая на полях погребений отдыхает. Может, для мамаши Эли хочешь что передать? Так и не старайся! Ей дочурка помогает, да и муженёк чем-то продолжает торговать в своих рыночных павильонах. Это меня дочурка забыла. Ты-то не встречала её нигде? Слышала, что она завела себе дорогущий дом яств по имени Нелюдь какая-то. Разве ж это имя для дома яств? Я там была. Толкнулась было в дверь, так меня охрана вышибла прочь. Как ни орала на всю округу, что я мать паршивой этой хозяйки, не высунулся из этого места никто. Пока одна красотуля в красном корсете не вышла и не подала мне большой пакет со снедью, сказав, что хозяйки на месте нет. А потом долго таращилась на меня своими глазищами: «Не хозяйка паршивая, а вы её такой сотворили. О себе задумайтесь лучше». Хотела я ей ответить, по-свойски, со всего размаху, да она вдруг вынула мне немало денег из-за пазухи, да и говорит: «Возьмите, матушка, мой скромный вам дар или утешение, уж не знаю, как правильно. Но не приходите сюда больше. Не выйдет она к вам. Стыдится, что вы её мать. А поскольку вы старая и утешение вам ложное ни к чему, то поймите, наконец, заслужили вы именно такую вот дочь».

Деньги, предназначенные для бабушки Эли, мать Азиры ловко вытянула из рук Нэи, а та и не подумала их удерживать. Грустная, побрела она прочь от жалкой и неисправимой старой тётки.

Для Рудольфа столица никогда не была местом для отдыха и бесцельных увлекательных прогулок. Больше того, он откровенно не любил города Паралеи. В этот раз она отправлялась навестить друзей из Творческого Центра. На самом-то деле ей было особо и некуда деться в огромном мегаполисе. Уже давно не имела она ни малейшей нужды в том, чтобы посещать текстильные ярмарки-выставки, где и приобретала когда-то понравившиеся образцы. Всю эту утомительную, затратную нервно и физически работу по их закупке и доставке исполняла Эля. Та на глазах формировалась в ловкого профессионала по торговым закупкам и прочим коммерческим хитростям, очень поверхностно посвящая в свои делишки хозяйку. Она втайне считала Нэю прекраснодушной дурёхой с кукольными представлениями о жизни, словно бы она, жизнь, является её игровой уютной комнатой. Сама же Эля, женщина чрезвычайно непростая и запутанная, но хваткая и хитрая, к тому же обладающая вовсе незаурядным актёрским талантом, чтобы там ни говорила о ней в своё время Ифиса, знала, что такое изнанка бытия. Знала и на чуткий нюх, и на острый зуб. Она только разыгрывала для всех роль преданной, честной, хотя и лениво-безалаберной временами помощницы Нэи.

Нэя же была благодарна, что её избавляют от головной боли и неприятных контактов с тяжёлыми, двуличными и разными туманно-ускользающими от понимания людьми из торговых и коммерческих сфер. Нэя и понятия не имела, что бывшая жена Чапоса Эля сделала из его имени собственный маленький бизнес, и мало кто хотел её обманывать по-крупному, а самой Эле часто были вынуждены прощать мелкие неаккуратности, — всегда в её пользу. И со стороны опасного неуязвимого преступника Чапоса, чьё имя без его ведома использовалось опальной женой как её собственное, — мол, я его жена, — и со стороны солидной вывески закрытого «Лучшего города континента» Эля сотворила себе двухсторонний доспех неуязвимости. А может, Чапос обо всём и знал, разрешил ей такую вольность ради того, чтобы она обогащалась, как она умела, зорко следя, чтобы её никто не посмел тронуть в запутанных сетевых структурах столичного бизнеса.

Постепенно привычка совершать прогулки в полном одиночестве, стала потребностью. Творческий Центр она могла бы посещать и чаще, но не считала нужным баловать их своим появлением столь часто. Её приход с мелкими подарками и вкусной едой для творческой братии являлся событием, которому они ситуативно радовались. Они относилась к ней лишь с поверхностной симпатией, но с глубоким душевным безразличием. Это же был мир талантливых эгоцентриков, зацикленных лишь на своих поисках и персональном успехе. Они забирались к кому-нибудь в мастерскую и болтали безумолчно, смеялись и поедали угощение, — обычно его заказывала Нэя, — без церемоний и по-свойски.

Реги-Мон не садился со всеми, у него всегда находились поводы для отлучек, даже если он там и находился к моменту её прибытия. Поначалу он приходил, глядел на Нэю всё теми же обманчиво-глубокими и очень выразительными глазами, но сообщал, что очень спешит и не может участвовать в совместном веселье. Была ли это некая обида, каковую она никогда ему не причиняла? Или и не ощущал он никакой обиды, а пребывал в личностном и творческом кризисе? Или ждал, что она начнёт его упрашивать на виду у всех? Что побежит за ним, как за тем, кто ей необходим? Она не упрашивала, не бежала за ним следом. Она делала вид, что ей всё равно и оставалась с теми, кто никогда не являлись близкими друзьями, а только случайными знакомыми.

Та самая Мира — жена владельца Творческого Центра стала для неё неким суррогатом исчезнувшей подруги Ифисы. Мира искренне радовалась визитам Нэи и не раз покупала у неё платья. Ни единой близкой души, кроме Реги-Мона и Ифисы, в столице не осталось, так что Мире отводилась функция некой ширмы под названием «друзья», а за самой этой ширмой было пусто. Мира вела себя как добрая приятельница и никогда не лезла дальше определённой черты. Самой же Нэе уж очень хотелось, живя в «Лучшем городе континента», создать видимость того, какое невероятное количество друзей осталось у неё там, где она жила прежде и где якобы блистала. Чтобы клиентки и служащие из «Мечты» проникались значимостью её прошлого, раз до сих пор её не забывали и, возможно, любили некие загадочные талантливые люди из мира творческой среды. Степень их таланта и значимости каждый был волен додумывать сам. Рудольф потешался над её забавным тщеславием, но про себя, жалея её и снисходя как к игре существа, мало ушедшего в своём развитии от ребёнка. Она это понимала, не считая себя ни ребёнком, ни тою, кому нужна жалость.

Лучезарное утро обещало столь же бесконечно-ясный день. Сознание, как и всегда, обманывалось иллюзией бесконечности переживаемого состояния, будь это радость или скука, счастье или горе… Нэя сияла, словно бы юность и не думала её покидать. Или причина заключалась в её беременности, внешне пока не выраженной, но которую она несла в себе как волшебную драгоценность, и та освещала её изнутри. Она сшила ярко-синюю шуршащую юбку, надела корсет из вызолоченной кожи и утянула его в талии. Небольшой срок позволял это сделать. Всю дорогу Рудольф ругал её за вдруг проявившееся пристрастие к «скорлупе», как назвал он дополнение к наряду, но возвращаться не стал, хотя и хотел. Сделав попытку стащить её раззолоченную «скорлупу» прямо в машине, он понял, что тот является составляющей частью юбки, и без него юбка просто сползёт с её бёдер. Пришлось всё оставить как есть. Зная причину его чрезмерной заботы о том, что она на себя надевает, что ест, да как спит, не мучают ли её кошмары с явлением Тон-Ата, она была счастлива его ворчанием.

Глядя из окна машины на проносящиеся, трепетные под тёплыми ветрами и разукрашенные живые стены придорожных лесов, она думала о маленьком Знахаре, напророчившем ей большие чудеса и тревожные перемены в будущем. Но так и не посмела рассказать о нём Рудольфу. Он поймал на себе её странный взгляд, остановил машину на почти пустой дороге, и они без слов стали целоваться. Точно так же, как в самые первые дни их сближения. «Предсказание сбылось…», — кружились её мысли, уносились ввысь чувства, как кружились и уносились вверх, к дарующему свет небу, сорванные ветром листья. Это была та самая вершина наивысшего и однозначно совместного, не удвоенного, а утроенного счастья. Чистой, что называется небесной, радости, выше которой в жизни женщины не бывает ничего. И одновременно ощущалась какая-то подспудная печаль, некий внутренний шёпот человеческого сверх сознания, которое и старше, и мудрее самого человека. Печаль, что так не бывает длительно долго, чтобы навсегда…