Дары инопланетных Богов

В эту же минуту он прекратил ласку и сам расправил верхний подол её платья, будто они намереваются вот-вот отправиться на прогулку. Может, она и ожидала его дальнейший натиск, может, желала его сама, но он включил свою игру и не проявил инициативы к сближению полному и окончательному.

Со смешанным чувством разочарования и облегчения, что ничего не произошло, не делая и попытки перехватить инициативу у отдалившегося вдруг партнёра, она села рядом, спустив ноги на пол. Благопристойно разгладила все мятые складочки на подоле, приняв позу той самой послушной девочки, которая когда-то внимала его рассказам о тайнах происхождения лицедейского искусства на планете, кочевых театров в частности. Ничего не оставалось другого, как объясняться ей в любви, в которую не верил, но она этого ждала, так ему и не было жаль слов. Облегчения, как она, он не испытал, потому что желание овладеть ею осталось, а вот разочарование её скованностью также возникло. Всё-таки она уже не была той безгрешной нимфеей, а женщиной на изживании третьего десятилетия. Прибытие сюда и означало, что обиды отброшены. Но чего конкретно он хотел? Повторения того, что происходило в её «Мечте»? Когда не надо давать никаких обещаний длительной привязанности? Захотел, пришёл, поднадоело, так и пропал без объяснений? Или же постоянной привычной связи с красивой женщиной, только своей? Рудольф не хотел анализировать. Он плёл ей о своём ожидании её любви с того самого момента, как она поселилась здесь. О том, как его жизнь наполнилась этим ожиданием, словно в той её, да и его молодости.

— Так было только там, — курлыкал он, — Где сверкают родные для меня созвездия… — И целовал ей руки, продолжая плести, что она будет не просто жена, — она будет друг. И он совсем другой, она поймёт, а когда простит, захочет принять его раскаянье полностью, захочет стать для него всем, то пусть приходит в любое время, утром, днём или ночью. И он положил в её сумочку электронный пропуск в «Зеркальный Лабиринт», в своё жилище. И где бы ни находился он, примчится к ней так быстро, что она и туфельки свои снять не успеет…. И говоря, парил от собственного великодушия и сам себе верил.

Она же впитывала не только его слова, но и каждый слог в отдельности наделяла особым смыслом, каждый звук произносила за ним мысленно, разве что не вслух, как это бывает у больных эхолалией. И наблюдая её детскую доверчивость к словам, Рудольф снова испытывал вину и потрясение, и сожаление, что они не на Земле, а на постылой ему Паралее. И возникало желание соответствовать своим же собственным словам. Но если, добавил он, она не захочет всё вернуть ему, то и тогда она останется и её пальцем никто здесь не тронет. И у неё будет всё.

— Я же тебе обещал, что это жилище в полном твоём распоряжении. Считай его своим домом даже в том случае, если не захочешь, чтобы я тут отирался рядом с тобой… — но прекрасно осознавал, что никуда уже она не денется.

— Руд, зачем мне ещё один дом? Тут очень хорошо, но я привыкла к своему…

Он встал на колени, снял с неё обувь, гладя пальцы на ступнях, и опять стал целовать их.

— Ноги же запылились, не надо… — застеснялась она, хотя перед свиданием тщательно вымыла их в душистой воде. Не потому, что ожидала такого, а из желания пропитаться ароматами вся целиком.

— Ты моя светлая нимфея из тёмной инопланетной заводи… — произнёс он, — И как такое возможно, чтобы именно здесь я встретил такое утончённое и белейшее чудо? Надеюсь, ты не окажешься столь же недолговечной, как речная лилия…

И Нэя, впитывая его бормотание как музыку высших сфер, будто опять провалилась в состояние между сном и явью, но на сей раз это было падение в счастье. Или то был полёт? Она смотрела вниз из хрустального поднебесья и парила. Полёт. Конечно, полёт. К ней вернулось состояние, о наличии которого она и забыла. Девическое безвременье, бестелесная лёгкость, ожидание ещё более прекрасных событий. Всё последующее будет лучше, чем в тех снах, запутавших её сознание, которые её посещали за сиреневыми стенами. Конечно, она всегда понимала, что снами это не было. Но сейчас так казалось. Сны. Пусть и забудутся вместе с последующим кошмаром, от которого стали неотрывны. Она забыла всё. Тон-Ата с его колдовскими цветочными плантациями, столичную жизнь, полную одиночества и тягостных будней. Забыла и Гелию, хотя и повторила то платье Гелии, вышивая его по старым эскизам. Её память была чиста. Будто она впервые открыла свои глаза в его хрустальном святилище, её наполняло только ожидание невероятной любви и вера в эту любовь. Она не смогла притронуться к угощению. Только в том отсеке так происходило от затаённого страха, а сейчас от избытка счастья.

Она вышла к нему и в следующий вечер, и в третий тоже. Хрустальная ловушка захлопнулась. Но Нэя не понимала, что это ловушка, пусть и прекрасная. В первое время Рудольф почти физически ощущал её страх, обнаруживший себя внезапно, едва она, покорно раздевшись, легла к нему. Страх сидел в ней незримым сгустком и выплывал в её глазах, которые она широко открывала в моменты их близости, вздрагивая как от когтистой лапы от его прикосновений и будто боясь повторения чудовищного броска тяжкого зверюги, и полностью его приняла, всё же, не сразу. И её стоны были больше жалобными, чем страстными.

Но в свободные от любви часы Нэя не замолкала никогда. Она чирикала, как канарейка обо всём на свете, выводя рулады до тех пор, пока он не закрывал её губы своими, размягченными ею, губами. Попривыкнув, она ему объявила о том, что будет лечить его. От страшного фантома, который его грыз, и который напал на неё в его подземелье. И она знала, о чём она говорила. Она сумела, обманчиво наивная и вроде бы беспомощная, взнуздать того зверя и прогнать его, беспощадно зажав его бока узкими и сильными ступнями. Как древняя наездница из преданий Земли, что укрощала дикого быка своей волшебной силой. И зверь сгинул. А маленькая женщина-целительница стала его любить, стала любимой, подобной которой у него и не было никогда. И сила в ней открылась вдруг такая, что испарилась Гелия, закрылись незримые каверны души, и он иногда почти рыдал в её объятиях как мальчик, впервые соприкоснувшийся с тончайшей искусительницей, перед которой не может быть стыдно. Она проскользнула туда, куда до неё никто не смог бы и попасть. Она нашла его сокровенную суть, умела её ласкать как та самая жрица Матери Воды, о которой слагают местные легенды, но никто не ведает, есть ли она хоть где? И кто тот счастливчик, кто отдаёт ей половину собственного состояния, если есть что отдать, за близость с ней?

«Я, я стал таким счастливчиком»! — ликовало его тело неотделимо от души. И это не он, а она жила на более высоком этаже мироздания и спустилась оттуда к нему, к надменному человеку из Будущего, ставшему оборотнем подземелий. Она и хотела, и умела любить. Она верховодила им ночью, управляла, кукольная на вид, но очень сильная наездница, и ведь она не сочиняла, что отфигачит зверя кнутом. Только кнут был особенный, незримый, волшебный, мягкий и любовный.

— Почему, почему ты сбежала от меня, лишила меня любви? — спрашивал Рудольф и не ждал ответа. Ответ был ему известен и так.

— Ты не хотел меня любить тогда, — ответила Нэя, — ты хотел играть. Чтобы я дала тебе в то время? Ты бы давно меня и забыл, взяв то, чего тебе не хватало.

Ясно, что старик её зомбировал в своём укрытии. Где это было? Она не понимала сама.

— Ты бы задавил меня своей сложностью, капризностью, переменчивостью своей натуры. Я стала другой за годы вынужденного одиночества, качественно другой. Я окрепла, я раскрыла в себе свои задатки.

Но, не соглашаясь с ней, Рудольф не возражал и не опровергал её. Если ей так легче, пусть так и думает. Он по любому был благодарен ей. Каждой клеточке её существа, каждому её пальчику, каждой ресничке за нежное исцеление, за всепрощающую и незаслуженную любовь.

— Разве любовь дается за заслугу? — спрашивала милая целительница. — Это же дар, а не плата за что-то. Это бескорыстие Творца нам людям, вечно корыстным и расчётливым. — И так говорила маленькая щебетунья, наивная днём, со своим вечно полудетским лицом улыбчивой фигурки, похожей на одну из тех, что хранились в музее — замке, где работала его мать, в Альпах. Да неужели где-то есть они, эти Альпы? Баварские, Пенинские, Швейцарские и прочая их разновидность? Есть Земля? Была? Многие считали её тут чудачкой, что, впрочем, часто бывает с творческими людьми.

Их любовь скрыть было нельзя. Все заволновались, зашушукались. Местные насельники приписывали ей несуществующую продажность и развращённость. Но имел ли он и сам правильное мнение о ней прежде, воспринимая её так, будто она застыла в собственной незрелой юности, считая глупой и, в сущности, не уважая в ней человека. Когда затаскивал её в машину возе пограничной городской стены, когда приходил в «Мечту» и овладевал ею практически во сне. Не думая тогда ни об ответных её чувствах, ни о ней самой, а только о своём насыщении. И то, что происходило там, действительно было убожеством в сравнении с тем, что давала она ему сейчас, и он ей тоже. Нэя давала ему так много, давала всё.

Он настолько быстро и заметно изменился, что уже не шествовал величаво, как привык, а бегал, если не летал, как человек, для которого время сделало исключение и решило прогуляться в обратную сторону, в давно оставленную юность. Сам собою восстановился пигмент волос без процедур у Франка. И те, кто замечали такое вот чудо, так и думали, — влюблённый Венд, шеф космодесантного корпуса Паралеи, прошёл восстановительный курс. Но Рудольф не общался с Франком, единственным из врачей их базы, кто владел восстанавливающими технологиями. Остальные были практики попроще, хирурги, диагностики и прочие узкие спецы. Старый же Франк был универсалом. Он попал на Паралею отчасти и случайно, прибыл в добровольное затворничество ради служения тем, кому было ещё хуже, как он считал.

Нэя целовала его в макушку, радовалась, будто он её ребенок, неожиданно выздоровевший после тяжелой болезни. Рудольф даже перестал сильно брить голову, и смешной ёршик волос золотился как в молодости. Как будто голова его излучала сияние от нескрываемого счастья, как будто юность вернулась в его душу. Но она вернулась. Отращивать волосы он упрямо не желал, дав себе зарок, что сделает это впервые только на Земле, когда вернётся.

С Антоном Рудольф общался только по служебной необходимости. Сурово, как со всеми прочими, но спокойно, отстранённо. Без прежней доверительности. И когда Антон общался с Нэей, то быстро сворачивал общение, едва замечал рядом Рудольфа, и быстро исчезал. Неужели он мог вообразить себе, что Рудольф может ревновать его к Нэе? Смешно! Он никогда не ревновал юного очаровательного глупца к ней. Даже тогда, когда она порхала вокруг него в своих цветниках. Он злился на неё, понимая её игру, и только. Охлаждение к Антону вызвала совсем другая причина. Но в разгар своей новой жизни Рудольф, занятый только собой, подарил им своё безразличие и к их новой совместной жизни. Жизни Антона и Икринки — Лоры. И Антон, простодушный на вид, но далеко не такой и простой, всё понимая, сам не лез ему на вид без особой нужды.