Дары инопланетных Богов

Зачем и приезжали?

В провинцию они приехали, когда на местном центральном рынке шла многолюдная торговля припасами, всяким барахлом, овощами и прочей снедью. Икринку многие узнавали, таращили изумлённые глаза на алое платье, шептались, переговаривались. Она произвела здесь маленький взрыв-сенсацию. Но к ней никто не подошёл, чтобы расспросить, поговорить, никто даже не поздоровался.

«Что за люди»! — думал Антон. Никакой взаимной и такой естественной человеческой приязни. Она была расстроена. И это было видно. К ней подошла лишь единственная девушка — торговка ароматными травами, милая и малозаметная. Они тихо о чём-то переговаривались. Икринка сунула ей деньги, и та взяла их, хотя лицо осталось без всякого выражения благодарности. Запланированный триумф не состоялся. Купив бабушке нехитрую снедь, а деду какие-то носки, из-за чего Антон опять вспомнил его вязаные чуни, они сели в машину на глазах местной потрясённой толпы, и укатили на тихую окраину к бабушке и дедушке, в безвременье и безлюдье этой местности. Да и жили ли тут люди? Вчера? Сегодня? Будут жить завтра? Тишина близких пыльных пустынь окутала их. И пыль гуляла вдоль оград, гоняемая жарким уже ветром, оседая на листву деревьев и еле высовывающиеся из-за этих оград крыши. Дома низкие, ограды высокие. Люди, живущие там, прятались друг от друга, не любя и боясь соседей. Антону хотелось крикнуть «Ау!» в далёкую пустоту длинных улиц, чтобы разбудить их от равнодушия и апатии. Здесь прошло её детство. Где она тут играла, радовалась, как и положено это в детстве? Острая жалость накрыла его.

— Ну что? — сказал он, вспомнив её перебранку с Олегом, — весёлая у вас тут жизнь! По сравнению с нашим скучнейшим ЦЭССЭИ.

— Они такие, какими и привыкли быть. Всё равно они искренние, добрые. Не то, что ваши фальшивые красотки.

— В ЦЭССЭИ разве есть красотки? Что-то я перестал их встречать после того, как появилась ты.

— Зато они не перестали тебя караулить. Не дают мне прохода из-за тебя. Шипят нам вслед из-за каждого куста. Ты что же глухой? Если уж ослеп в последнее время, как говоришь.

— Да? — удивился он, — и кто?

Но она не стала рассказывать.

— Они ведут себя так, словно ты им всем принадлежал, а я тебя у них украла.

— Я никому там не принадлежал. Во всяком случае, этим неизвестным «им».

— За это они меня и ненавидят. За тебя.

— Да кто?

— Никто. Все.

— Это называется паранойя. Я этого не замечаю. Там ничего подобного нет. Вот здесь…

— Здесь иначе. Они потрясены тем, что я ушла в другой прекрасный, по их мнению, мир и не взяла их с собою. Они же остались в бедности и трудах. Поэтому они обижены на то, что я стала не такая как они. Они страдают не от ненависти, а от своей жизни. Они мысленно и невольно сопоставили свою жизнь с моей, которую себе вообразили, как мечту, которой у них нет, и не будет. Они искренние. Их жалко. А те, сытые, чистые, все спрятанные — плохие. Если ты хоть на одну из них посмотришь пристально, я убью ту, которой достанется этот взгляд! Жаль, моему отцу не встретилась ни одна настоящая женщина, которая давно убила бы его за его изменчивость!

«Ого»! — подумал он, — «да она ревнивица»!

— Да на кого там и смотреть? — засмеялся он, целуя эту любимую дурочку, — ты себя-то видишь реально?

— Вот ты говоришь, что они в «Лучшем городе континента» готовят лучшее будущее для этих людей. Но зачем им будущее для бедных людей, если у них это будущее уже есть? Здесь и сейчас. Им нет и дела до этих людей.

— Но это не так. Не всем из них. А уж нам, землянам, точно есть дело до их будущего.

— Ты другое дело. Нэя тоже всех жалеет. А отец? Ему же наплевать на всех. Ты не понимаешь, как он всех презирает? Как он брезгует местными? Ты думаешь что, осыпав их вашими чудо-новинками, вы их спасаете? Они стали лучше?

— Да, — ответил он, — стали. Они у нас свободны, создают проекты своего лучшего будущего устройства. Всем будет лучше, но со временем. Начинается же всегда всё с малого количества людей. — Но Антон быстро уставал от разговоров о заоблачном будущем чужого мира. Его намного больше интересовала она и их личное будущее. — Как думаешь, твой отец всё ещё злится на меня? Из-за тебя?

— Да не злился он ни одного дня. Это он так. Играл роль любящего отца. А ты любил ту Голубику? — их разговор происходил в саду на широкой скамейке, на которую Инэлия вынесла свою вязаную обширную шаль. Дед Хагор отсутствовал в неизвестных местах, он никого не оповещал перед своими исчезновениями. Пропадал, появлялся. Это была его всегдашняя форма существования. Отчёта у него никто и не требовал. Инэлия же, ласково кивнув Антону, исчезла в погребке, где готовила свои напитки, используя кухню и приспособления Хагора. Она вела себя так, словно Икринка всё так же живёт здесь и никуда не отлучалась. И что делает тут Антон, её мало интересовало. Странная «старшая мама» не задала внучке ни единого вопроса.

Икринка ревниво ждала ответ. Но лгать ей было бесполезно, как и её отцу.

— Да. Я любил её. Но иначе, чем тебя. Она нравилась. Я жалел её за её одиночество. Её презирали за какое-то небезупречное прошлое, в котором не было её вины. Не умею объяснить.

— И не надо. Я же знаю, что меня любишь одну. Я ведь не как она?

— Нет, конечно.

— Лучше?

— Я даже не знаю, с кем тебя и возможно сравнить? И то, что у нас с тобою, я даже и не знал раньше, что такое бывает у людей. Что можно испытывать счастье такой напряжённости, что кажется, ещё мгновение — и остановится сердце.

— Я простила тебя за неё, зная, как дорого она заплатила за всё.

— За всё? — не понял Антон, — но… я же тогда и не знал тебя.

Но Икринка ушла от этой темы. И ему трогать прошлое не хотелось.

— Сознайся, где ещё видела Олега? Не только ведь там, на скалистом плато? Где ещё?

— Ты забыл, что мой дедушка горец? Он брал меня с собой в горы. Там и видела.

— Как вы туда попадали? У вас же нет авиации? Нет дорог туда. Как твой дедушка попадает туда?

— Тебе-то что? У него свои горские секреты.

— Подземные тоннели?

Но она молчала. Горцы жили на границе с пустынями. В скальных поселениях — пещерах. Их было мало. Возможно, думал он, раньше они жили в погибших городах пустыни, и у них остались свои тайны. Он ничего не хотел у неё выспрашивать. Навалилась вдруг усталость, словно разгоревшийся уже день накрыл тяжкой пыльной пеленой, в которой туманилось небо, утратившее цвет.

— У Нэи был брат. Знаешь? Его убил мой отец.

— У Нэи? Брат? Но почему отец? За что?

— За всё. За то самое, о чём мы и говорили. За то, что любил маму, и брат Нэи её любил. А за что, по-твоему, он так и не прощает маму? Даже теперь, когда её нет.

— Но разве он не любил тогда Нэю?

— Нет. Он никого не любил, кроме мамы. Но Нэя верит в его любовь, потому что она одинокая тут. Дедушка говорил, что у него были другие девушки от обиды на маму. Но любил он только её. И любит до сих пор. А Нэя входит в тот самый перечень, который обозначается словом «другие». Однажды он позвонил Нэе при мне. Она не успела переключить звучание на наушник, и я всё услышала. Он ей сказал: «Приходи. Я скучаю по своему бутону», — и голос был такой пошлый. Она же стала вся розовая, будто и впрямь стала глупым бутоном. Засуетилась: «Руд, когда»? А он ей: «Сейчас. Я же сказал, скучаю». Она и помчалась. Это любовь? Когда надо — приходи! А когда нет — она живёт там сама по себе. И её обзывают все, кому охота и не лень двигать языком от благополучной расслабленности. Надо же в кого-то и пошвырять навозными шариками, скатанными их вонючими языками, если все вокруг такие благонадежные и правильные! Считают её продажной. А она их всех чище и лучше, этих людей будущего. Да ещё и говорят: «Как смеет этот развращённый люд из-за стен проникать сюда? Почему ей, притащившей сюда порок того грязного мира, никто не укажет в ту сторону, откуда она и пришла? На выход её, немедленно»! Он защищает её от этого? Ему всё равно. Он спрятан в своём «Зеркальном Лабиринте». Слово-то какое придумал — «Бутон»! Ну не пошляк? И смотрит на неё всегда так, будто она пирожное, и он хочет её облизать, и облизывает даже на улице, когда думает, что никто не видит. А я видела как-то, они стояли и лизались у «Лабиринта». Она считает, что это любовь. С чем ей сравнить, если её никто не любил? Кроме её старика, который не мог любить уже в силу возраста. — Икринка передёрнула плечами от внутренней брезгливости по отношению к чувствам своего отца и Нэи. Антон замечал, что она безжалостна ко всем, кто живёт в ЦЭССЭИ, и жалеет только тех, кто живёт в провинции и в столице Паралеи, в основном, бедных людей.

— Зачем ты дала деньги той девушке-торговке на рынке? Если ничего у неё не купила? Она же не нищенка?

— Она бы и не взяла. Но они собирают на надгробие одному местному парню, я его знала. Его убили в столице. Ни за что. Он был хороший. Любил меня. Я-то нет. Его семья бедная. Вот они и собирают. Она мне рассказала. Я и дала. — И она ушла в своих мыслях далеко от Антона. Наверное, в детство, где она каталась с ним на тележке, запряжённой милой лошадкой, принадлежащей его отцу-леснику. И мечтала, чтобы он стал её братом. А потом он вырос и ловил её на улице, объясняясь в своей любви.

— Жалко его? — зачем-то спросил он.

— А как ты думаешь? Можно не жалеть людей? Когда их убивают, когда они бедны, когда вокруг нет справедливости и счастья? А жизнь проходит быстро, и никто не подарит им тут никакой другой жизни. Но даже ту, плохую, могут отнять просто так, потому что попал под чью-то злую руку, безжалостную. Просто случайно.