Дары инопланетных Богов

Купание в счастье

День угасал, но накал жары только усилился. Листва на деревьях лесопарка обвисла в полуобморочной неподвижности. Открытые пространства городка плавились в бело — розоватой плазме Ихэ-Олы. Мелкие озера в лесу были отвратительно теплы, пески на их берегах накалены и остро искрились, не вызывая желания к ним приблизиться, и сама звезда напоминала мутное, яростное и хищное око зверя, подёрнутое маревом от далёких лесных пожаров в зонах, граничащих с необъятными пустынями. Раз в полвека возникало подобное усиление активности звезды, — реки мелели, урожаи чахли, воздух раскалялся, а из пустынь по ночам доносился до людских селений утробный звук, переходящий в жалобный и заунывный стон. Ближайшие леса поглощали его в себя, держа свою оборону и не пуская раскалённое бесчисленное воинство, состоящее из мельчайших частиц песка и пыли в города, отдавая суховеям на высасывание свои пограничные районы. После подобных лет деревья обширных лесных массивов чернели своими убитыми остовами, пока несколько периодов зимних дождей не поднимали новую поросль, а она жадно и быстро топила и растворяла их в своём юном буйстве, захватывая вдобавок и новые пространства. Регенерация лесов на планете поражала. Люди Паралеи гораздо больше тратили сил не с природным опустыниванием, а, наоборот, с буйством всё поглощающей растительности. Рукотворные же пустыни, оставшиеся после непредставимых уже войн, быстро сокращали свои поверхности. Их поглощали джунгли, нельзя сказать, что менее устрашающие, чем безразмерные пески и безжизненные скалы.

И только горы являли собою поразительную экосистему, стабильную, без землетрясений, извержений, — так как все древние вулканы пребывали в спячке, — без резких перепадов температур в долинах, перегруженных пышной растительностью, — с озёрами потрясающей красоты, неоглядностью безлюдного, первозданного будто, мира горной страны.

Ближайшее к выходу из подземного города озеро в горах стало любимым местом для Нэи. Спасением от жары, от надоевшего лесопарка и города в нём, от хмурых, неразговорчивых, редко доброжелательных к ней людей. Сидеть же в кондиционированных помещениях надоедало. Со временем Нэя сознательно стала стремиться к одиночеству, чего никогда не проявлялось в ней прежде. Как будто та, полусонная внешне, но живущая своей насыщенной тайной жизнью глубинная часть её души выплыла из неё на поверхность, и её перестали занимать события окружающего суетного человеческого улья. Жить их бестолковой суетой и сиюминутными устремлениями всё равно, что плавать в луже — мелко и противно, смехотворно. В её мире существовали только Рудольф и она. Если бы, мечтала она, там, в синих и уходящих к горизонту, цветущих плантациях рядом с нею жил не Тон-Ат, а Рудольф, это и был бы тот самый мир гармонии, о котором рассказывают людям жрецы из Храмов Надмирного Света.

Недавний кошмар с приходом Тон-Ата не расплывался, не исчезал из памяти, как и свойственно кошмарам, и сном не казался. А чем? Чем-то промежуточным между сном и явью, и она временами размышляла о просьбе Тон-Ата, больше похожей на приказ, и порывалась посетить места, где находился как бы и проданный дом в лесном посёлке. А если взять машину с водителем и поехать туда? Только зачем? Посмотреть на новых неизвестных хозяев? Ей было известно, что дом, пройдя через руки нескольких перекупщиков, пустовал и разрушался. Желающих приобрести его больше не нашлось. А молодого чиновника из Департамента недвижимости, что и попал вместе с нею в лапы к мошенникам, нашли однажды убитым в одном из столичных глухих тупиков. Нэю вызвали тогда же в Департамент и вернули ей часть денег, ничего не объяснив. Она почувствовала острую жалость, смутно припоминая черты недурного и легко розовеющего при общении чиновника, что говорило о его вовсе не задубелом характере. Осталась уверенность, что чиновника провели точно так же, как и её саму, увлекли в хитроумную ловушку третьи и неизвестные лица. Узнав, что у погибшего человека остались молодая жена и дети, пересилив себя, она пришла к Инару Цульфу и обратилась с просьбой о передаче части денег несчастной семье. Откуда возникла уверенность, что Инар Цульф знает, о ком речь, откуда взялась вера ему, она и сама не понимала, но чувствовала, что Глава Хозуправления просьбу исполнит и всё передаст по назначению. Тот долго и задумчиво смотрел ей в глаза, явив вдруг себя совсем с неожиданной стороны. Не был он чёрствым, каковым ей всегда казался, не был и бездушной, безупречно функционирующей, бюрократической машиной. Очнувшись от собственного созерцания и очевидного изумления её поступком, он с неподдельным уважением и готовностью обещал исполнить просьбу.

— Я всегда знал, что вы были достойной женой такому великому человеку, как ваш прежний муж, — произнёс Цульф. Он не сказал «был» в отношении Тон-Ата, а построил свою фразу так, что из неё не следовало, что Тон-Ата нет в живых. — Можете быть уверены, в ближайшее время эти средства попадут в руки несчастной вдовы. И даже сверх того. Поскольку я также внесу свою долю, пусть и не способную дать бедной семье счастье, но, всё же. Это будет поддержкой им. Господин Тон-Ат, я уверен, оценил бы ваше добросердечие, узнай он… — тут Инар Цульф умолк. Лысина его взмокла, размягчённые глаза увлажнились нешуточным умилением к ней. Он поспешно опустил свой взор в лакированную столешницу огромного и начальственного стола. Нэя вышла из его апартаментов, видя, что он вовсе не рад собственному разоблачению себя как чувствительного человека. Она уже не осуждала Элю, отзывчивую к вниманию такого вот высоко-чиновного, да внешне никудышного мужичка. Щедрый и заботливый, как не всякий отец, именно он открыл простолюдинке Эле, да ещё и небезупречной в оценке окружающих, двери в мир высокого просвещения. В Академию ЦЭССЭИ! А вот самой Нэе такого подарка не предложил никто. Не без обиды она вспомнила давние обещания Рудольфа пристроить её для обучения в недоступную лишь бы кому Академию ЦЭССЭИ. А сейчас что же? Он считает её для подобного развития неподходящей или устаревшей? Рисуешь, мол, свои эскизы, изобретаешь фасоны одеяний, шьёшь, обслуживаешь чужие запросы и капризы, и всё? Как выросла в ремесленном квартале, так и осталась ремесленницей. В отличие от Цульфа, нет у Рудольфа задачи, поднять Нэю до более высоких уровней образованности?

Уж как там Эля сможет или нет одолеть первые уровни непростого обучения, будущее покажет. Нэя разделяла скепсис большинства насчёт ума своей помощницы, но сам факт такого отношения к ней со стороны умного и непростого карьериста поражал. Для самой Нэи Эля, несмотря на привязанность, идущую из детства, не казалась той, кто достоин подобных даров. Тут уж права Ифиса, как-то сказавшая, что Инар Цульф даже при том, что деформирован многолетним рабским служением Ал-Физу, остался неизлечимым идеалистом. Ифиса тут же переключилась на себя, говоря, что всякий, кто имел несчастье приближения к Ал-Физу, становился душевным инвалидом. Ал-Физ плющит всех. Прекрасный когда-то, неповторимый всегда, многоликий и чудовищный, нежный и бесчеловечный… Ифиса могла заходиться в его восхвалении, неотрывном от его же разоблачений, бесконечно. И неотменяемая любовь Ифисы к такому вот страшному идолу её души не уставала поражать. Все прочие увлечения и связи Ифисы походили на профессиональную игру, когда ради выживания, когда для собственного удовольствия. Ифиса — жизнелюб напоказ и распутница лишь для нравственных максималистов, не была так уж и проста.

Оставшиеся деньги Нэя по раздумью не стала вкладывать в развитие «Мечты», утратив интерес к дизайнерским разработкам, не окончательно, но близко к этому, пребывая в ожидании неведомо какой перемены. Она спрятала деньги в заветный тайничок, приспособив одну из подушечек, смеясь над собой и вспоминая бабушку, которая поступала точно так же. Саму подушечку она хранила в одном из стенных шкафов в своём жилье в «Мечте», не желая зависеть от сложных финансовых структур в столице. При этом она думала, как повеселился бы Рудольф над её смехотворными тайниками, узнай он о них. Но подобно моли она откладывала своё будущее в груду тряпья, испытывая при этом совсем безрадостные чувства, не желая именно такого будущего, для которого могут понадобиться такие вот денежные гнёзда.

Рудольф говорил, что бирюзовая вода горного озера исцеляет его, что она похожа на земное небо. Он брал её на руки, затаскивал в озеро, она визжала и хваталась за него, не умея плавать, хотя провела всё осознанное детство у реки.

— Спасу, если заплатишь за спасение, — смеясь, говорил он. В горах царила первозданная тишина и чистота мира, прохлада. Он учил её плавать, а потом на голубеющем песке, будто был песок продолжением синего дна озера, но сухим, мягким и нагретым, они любили друг друга. Жестокий демон с железными объятиями навсегда остался в подземелье, а золотистый, послушный и горячий великан с чувственными отзывчивыми губами принадлежал ей.

Потрясающе живописное место тем ни менее казалось печальным. Может, озеро было одушевлённым, страдало от своего одиночества и невостребованной красоты? Похоже, думала Нэя, природе тоже важно дарить свою красоту и щедрость всем. Озеро, упрятанное в сердце пустынных и недоступных гор, находилось на охраняемой территории. База землян имела несколько выходов на поверхность, и один из них, главный или центральный, как называли его земляне, располагался недалеко отсюда.

В этот день, во второй его половине, когда слоняться в лесопарке было невыносимо, а работой заниматься не хотелось совсем, как и без дела валяться в своём жилом помещении или, опять же, сидеть в помещении Рудольфа, она и пришла сюда одна. Проводил её Артур, после чего ушел. Рудольф улетел на спутник, на «Ирис», поэтому Нэя томилась от скуки. Едва он покидал пределы атмосферы Паралеи, терялся смысл её существования, душа проваливалась в какой-то вакуум, охватывала апатия и нежелание любой деятельности. Она почти забросила «Мечту», не создавала оригинальных коллекций, только единичные заказы любимым клиенткам. Кто мог ей что-либо сказать? Осталось всего несколько девчонок, по совместительству работниц для мелких хозяйственных нужд, несколько швей и Эля к ним в придачу. Остальных спровадили в столицу за ненадобностью. Исчез дворник — декламатор, закрылась столовая — флигель. Еду заказывали в местном и недорогом доме яств «Доступное удовольствие», не в том, понятно, фешенебельном шарообразном заведении, где, как слышала Нэя, подрался Олег, и где сама она ни разу не была. Если бы Рудольф пошёл в тот шар с нею, но он подобного желания не выражал, хотя еду оттуда, диковинную, дорогую и вкусную, заказывал временами, чтобы баловать свою гостью. Нэе с её подчинёнными пчёлками-труженицами в кристалл доставляли еду дешёвую, но горячую и сытную. Они устроили себе столовую в круглом зале показов, поскольку никаких показов уже не происходило, а свободного места в здании хватило бы для полноценного дома яств с десятками посетителей.

Нельзя сказать, что кристалл пришёл в запустение, всё также благоухали цветники, всё также сверкали отражением лесопарка его стены, но стало тише и не так суетно. Не щебетала Нэя, не мелькали для случайного прохожего её немыслимые наряды, как оперение птиц джунглей сквозь переливчатую листву и блестящие гладкие стволы деревьев. Вся её звонкая и радостная энергетика перетекла в хрустальную пирамиду Рудольфа, наполняя временами и подземный город, и ничего не оставалось на сиреневый кристалл, где она спала иногда, да вяло перемещалась по его прохладным и тихим давно помещениям. Заказы принимала Эля, шили швеи по уже заготовленным шаблонам, Нэя же исключила себя из надоевшей суеты. Даже небесные платья перестали поступать в салоны для невест в столицу, Нэя и к ним утратила интерес, как и к ритуалу в Храме Надмирного Света. Любовная связь не таилась уже ни от кого. Она не стеснялась тех, кто работал в «ЗОНТе», где к её частым посещениям все и привыкли. Особенно почётным и необходимым людям, кого Рудольф принимал у себя, она готовила напитки и закуски в маленькой спрятанной кухне, являясь кем-то вроде секретаря, но мало чем обременённого. Вернее, ничем, кроме приготовления искусных закусок, рецепты которых ей передала бабушка. Это напоминало ей былую жизнь с Тон-Атом. Те времена, когда его гости любовались ею, хвалили её изыски, а она, отстранённо-чистая и недоступная никому, являлась центром притяжения, внимания и восхищения. Рудольфа это и раздражало, но он шёл на подобные уступки ради её развлечения. Было лишь одно условие, не превращать себя в витрину собственного творчества и не вступать ни с кем в разговоры. Да она и без того уже никого не потрясала и не шокировала своими текстильными фантазиями, когда являлась скорее не женщиной, а выставочным образцом. Теперь она ценила лишь свои несомненные достоинства, не то, что раньше. Весь талант ушёл в русло любви, старое русло для проявления её творчества почти пересохло. Она приходила к Рудольфу, когда хотела и давно делала тут всё, что хотела и не считалась ни с кем, усвоив манеру самого Рудольфа, словно стала его неотделимой уже частью. Она тоже умела мстить за своё былое унижение и за то, что они не считали её себе ровней, а их жёны изводили её придирками, будто она была виновата в их телесных несовершенствах. Наоборот, она умела скрывать всякое женское несовершенство и украшала многих не по их достоинству. А теперь они ей надоели!