Ланиакея

Медсестра помогла мне сесть и постояла рядом, пока прошло головокружение.

— Контраст выветрится в течение дня, — сказала она. — После тестирования вам нужно будет сюда вернуться для повторной томографии. Ну, там Татьяна Ивановна подскажет.

Я встала и сначала пошатнулась, но через несколько секунд вроде пришла в себя. Во рту остался какой-то горький привкус, но это тоже скоро должно было пройти. Татьяна Ивановна ждала меня, а на часах уже был десятый час. Время летело быстро.

Я постучала, и она крикнула «Войдите!». Помня замечание Вагнера про неоднозначность, я не стала спрашивать, можно или нет. Она сидела за столом и говорила по телефону, и махнула мне на стул, прося подождать.

— Кристина Пучкова — одна из лучших. У девочки шестая категория и потенциал такой, что даст фору многим, — говорила она в трубку. — Я прошу вас, Константин Сергеевич, вы уж поскорее с документами. Я хочу еще одну кандидатку направить, тоже Денис Вагнер ее порекомендовал. Из аномальной зоны, ага, Зеленодольск. Психокинетик-психосенсор.

Она подмигнула мне.

— Многообещающая, да. Нет, пока не скажу. Позвоню к концу дня, она как раз сидит и ждет.

Татьяна Ивановна положила трубку и поднялась, знаком приказав мне следовать за ней.

Я обдумывала услышанное. Пучкова. Я видела эту фамилию в письме, которое мне дал Вагнер. Шестая категория — это означало почти безграничные способности. Мои такими явно не были.

Я снова стала терзаться сомнениями и думать о том, что будет, если вдруг… Я доверяла чутью Вагнера, но это как доверять тому, кому хочешь доверять. Никто не знал, что на самом деле творится у меня в голове.

В большом кабинете с проектором стояло кресло. Кабинет закрывался изнутри на замок, не было даже окон. Я пригляделась и поняла, что это «психушка» — так у нас называли комнаты для проведения психопрактик. Обитые мягким материалом стены помогали не травмировать тех, кто учился левитировать или занимался телекинезом. Отсутствие окон позволяло создать темноту щелчком выключателя.

— Согласие на обработку персональных психоданных читали?

— Да.

— Хорошо. О том, что будет происходить здесь, будем знать только вы и я — до момента, пока «Ланиакея» не оценит результаты и не даст ответ. Потом, если вас отклонят, мы все уничтожим. Это ясно?

— Да.

— Ну, тогда усаживайтесь, — сказала Татьяна Ивановна. — Я сейчас.

Я послушно заняла место в кресле, и она один за другим подкатила ко мне три замысловатых прибора. Первый я знала — энцефалограф, его и при обычной психоскопии применяют. Второй — психоскоп, хотя настоящий психоскоп, Татьяна Ивановна Смолькина, стояла сейчас передо мной. Третий прибор был мне не знаком.

Я уселась в кресло, и Татьяна Ивановна приладила мне на голову шапку с электродами. Энцефалограмма должна была сниматься на протяжении всего исследования, так что я улеглась в кресле поудобнее и приготовилась. Началось все с обычной волны в покое, потом были пробы с мелькающим перед глазами светом, пробы со звуком, еще исследования.

Потом Татьяна Ивановна подкатила стул и уселась напротив меня, приладив уже себе на голову шапочку с электродами. Вагнеровская психоскопия была основана на восприятии психоскопом всей гаммы импульсов, испускаемых клетками Телле. Контакты разделяли сигнал на сенсорику: картинку, звук, ощущения, вкус, запах, и кинетику, то есть ощущения движения. На экране проектора или компьютера можно было видеть в цвете и звуке все то, что происходило у психопрактика в голове.

Конечно же, в моей царил Вагнер. Татьяна Ивановна даже ухом не повела, когда восприняла картинку: пустая улица, мы с Вагнером идем по дороге навстречу золотисто-серебристому закату, и он обнимает меня и говорит все то, что никогда не скажет. Я не пыталась скрыть мысли — это было бесполезно и бессмысленно, если я хочу попасть в «Ланиакею».

Несколько минут моего с ней контакта, когда я передавала мысли, несколько минут телекинеза — я двигала по комнате стол и ухитрилась свалить набок шкаф с книгами, и мы снова вернулись к городу и Вагнеру.

— Очень интересно, — сказала Татьяна Ивановна, когда заставка проигралась в десятый раз. — Визуализация идет отдельным каналом, очень интересно.

Она обернулась к проектору. В окошке звукового сигнала шла запись моих мыслей «какой ужас, какой ужас, какой кошмар» — все в этом роде, остальные каналы безмолвствовали. Визуальный же снова воспроизводил улицу, закат, Вагнера.

— Попробуйте скрыть мысли.

Визуальный канал отрубился, чтобы включиться снова, и теперь нас с Вагнером поглотила многолюдная толпа. Сама же я при этом думала, что смотрелась я с ним рядом очень даже неплохо, ну разве что волосы можно было «уложить» получше.

— Хм. Ну, Фаина, я могу сказать вам, что ваш преподаватель был прав, — сказала Смолькина. — Это интересно, правда. А попробуйте еще и телекинез подключить.

Сзади что-то грохнуло, кажется, опять шкаф.

— Ой. Извините.

Канал кинетики дал вспышку. Толпа в городе все росла и заполняла множившиеся улицы, пока по звуковому экранчику бежали мои мысли о вчерашнем разговоре с сестрой.

Смолькина сняла все показания и отключила психоскоп.

— Энцефалограф дает четкое раздвоение индуцированной клетками Телле частицы-волны, — сказала она. — Вы и в самом деле можете создавать два мысленных потока одновременно. Это хорошо.

Настало время третьего прибора. Электроды закрепили на висках, чуть сдвинув шапочку, и Татьяна Ивановна попросила меня закрыть глаза.

Следующее, что я помню — я открываю глаза, шапочка с меня снята, и Татьяна Ивановна выключает компьютеры.

— Ну что сказать вам, Фаина. Никакой склонности к насилию, истерический тип личности, иррациональность на приемлемом уровне, детские комплексы… заключение, если хотите, можете почитать, сейчас принтер выдаст. Я бы рекомендовала вас бесспорно, если бы… не ваше отношение к Денису.

Я опустила взгляд: что тут скажешь?

— Он ведь ваш импринт, вы знаете?

— Да, — сказала я тихо.

— Это может создать определенные… э… трудности, связанные с обучением.

— Я постараюсь взять все под контроль.

— Никто не сумел взять импринтинг под контроль до конца, — сказала она. — Вы должны понимать, что если вам и ему придется работать в паре, неудачи будут у обоих. Почти наверняка.

— Я поняла, — сказала я.

Импринтинг. Запечатление. Уж мне-то можно было не рассказывать, какое это неудобное, нелогичное, ужасное, невыносимое, жуткое состояние. Когда ты видишь других людей в сером цвете, и только импринта — во всех красках и оттенках. Когда ты и рада бы забыть и не думать, но твоя психика, твой треклятый психопрактический мозг говорит тебе, что этот человек очень для тебя важен. Вот просто смысл жизни, без которого тяжело не психически — физически.

Вагнер стал моим импринтом на первом курсе, когда я впервые увидела его живьем на лекции по методологии.

С картинки запечатлеться нельзя. Ну да, красивый, думала я, читая газеты с его фото на первой странице, пролистывая статейки в Интернете о его личной жизни — к слову сказать, ее не было. О женщинах или мужчинах Вагнера никто не знал, хотя его общественная деятельность постоянно была на виду.

В тот день он вошел в аудиторию, как обычно, быстрым шагом, открыл электронный журнал, начал перекличку, и при звуке его голоса у меня в голове как будто зажглась новогодняя вывеска.

«Поздравляем, вы запечатлелись! Денис Вагнер — ваш худший выбор десятилетия!»

И ниже маленькими буковками:

«И страдать тебе, Голуб, по нему во веки веков, аминь!»

Импринтинг можно было снять только ментальным блоком типа того, что ставили психиатры на больную часть разума. Был способ и попроще. Попросить мортала вытравить мозг. С учетом того, что единственным знакомым мне морталом был как раз Вагнер, идея становилась неосуществимой.

— Мне нужно подумать, Фаина, и изложить свои размышления руководству. Я не могу взять на себя такую ответственность, — наконец, сказала Смолькина, и я окончательно поникла головой.

Она положила руку мне на плечо, чуть сжала.

— Мне очень жаль. Если бы это был кто-то другой, не мортал седьмой категории, не ваш преподаватель, не мой коллега, я бы сказала «да», не задумываясь.

— Вы… вы пошлете им и имя импринта тоже? — спросила я.

— Нет. Это уже информация о Денисе, и она может… э… навредить ему. Вас могут использовать, чтобы навредить ему, понимаете?

Я понимала. И я видела по ее лицу, что ей чисто по-человечески меня жаль, но она была права.

Мне не повезло с импринтом. И это реально может быть проблемой.

Мы вышли из кабинета, и, пока я обувалась, Смолькина быстро переговорила с Вагнером.

— Идемте, Голуб, — сказал он бесстрастно, подавая мне пальто. — Отвезу вас домой.

Мы выбрались на свежий воздух, и голова у меня закружилась, да так сильно, что пришлось привалиться к стене. Вагнер чисто автоматически протянул руку, и я чуть не врезала ему локтем в попытке защититься от контакта. Сползла по стене и посидела некоторое время на корточках, глубоко дыша через нос. Боже, если меня сейчас вырвет, я просто умру от унижения.

— Голуб, может, вернемся? Вам нехорошо?

Я подышала еще, и почувствовала, что разум потихоньку проясняется.

— Нет. — Коряво, опираясь о стену, поднялась. Пальто придется чистить, это как пить дать. Ладно, пока похожу в куртке. — Прошло. Спасибо.

В машине Вагнер открыл окно с моей стороны, но все же попросил, если станет совсем плохо, сказать.

Я чувствовала себя чуть лучше физически, но морально... ужасно. Слова Смолькиной, эта дурацкая слабость. Я даже пристегнуться сама не могла, и ему пришлось протянуть руку:

— Уберите пальцы с карабина, — и самому меня пристегнуть. На мгновение он оказался так близко, что это было почти страшно.

Наконец мы тронулись с места. Дорога была покрыта льдом, движение было гораздо активнее, чем утром. Мы остановились на перекрестке, дожидаясь, пока зажжется зеленый, и я глянула на часы: 12.05.

Циферка сменилась на «06», когда зажегся зеленый. Джип тронулся, и в этот момент прямо перед самым носом у нас пронеслась какая-то машина. Вагнер резко крутанул руль вправо, уходя от столкновения, я услышала дикий женский визг, грохот, еще грохот, а потом впереди оказался тротуар, по которому шла толпа возвращающихся со школы детей, и мы понеслись по гладкому льду прямо им навстречу.

Мамочки! — завопили обе моих Фаины разом, а потом мой разум свернулся в спираль в предчувствии удара.