Святые российских катакомб (Отверженные святые России. Жития новомучеников)

Его последние годы

Что касается последнего периода жизни этого Отца Церкви последнего периода Христианства, у нас есть детальная картина воспоминаний его племянника, сейчас архимандрита, живущего в Америке. Это испытание очень характерно для тех нечеловеческих времен, когда ненавистный коммунизм навязывался среднему классу общества — обычным людям, которые старались жить мирно и спокойно, никому не вредя.

"Я родился в 1915 году. Мой отец был священником, как и отец моей матери. Мы жили в деревне Кушин-Кубшинское Вятской епархии. Братья моей матери были будущие епископы Пахомий и Аверкий, которых мы, семь братьев, подрастая, совсем не знали и позднее сожалели об этом. Мы ходили в местные школы. Со стороны школьной системы было ужасное предубеждение против всех детей из семей духовенства, хотя церкви были уже закрыты и ношение священнических одеяний строго запрещено. Тем не менее, когда обнаруживалось, что какой-то ученик — сын священника, то конца не было преследованиям абсолютно невинного ребенка. Эти мучения кончались только тогда, когда ребенок подписывал заявление об отказе от своих родителей как "врагов народа". Такое заявление потом оглашалось публично, и ребенок сам ставил на себе пожизненное клеймо.

Мой отец был арестован. В его отсутствие власти закрыли церковь, заколотили дверь досками и повесили объявление, оповещавшее верующих о ее закрытии. В действительности это значило, что церковь открыта для вандалов. Потом моего отца освободили из тюрьмы с явным намерением, чтобы он пришел к паперти своей оскверненной церкви и с болью наблюдал, как снимают колокола, а дальше, как он знал, их отправят на переплавку и сделают пушки, чтобы убивать людей. Потом наша церковь была разрушена. Другие церкви были превращены в гаражи, зернохранилища, инкубаторы... Часовни обычно превращали в общественные уборные. Отец сидел дома, поскольку не имел права даже работать.

Однажды мой старший брат Александр признался маме, что в школе требуют, чтобы он подписал бумагу с отказом от отца. Если он не откажется, то его исключат из школы. Александр не намеревался подписывать никакое отречение, он считал это предательством отца, которого любил и уважал. Чтобы избежать последствий отказа, последнюю неделю он тайком уходил в лес, когда другие дети ходили в школу, и возвращался домой, когда уроки в школе кончались. Но он знал, что долго так продолжаться не может. Мама рассказала все отцу. Он позвал Александра и сказал: "Садись, сынок. Бери ручку и пиши отречение". Мальчик отказался. Тогда отец сурово потребовал, чтобы он писал, и начал диктовать текст отречения сам. Мальчик заплакал. Тогда отец начал его уговаривать: "Сашик, мальчик мой дорогой. Я старый, скоро меня снова арестуют, и я там умру. А перед тобой вся жизнь. Веди себя разумно, мальчик мой. Ты должен получить образование, занять хорошее положение, иначе ты в этом обществе погибнешь. Я знаю, что ты меня любишь, ради меня подпиши эту бумагу, это тебе поможет". Но брат мой был стоек в отказе предать своего отца и не подписал отречение. А на следующий день он ушел из дома, и мы не видели его много лет. Вскоре после этого случая мой отец, священник-мученик Владимир Загарский, был арестован и сослан в Комсомольск на Амуре. Там он работал на лесозаготовках и осушении болот. И там он утонул в 1937 году.

Через несколько лет в солнечный день появился неожиданный гость — наш Александр! Он был здоровый, счастливый и привез нам много подарков. Он рассказал, что, не желая предавать любимого отца, ушел в большой город. Ему было тогда всего двенадцать лет, и он присоединился к шайке малолетних преступников. Когда его задержала милиция, он назвался вымышленным именем и рассказал о себе придуманную историю. Его отправили в школу, он получил хорошую профессию и теперь имел хорошо оплачиваемую работу и собирался жениться. И он не предавал своего отца. Какой вдохновляющий пример чести и храбрости в ребенке!

После ареста отца мне тоже пришлось переехать в другой город, в Яранск, где было много школ. Я там жил у брата моей матери, вдового священника Николая, с его сыном Борисом и сестрой моей матери тетей Верой, старой девой. Там я ходил в школу. Вскоре после моего приезда я стал замечать что-то странное: на чердаке часто слышались чьи-то шаги. Но я боялся спросить, кто это. Я также заметил, что моя тетя каждый день носила наверх, на чердак, еду. Однажды летним днем, когда мы с двоюродным братом играли наверху в амбаре, мы услышали странный шум. Из амбарного окна мы ясно видели, что какой-то большой бородатый мужик выталкивает нашу тетю из окна чердака. Мы закричали, не надо ли ей помочь, но она быстро ответила: "Нет, нельзя, чтобы он вас увидел". Оказалось, что она принесла наверх обед, а этот мужчина хотел сбежать. Моя тетя помешала ему выпрыгнуть из окна, а он пытался оттолкнуть ее с дороги, когда мы увидели его. Но даже после этого мы не осмеливались открыто спросить ее о нем. Однако я догадался, а она потом подтвердила, что это был мой дядя архиепископ Пахомий.

Когда на Соловках или в тюремном трудлагере в Май-Губе, или еще где-то его пытали, он перенес такие неописуемые муки, что стал инвалидом и не мог делать работу, которую от него требовала жестокая лагерная администрация, и из-за этого попал в список потенциальных "мертвецов". Душа его не могла больше выносить нечеловеческие условия, и он помешался в уме. Конечно, в таким случаях коммунисты, в соответствии с указаниями Ленина, уничтожают свои жертвы, чтобы не обременять себя заботой о них. Но моего дядю выпустили, чтобы сам вид сумасшедшего епископа дискредитировал веру в Бога среди простых людей, что послужило бы делу продвижения мирового атеизма. И так, чтобы показать заботу Советского Союза о больных людях, его внешний вид привели в полный порядок, тепло одели, и в сопровождении конвоя моего бедного дядю "милостиво" привезли обратно к семье с "северного курорта" к молчаливому изумлению брата и сестры, которые приняли его и стали о нем заботиться. Его поместили на чердак, чтобы не привлекать внимание соседей, чтобы его, "служителя культа", не расстреляли на месте, что повлекло бы еще череду тяжелых последствий. Тетя Вера исключительно заботилась о нем. Он был заперт, и до того дня в амбаре я его никогда не видел. Очевидно, в моменты просветления он сознавал, какой обузой был для своих близких, и, естественно, пытался сбежать. В этом состоянии я увидел его в первый раз. Несмотря ни на что, он выглядел очень привлекательно — высокий, статный; истинно невинный страдалец за грехи мира.

Тем временем вышел еще один декрет коммунистов: по всей России ни единому человеку не разрешалось владеть золотом или серебром; их нужно сдать властям. Те граждане, которые не хотели добровольно сдать такие вещи, рисковали тем, что к ним в любой момент дня или ночи могут ворваться с бесцеремонным обыском, все осмотреть и забрать, что захочется. И люди, у которых и так уже отняли все, что представляло хоть какую-то ценность, покорно понесли сдавать свои часы, обручальные кольца, ложки, вилки и тому подобное, чтобы их не терроризировали. Одна пожилая женщина, школьная подруга моего дяди Николая, принесла ему три или четыре чайные ложечки — все, что осталось у нее от матери, и попросила его спрятать их для нее, чтобы она могла их продать, когда наступят еще худшие времена. Он не мог ей отказать. Ложечки спрятали за кирпичом в печке. Но когда пришли с обыском, их нашли. Дядю моего судили и приговорили к трехлетнему заключению. Я был на суде, и абсурдность этого дела меня изумила. Но я очень хорошо понял, что это только предлог, чтобы уничтожать хороших, честных людей, потому что они были помехой коммунистической программе установления на земле сатанинского правления. Мой дядя, священник Николай, был увезен и пропал навсегда. Еще один новомученик в моей семье.

Для тети Веры стало очень трудно заботиться о моем дяде, владыке Пахомии. Однажды она позвала меня и сказала: "Попрощайся со своим дядей". Она решила отвезти его в город Кукарка рядом с Котельничем и поместить его в психбольницу. Я очень хорошо помню это расставание. Установилась зима, повсюду лежал белый искрящийся снег. Дядя спустился в теплом пальто, в черной монашеской шапке на голове, его большая черная борода еще не поседела тогда. Он спокойно посмотрел на меня. Он не благословил меня, потому что мы боялись, просто обнял и ушел. Странное нежное чувство наполнило мое сердце, как какая-то прекрасная грустная музыка, которая звучит, хотя звук уже давно замер. Вот вся моя встреча с дядей новомучеником Пахомием.

Через два месяца тетя Вера получила письмо из больницы, где сообщалось о смерти ее брата. Она долго молча плакала. Наступила весна 1937 года. Было тепло, солнечно, расцвели цветы. Тетя собрала вещи и поехала в Кукарку навестить могилу брата. Но больничном кладбище на могилах стояли одинаковые кресты. Она нашла могилу брата, опустилась на колени и долго плакала. Больничная сестра, проходившая мимо, спросила о причине ее слез. Она рассказала, что оплакивает недавнюю смерть брата. "Здесь люди редко умирают своей смертью, — сказала сестра, — брата твоего убили, как и всех остальных, сделали укол с ядом". Это тетя Вера рассказала мне, вернувшись из своей поездки.

Много лет спустя, уже в Южной Америке, я встретил архиепископа Леонтия, который хорошо знал моего дядю. Он был келейником у моего дяди в Черниговском монастыре. Он многое рассказал мне про дядю — как он сопровождал его на Всероссийский Собор 1917-18 годов, который избрал патриарха Тихона; как они встретили там многие святых иерархов Божиих — архиепископа Феодора из Даниловского монастыря и других. О владыке Пахомии у архиепископа Леонтия сохранилось много теплых воспоминаний, и, когда он рассказывал о нем, лицо его светилось счастьем. Видно было, что он очень любил архиепископа Пахомия. Он рассказал мне, что когда он жил в Черниговском монастыре, где дядя был настоятелем, то они часто гуляли, любуясь красотой природы. Однажды, гуляя по монастырской роще в окружении цветущих деревьев и цветов, слушая пение птиц и любуясь большими пушистыми облаками, проплывающими по лазурно-голубому небу, владыка Пахомий сказал своему поэтически настроенному келейнику, что будет учить наизусть церковные службы, готовясь к тому близкому времени, когда христиане будут лишены всего и не будет требников, никакой церковной утвари... что ему надо выучить наизусть целые главы Евангелия, чтобы он мог совершать молебны и другие службы в нужный момент. Он подарил Леонтию свой портрет с трогательной надписью. Я унаследовал от владыки Леонтия этот портрет, и он принадлежит всем тем, кто любит новомучеников".

Вот что архиепископ Пахомий подарил одному из своих верных последователей, молодому послушнику Василию, 24 мая 1923 года; это цитата из его любимого св. Исаака Сирина:

Дорогой Вася Ф.

Рай, из которого был изгнан Адам, есть любовь Божия. И с тех пор радость не посещала его, хотя он в поте лица возделывал землю. Тот, кто обрел любовь, ощущает Христа каждый день и каждый час и через это становится бессмертным. Любовь слаще, чем жизнь. Тот, кто обрел любовь, облекается в Самого Бога.