Негасимое пламя

X. В огне

В Ясновых лесах самый воздух дышал спокойствием. Бледное осеннее солнце проглядывало сквозь поредевший полог листвы, золотило иссыхающую траву. Разливался средь деревьев протяжный птичий посвист. Здесь, к северу от Белогорода, пока ещё тихо. Из лесной чащи не видать, как втаскивают на белокаменные стены смоляные котлы, как тянутся в столицу подводы с зерном, а из неё – гружёные нехитрым скарбом телеги. И уж тем более не почуять отсюда дыма сожжённой Тайрады, не разглядеть окрасившихся алым вод Стриная, не услыхать свиста стрел и гула великих пожаров…

Престольный волхв утёр со лба испарину. Он-то всё видал и слыхал.

Драганов дом, небольшой и неприметный, притаился в самом сердце чащобы. Тихон знать не знал, ведать не ведал, жив ли до сих пор первый волхв Северных земель: три лета не появлялся старик в Белогороде, никаких вестей о себе не подавал. Жилище Драганово не казалось заброшенным – только то и давало престольному надежду, что явился он не зря. В солнечном свете искрились золотом обережные чары; не злые, только лишь для того, чтобы приглядывать за округой. Добрый, должно, знак.

Поднявшись на невысокое крыльцо, Тихон постучал в запертую дверь. Прислушался: ни звука. То ли чары, то ли некому отзываться.

Постучал ещё.

– Драган, – негромко позвал престольный, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не вложить в голос чаяние. А ну как не ко времени? – Отопри. То я, Тихон.

Ещё несколько мгновений всё оставалось недвижным, а потом Тихон услыхал, как заворочался в скобах железный засов. Драган стоял на пороге, такой, как прежде, да не такой. Будто погасло в нём что-то.

– Здравствуй, мудрый, – престольный согнул спину в низком поклоне. – Окажи честь – поговори со мною. Надолго не займу.

Драган оглядел его равнодушно и отступил от порога.

– Входи, раз пришёл.

Сквозь открытые окна в горницу лился солнечный свет. На полу – узорчатый ковёр, потерявший с летами краски; богатый дар, такие разве в княжеских палатах встретишь. На шестке потухшей печи – глиняный горшок с пустой кашей. Неужто негде волхву добыть себе мяса?.. Старик, не говоря ни слова, сел у стола. Дорожный посох его стоял, позабытый, в дальнем тёмном углу.

– Давно тебя не видать, – сказал Тихон и тоже сел. Из-за окон тянуло свежим ветерком. – Что ж не навещаешь нас? Али вовсе из дому не выходишь?

– Выхожу, коли зовут.

– Долг свой блюдёшь, стало быть, – престольный тайком перевёл дух. Значит, старик не лишился великой своей силы. Значит, есть ещё за что побороться. – А ученик твой где же? Не отпустил ли, нам не сказавшись?

– Не отпустил, – Драган качнул седой головой. – Странствует.

– За чертою?

– За нею. Ты почто пришёл, Тихон? Про Яра выспросить?

– И да, и нет, – честно отвечал престольный. – Сам разумеешь: нынче каждый из нашего племени на счету.

– Что ж? Неживых, что ли, много выплодилось?

Старик горько усмехался в бороду. Упрямец… Все они такие, нельзя иначе.

– Где война, там неживых всегда много, – сказал престольный. – Пищи им вдосталь, да и нас сколько гибнет под вражьим клинком…

– Я, Тихон, такие речи слушать не желаю, – отрезал вдруг Драган. На миг мелькнуло в его усталом лице что-то прежнее, неистовое. – Ты, как я, клялся в людские войны не мешаться. Хочешь преступить – дело твоё, а меня не тащи.

– Так то уж и не война, а побольше будет, – горячо сказал Тихон, подавшись вперёд. – Нас, вишь, за одно лишь Стридарово имя на устах, за один только дар жгут огнём и рубят калёной сталью. Не только мы поднялись: чародеи с нами, божьи люди, ведьмаки и ведьмы…

– Ишь как много вас! Так и без меня, стало быть, обойдётесь.

– Ты среди нас первый! – выпалил Тихон. Понадеялся уязвить упрямого старика, припомнил: – Друг твой давний, великий Ар-Ассан…

– …Один стоил сотни твоих подручных, – выплюнул Драган со злым презрением. – Не тебе его судить и не мне.

– Так и не суди, – престольный упрямо сдвинул брови, – а в память его встань на белогородских стенах, как он встал на амарейских.

– Я человечьи жизни отнимать не стану, – старик глядел теперь холодно, как на чужого. – Как бы ни повернулось. Ты, Тихон, молод, тебе не понять.

– Может, и не понять, – престольный сжал кулаки так, что ладоням стало больно. – Мне другое ясно: ежли мы руки марать не захотим, так Агирлан всю Ильгоду под корень вырежет. Кому мы нужны станем? Неживым разве?

– Воевать – дело князя.

– Горислав один не сладит. Сколько у него воинов – и сколько против него!

– Стало быть, боги так решили. Не след им мешать.

– Боги, может, хотят, чтоб мы чужакам отпор дали!

– Нам почём знать? – Драган медленно поднялся из-за стола. – Не бери на себя много, Тихон. Не тебе решать за всю Ильгоду.

Престольный тоже встал. Он был выше старика на полголовы; может, Драган и впрямь уж немощен, силою ли, телом, разумом…

– Верю я, что не страх в тебе говорит, мудрый, – негромко сказал Тихон. – И зла на тебя не держу. Когда вдруг вспомнишь впредь обо мне – зови, не откажу в помощи.

Драган только хмыкнул в ответ, ничего не сказал.

За окном беззаботно свистали лесные птицы.

***

Свадьба вышла невесёлая. Хоть и дало минувшее лето обильные урожаи, излишки все прятали впрок – на грядущее безвременье. Пировали без шума, без удалой попойки. Матушка расстаралась, раздобыла для Зимки пёстрые ленты и расшитое тесьмою платье; одной только невестиной красоте сердце и радовалось. Жених, молодой охотник Бажан, наглядеться не мог на свою суженую, без хмельного пьян был алыми её устами; прочие же всё больше думали про недобрые вести с востока, про будущие невзгоды и про разосланный по всей земле небывалый княжеский указ.

Про тот указ думала и Забавка – никак не могла перестать. Весь день поглядывала на Волка, который пуще всех нынче плясал и пел, играл на крикливой кленовой дудке, которую сам себе выстругал прошлым летом. Девок сторонился и хмельного не пил: помнил, что поутру уходить ему в Вихору, под княжеские знамёна. Разве годится он на войну? Разве не обойдётся без него наместникова рать?

Поздно ночью, когда молодых проводили шумной толпой в поставленный Бажановым отцом новый сруб, когда прибрали вместе с жениховыми сёстрами столы и разошлись по домам, Забава не выдержала – разыскала Волка. Ему, видать, не спалось нынче, и немудрено. Брат сидел на колоде возле поленницы, совсем один; в руках держал свою певчую дудку. Заслышав сестрины шаги, он поднял голову, улыбнулся утомлённо.

– Что ж выбежала? Простынешь.

Забавка виновато потупилась. Ночами уж и впрямь холодает, хоть дни ещё долгие, полные солнца. Скоро так не будет.

– Да вот ведь, – она дёрнула плечом, – не уснуть мне. Вчера, вишь, Зимка была ещё, а нынче уж нету…

– Где ж её нету? – посмеиваясь, сказал брат и похлопал ладонью по колену – иди, мол, садись. – Вон, через три дома теперь живёт.

– Она нынче жена мужняя, – грустно отвечала Забавка, устраиваясь у брата на коленях. Он был рослый, ловкий, красивый – совсем уж взрослый; не случись войны, небось, через лето-другое уже и сам взял бы себе жену. – Вдвоём останемся. Я да Ладмир.

– Так ведь матушка с отцом живы, дай им Матерь долгие лета.

– Ой, не зови её, не зови! – Забава заполошно всплеснула руками. – Пусть так и будет… Чтоб отец с матушкой… И тётка, и все…

Щекам стало горячо, покатились из глаз непрошеные слёзы. Забава уткнулась лбом брату в плечо. Он ласково потрепал её по волосам. С тех пор, как Яр ушёл с волхвом, у Волка искала она утешения и защиты; пусть не был он горазд ввязаться в драку или шальным словцом приласкать обидчика, но всегда утирал ей слёзы и знал, что сказать, чтоб облегчить ей душу. А сейчас молчал. Долго молчал, пока она ревела; как унялась немного, сказал тихо:

– Ты не печалься, Забавушка. Оно всё своим чередом идёт, как богами завещано. Что Пряха спряла, того не изменишь – так и горевать тогда незачем.

– А матушка не так говорит.

– Матушка храбрая, – рассудительно сказал Волк. – Боги её любят. Смотри на неё, сестричка, ума набирайся. Глядь, скоро уж сама пойдёшь от летних огней…

Забава испуганно замотала головой.

– Мала я ещё!

– Мала-то мала, а коса уж вон какая, – Волк усмехнулся, поймал за кончик цветную ленту. – Красавица ты, Забава. Муж пуще жизни любить станет.

– Не надо мне того, – горячо прошептала Забавка. – Мне бы, братец, знаешь как? Чтобы всё назад возвернулось. Чтоб мы все вместе были, чтоб бабушка… – она запнулась, проглотила вставший в горле ком. – Чтоб волхв тот не приходил никогда вовсе. И наместник чтоб тебя не звал…

– Так уж не будет.

– Знаю, – она отстранилась, смахнула с ресниц горькие слёзы. – А что, правду говорят, что с княжьим войском сам престольный волхв пойдёт?

– Кто ж его знает? Может, и правду.

– А с ним – все волхвы ильгодские, сколько их есть?

– И так может быть.

Забава помолчала, кусая губы. Говорят, если вслух чаяние высказать, ни за что не сбудется. Но то ведь не чаяние – просьба… Взглянув брату в глаза – серые, нездешние, как у матери – она тихонько, так, чтоб не услыхала нравная Пряха, шепнула ему:

– Ты, ежли вдруг Яра встретишь, скажи ему… Скажи – Забавка за ним скучает. Пусть придёт. Хоть на лучинку… Им, волхвам, несложно ведь…

Волк, обещаясь, склонил голову.

– Скажу, сестрица. Скажу.

– Ежли вы там вместе будете, так оно легче…

– Правда, легче.

– А как кончится, так вместе и вернётесь…

– Вернёмся.

Она смолкла, успокоенная его уверенным голосом. Что ж, с богами и впрямь не поспоришь. Только и можно, что молить Пряху, чтоб приберегла их ниточки, не вплетала в чёрное полотно… Звёзды на небе горели нынче ярко, как только осенью и бывает. Над Заречьем висела сонная тишина. Даже и не верится, что где-то звенят мечи и свистят стрелы; что вовсе что-нибудь есть за высоким частоколом. Хорошо б оно так и было…

С утра Забава взобралась по узкой лесенке на высокие мостки у ворот – проводить уходивших по Вихорской дороге. Она не одна там была; кому хватило духу, тоже залезли на частокол, подновлённый за лето свежими брёвнами. Рядом стоял братец Ладмир; его, старшего сына, пощадил княжеский указ. Льняную Волкову макушку Забавка долго видела среди остальных, покуда не вильнула дорога меж холмов, не увела брата прочь, в далёкую Вихору. Тогда люд стал расходиться с мостков – кто молча, кто с тихой молитвой. Забава не ушла. Долго ещё стояла, глядя на пустынные луговины, на одетые золотом леса.

Мстилось ей, что все, кто ушёл, тою же дорогой идут назад. К ней. К тихому, скромному её счастью.

***

Он давно уж знал, что в лесах объявились чужие. Обережные чары звенели повсюду весенней капелью; как бы ни таились незваные гости, им не под силу обойти незримое тонкое кружево. Было их много, шли с четырёх сторон – видать, знали, на кого ведут охоту. Драган не спешил выходить им навстречу. Ждал.

В распахнутые окна, оставленные с лета пустыми, задувал холодный предзимний ветер. Загляни кто в дом, подумал бы, что тут никто не живёт. Уйди сейчас волхв – так и искать не станут: решат, давно помер сам… Нехитрое дело: в несколько шагов сквозь чары убраться на дальние берега северных морей, жить там, как крачка, в скалах, прячась от человека и от дикого зверя. Можно и так, да только незачем.