Лето, бывший, я

Эта последняя капля переполняет чашу, и всё, что копила, держала в себе, сейчас нас накроет. Возможно, фатально. Прижимаюсь плотнее, чтобы сразу не оттолкнул, и ломающимся голосом с трудом выговариваю: “Поздно”. Руки на спине замирают.

Шепчу:

— Я беременна, Лёш… Но тебя это… — договорить не могу, потому что в следующий момент оказываюсь прижата к нему с такой силой, что чувствую каждое движение его рёбер на серии судорожных вздохов. Замершие было руки оживают и обхватывают меня всю сразу, целиком, без остатка. Горячие губы целуют шею, ухо, волосы — куда достанут.

Честно пытаюсь сказать, что его это ни к чему не обязывает, что мы с мелочью ничего не ждём, что хотим по любви, а не из чувства долга, но Нечаев прерывает этот бессвязный поток сиплым: “Тише, тише” и наконец находит мои губы своими в жадном поцелуе. Обжигающем, влажном, страстном, совершенно не нежном и солёным от моих слёз. Не жалея ни меня, ни себя, спаивая нас намертво. Без слов говоря, что мы близко, мы вместе, освобождая от страхов, неуверенности и одиночества.

Проходящий мимо открытых дверей Тимур негромко кидает:

— Синяя гостевая свободна.

— Нафиг иди, — оторвавшись от меня на секунду, отвечает Лёшка, но всё-таки тянет на второй этаж, в комнату, где самая удобная кровать после мастер-спальни. Туда тоже купили испанский матрас.

Повернув замок на двери, Нечаев, несколько раз дёрнув ручку, проверяет, заперто ли и, убедившись, по пути ко мне стягивает с себя мокрое худи, оставаясь по пояс обнажённым. Мощные мышцы груди и плеч, шея, ворох цепочек, горячая кожа и его личный, дурманящий запах, так остро проступивший из-под аромата парфюма. Боже, как я соскучилась!

Беременность по-прежнему не доставляет никакого дискомфорта, я отлично переношу вкусы и запахи, даже тошнота, прошла вместе с последствиями сотрясения, а вот сны… Может, только поэтому и смогла дождаться его, не сойдя с ума, потому что в снах Лёша любил меня так, что, не умея краснеть, я розовела от воспоминаний. И сейчас вижу одну из часто снившихся мне картинок — теряющий адекватность адски горячий Нечаев за секунду до первого прикосновения.

— Давно узнала? — шепчет, заключая в крепкое кольцо рук, грея ощущением безопасности.

— В конце сентября… — не стесняясь, с наслаждением веду языком по ключице.

Кивает, видимо, заполняя пробелы в понимании моего поведения.

— Поэтому пряталась? — хрипло уточняет.

— Ты бы приехал! — пытаюсь оправдать ложь. Утаивание правды — тоже один из видов лжи.

— Дурочка моя, какая же дурочка, — снова целует, легонько прихватывая мои губы своими.

— Приехал и сел!

— Да, — мрачно подтверждает, — и сел.

Зарывается пятернёй мне в затылок, укладывая голову на плечо и шепчет:

— Как ты всё выдержал, маленький птиц?

Это, конечно, не вопрос, но во мне есть столько всего рассказать в ответ, выплакать, выреветь до донышка, чтобы внутри не осталось и следа той темноты. И я обязательно сделаю это потом, а пока жалко всхлипываю под утешающие поцелуи в макушку:

— Сильная моя, храбрая, любимая девочка…

Гладит спину и неожиданно шлёпает по попе:

— Но, чтобы больше так не делала, всё равно накажу, — с тихим смешком, — когда родишь. Кстати, когда?

Поднимаю взгляд и вижу, как в насыщенной синеве его глаз черти развешивают самые яркие звёзды. Улыбается, ждёт ответа, а у меня снова нос мокрый. Любовь заполняет настолько, что, кажется, выйдет из берегов. Не осталось недосказанностей, мысли о предательстве больше не точат душу, нет расстояний и преград. Есть только мы и наш маленький мир можно открывать для большого, строить планы, загадывать, мечтать…

— Апрель… — запоздало одолевает смущение, — примерно.

— Это мы в первый раз, что ли?.. — изумлённо поднимает брови.

От его “мы” в груди вспыхивают разноцветные гирлянды, и пока я со счастливой улыбкой неопределённо качаю головой, с меня стягивают свитер. Вместе с бельём.

— Покажешь?

Конечно, я так ждала этого момента! Задираю руки, помогая снять рукава. Мягкая ткань проходится по груди, оставляя крупные мурашки. Закусив губу, стараюсь не застонать, повышенная чувствительность — еще один бонус беременности. Сама расстёгиваю джинсы, чтобы мелочь было лучше видно.

Нечаев растерянно пялится на маленькое изменение внизу живота, часто моргает, проходится пятернёй по чёлке и, нерешительно протягивая ладонь, просит:

— Можно?

Да боже! Мы твои, Нечаев. Потрогай уже, пожалуйста. Но Лёшка лишь трепетно, задержав дыхание, кончиками подрагивающих пальцев обводит область ниже пупка. Ну же, смелее. Накрываю их своей рукой и мягко прижимаю к животу. Глажу малышню, а потом, не выдержав, со стоном сдвигаю тёплую ладонь выше. Его прикосновения сейчас — не просто желание, а острая необходимость.

Вот тут заставлять никого не надо. Все четыре руки разом смелеют, и я теряюсь в ощущениях где чьи. После разлуки касаться его горячей кожи фантастически хорошо. Голодные ладони проходятся по изгибам, бессовестно задерживаясь там, где мои стоны громче, а дрожь сильнее. Больше не холодно, жарко, душно. Захлёбываюсь, требуя кислород из его губ.

— Не целовать тебя было труднее всего, — шепчет Лёшка, прежде чем начать делиться воздухом, вдыхать в меня жизнь после недель анабиоза.

— Тебе же пока ещё всё разрешают? — бормочет Нечаев, сражаясь с моими узкими джинсами. Но вдруг резко тормозит и ошарашенно округляет глаза. — Чёрт! Даже не спросил, как ты себя чувствуешь. То есть вы… — и вид такой испуганно-виноватый.

— Отлично. Мы оба отлично себя чувствуем, — торопливо выговариваю, притягивая его к себе, возвращая близость, — всё-всё расскажу после, Лёшенька, не отвлекайся…

Нервно вожусь с его ремнём. Хочу его губ, рук, дыхания. Силы и нежности, ласки и трепета. Вкуса и запаха кожи, ненасытных движений… Всё хочу. И Лёшка ни в чём не отказывает, щедро утоляя нашу общую жажду. Ровно до того момента, когда мой желудок урчанием напоминает совсем о другом голоде. Ну вашу Машу! Тяжело дыша, Нечаев замирает, уткнувшись лбом мне в шею.

— Птиц, прости, я что-то совсем слетел с катушек…

— Две минутки?… — прошу жалобно, невозможно же оторваться! Лёшка охотно включается, покусывая ключицу, но в животе снова урчит.

— Так… — пытаясь пробудить собственную адекватность, Нечаев с последними поцелуями вслепую находит на кровати свитер и накрывает им грудь, пряча соблазн подальше. — Сначала покормим тебя, а потом… — отгибает краешек свитера и прикусывает бок, — меня.

Пищу, уворачиваясь, а он отжимается на руках, встаёт и, рассеянно улыбаясь, осматривается в спальне. Взъерошенный, счастливый. Почёсывает наморщенный лоб, словно не понимает, как сюда попал. Быстро справляюсь с одеждой и льну к нему, пока не надел худи. Не наобнималась и не надышалась. Приникаю щекой к груди с колотящимся сердцем и одними губами говорю, что люблю. На макушку ложится колкий подбородок, сильные руки обвиваются вокруг плеч — нежусь и млею в Лёшкином тепле.

— Пошли? — шепчет.

С энтузиазмом киваю. Есть и правда хочется зверски, давно не было такого аппетита.

— Стой, Сова, чуть не забыл… — ловит на выходе из комнаты. Делает несколько пассов пальцами, как волшебник, и из воздуха за ухом достаёт колечко с совиными пёрышками. Проникновенно смотрит в глаза и подхриповато произносит:

— Елизавета Зарницкая, станешь Елизаветой Нечаевой?

Молчу, кокетливо закусив губу.

— Я подумаю…

— Я тебе подумаю! — поднимает мою кисть, прижимается губами к нижней фаланге безымянного пальца и ловко надевает кольцо.

Любуется, как красиво село, и бурчит:

— Считай, подумала.

Конечно, Лёш. Очень хорошо подумала, в одиночестве у меня было слишком много времени на это.

Спускаемся уже к полному столу, за которым собралось большое семейство: родители Симы и Тимура, его брат Александр с женой и детьми, Квас. Они сдружились с Власовым, пока вызволяли Лёшку. И ещё одна колоритная пара — обаятельный брюнет, говорящий с акцентом, и яркая женщина в немыслимом оранжевом платье. Сима представляет их как её друзей и соратников по стажировке в Берлине.

Не давая сесть, Лёшка ловит за талию и придерживает около себя.

— Есть две новости, — громко объявляет, привлекая общее внимание. Прячу лицо у него на плече. Вот же балбес! Мы хоть и привели себя в порядок, только возбуждённый блеск в глазах и румянец никуда не спрятать.

— Обе хорошие! — уточняет, видя, как насторожились те, кто в курсе нашей ситуации. Гордо сообщает:

— У нас будет ребёнок.

В повисшей тишине раздаётся присвистывание балагура Саши, который выразительно стреляет глазами наверх, в сторону спален, и говорит:

— Вот это ни фига себе, вы шустрые! — гости по-доброму смеются, но видно, что рады за нас. Краснею ещё больше. Сима ловит мой взгляд и очень тепло улыбается, вытирая краешек глаза. Заметила, значит. Улыбаюсь в ответ.

— В апреле, — Лёша с укоризненной улыбкой смотрит на Сашу, чтобы перестал смущать.

— А у нас с Симой — в мае, — обнимая свою жену, так же как Лёша меня, вступает в разговор Тимур. — И, вообще-то, это была наша новость, Нечаев, — притворно делает выговор.

Тут начинается форменный хаос: мамы, особенно Королева Марго — родительница Власова — вскакивают, начинают рыдать, отцы — хлопать по плечам и жать руки, причём обоим будущим папам. Тома хвалит моё кольцо, и все поздравляют нас со второй новостью. Обнимаются, звенят бокалами, желают счастья, а вокруг носится с лаем переполошённая Белка…

— Твои же не знают? — глядя на это безобразие, тихо спрашивает Лёша. Он, пожав руку другу, аккуратно буксирует нас в сторону.

— Нет… — чувствую пощипывание в носу. Моя мама тоже будет плакать.

— Завтра поедем, буду руку твою просить.

— И сердце? — хитренько улыбаюсь.

— А сердце уже моё, — безапелляционно заявляет самонадеянный хам. Только ведь оно и правда его. Всегда было.

Позже, расправляясь с вожделенным хачапури, веселюсь, наблюдая, как Лёша с ужасом следит за миленьким Рыжиком, купающим уже третью машинку в компоте невозмутимого Саши. Малыш по-прежнему Лёшу недолюбливает и иногда сурово косится в нашу сторону. Обнаружив наблюдение, Саша спешит “успокоить”:

— Это ещё цветочки… — играет бровями.

Переглядываемся с Лёшкой, вижу отражение своих чувств, когда только узнала о беременности — в равных пропорциях тревога и страх за новую жизнь. Правда, в отличие от меня, у Нечаева они быстро смываются железобетонной уверенностью, что всё будет хорошо. Она идёт от него мягкими волнами, и я тоже успокаиваюсь. Доверяю бесконечно.

Он будет ужасным отцом. Даже боюсь представить, чему этот отвязный экстремал научит наших детей. Он будет прекрасным отцом, потому что умеет любить, как никто. Искренне, беззаветно, преданно. Первая любовь нам обоим принесла много боли, но ни о чем не жалею. Ту, что расцвела сейчас, не променяю больше ни на какую.

— Наелся, птиц? — поглаживает по спине.

Моё лето. Сияющий, как солнце, и глубокий, как небо в его глазах. У нас было сложное прошлое, запутанное настоящее и, бог знает какое ожидается будущее. Но какое бы ни было — всё наше