Михаил Мишин

Для тех, кто любит кино

Как получилось. Он из кино вышел — два часа, кстати, на муру убил, — перешел через проспект и возле «Союзпечати» остановился на минуту — посмотреть, чего там интересного, и вдруг: «Подожди, я папирос куплю». Обернулся — точно. Тот. С каким-то мужиком, которому он и сказал это: «Подожди, папирос куплю». И мимо него, стоящего возле «Союзпечати», в магазин вошел. Не заметил. А он сразу узнал — по голосу: «папирос купить» — такое «р» характерное, не спутаешь. И глаза те же — медленные такие глаза, и особенно…

…особенно, что Тот был так спокоен, таким спокойным, медленным взглядом посмотрел на него, когда он с ней проходил мимо, а сам стоял себе с каким-то парнем, с приятелем своим стоял и папиросу курил, и, когда они с ней мимо прошли и выходили через арку на проспект, Тот спокойно смотрел им вслед — он чувствовал! — без угрозы или насмешки, и когда они вышли на проспект, он не видел, но почувствовал, что Тот идет за ними, шагах в десяти, да, в десяти шагах, вместе с приятелем, не приближаясь и не отставая, и он видел, что она…

…она за ним, конечно, наблюдала, то есть ей, конечно, интересно было, как он, ничего? Ну и он, конечно, старался, и шутил, и разговаривал, и голос держал ровно, чтоб не дрогнул, и идти старался не ускоряя, и это даже удавалось ему, но спиной-то чувствовал, ощущал, прямо видел спиной, как Тот сзади идет спокойно, курит молча и не отстает и не приближается, а шея-то уже деревянная была, и под ложечкой тянуло, и сердце стукало, но он разговаривал и шутил, а Тот все шел сзади, а потом она вдруг обернулась и посмотрела назад и сразу же снова голову повернула, покраснела, губы поджала и на него искоса глянула, а он вроде бы, значит, не заметил ничего, а у самого в ногах-то вата, и — ох, как это скверно было, что он шел сейчас по проспекту, а проспект вечереющий был красив…

…красив был проспект, по которому они шли, и, темнея, сгущалась прохлада, а небо с городом не сливалось, еще отдельно висело над домами, и звезд не было — или была уже Вега? Да нет, не было никакой Веги, и, наоборот, даже пасмурно было, во всяком случае, было зябко, это точно, а она рядом с ним шла и смеялась красиво, а он торопливо что-то все говорил, что-то все рассказывал и смешил, и она смеялась, — а спиной-то, спиной он чувствовал, чувствовал! — а уже темнело быстро, потому что это еще апрель был или начало самое мая, что ли, и фонари уже зажгли, зеленоватые ртутные фонари, — они сперва слабо так розовели, потом ярче, ярче и зеленели, разгораясь, ну там два электрода, а между ними ртутные пары, и пропускаешь ток, и они светятся, пары эти, и он это ей рассказывал, и еще что-то рассказывал и пошутил, и она смеялась — куда веселей, чем его шутка-то стоила, и он это чувствовал, хотя, может, ей и впрямь было весело, — и он шагал по проспекту, а в такт шагам в голове, как верткая обезьянка, прыгало: «Черт, черт! Вот черт!..» — ведь сзади-то, не отставая и не приближаясь, шел Тот…

…шел Тот и курил папиросу, и вот так они шагали по проспекту — шаг, шаг, шаг, — по сереющему асфальту, и ее ноги в белых сапожках — в белых сапожках! — шаг, шаг, шаг, а сзади, за ними, Тот — шаг, шаг, шаг, — и уже перед глазами, как всегда, проносилось, как он — раз! раз! — Тому — четко, резко, а второму — ногой в живот и ребром ладони — раз! — и Тот лежит, и второй — тоже лежит, а сам он неторопливо уходит, играя покатыми плечами, или, например. Тот с ножом, а он — раз! — и выбивает, и снова — бац! и ногой! — и он чувствовал, как устали нервы от этих ненанесенных смертельных ударов и дрожат мышцы, а она ему что-то говорила, а потом вдруг взяла его за руку — господи, они же сзади это видели! — и он не посмел ни отвести руку, ни взять крепко — и ненавидел себя, ненавидел, ненавидел, а до кинотеатра было еще полпути…

…только полпути еще они прошли, и было уже темно, и обычно в этот час он сидел дома, и сегодня мог бы быть, хотя бы, например, на кухне сидеть, обсуждая с соседом что-нибудь или не обсуждая, а рассказы соседа выслушивая и обмениваясь с ним, — с иронией, конечно, непременно с иронией, — и хотя дистанция между ними, сосед в институте уже, но снисходил сосед и даже не без уважения снисходил, и это льстило; или можно было бы с книгой, или, например… да мало ли что! — а сейчас в голове обезьянка в такт шагам: «Сзади! Сзади!» — и шея уже закостенела просто, потому что обернуться невозможно, а не обернуться тоже, и физически ощущал, что невозможно худ сделался, да-да, невероятно худ и костляв, и грудь узкая, а губы толстые, пересохшие к тому же; и они все шли — шаг, шаг, шаг, — а фонари уже разгорелись зеленым сиянием, и машины по одной обгоняли их — ш-ш-ш-ш! ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш! — и деревья черные без листьев стояли вдоль трамвайных путей, но вот уже впереди и буквы красные: «Кино» — а что ж там за фильм-то шел? — а внизу помельче, зелеными буквами: «Касса», но им не в кассу, билеты-то уже в кармане у него, и только подойти осталось, и билеты — контролерше, и тут…

…и тут пузырем вздулось сердце и лопнуло, гулко ударив в виски, и сразу в горле ком — это и потом так бывало: чуть что — именно ком в горле и не сглотнуть — и по всем нервам как током, потому что «Постой-ка, — сказал Тот из-за спины. — Постой-ка», и он остановился, повернулся, а губы сухие, толстые, и вроде спросил: «Я?» — или вроде спросил: «Что?» — хотя уж чего глупей, а Тот стоял и смотрел на него, то есть как бы даже не на него, а на некое обстоятельство места и времени, равнодушно-спокойно смотрел, и тут она начала что-то Тому говорить, что-то быстро и возмущенно, а Тот на нее даже не взглянул, только ему сказал спокойно:

«Пойдем», и он — нет, он не сразу пошел, он еще что-то сказал сперва, сглотнул ком с усилием и сказал что-то невнятное, как бы удивленно-протестующее, а Тот смотрел спокойно, а она говорила: «Ну уж это знаешь!..» или «Ну уж это слишком!..» — а было это уже возле кинотеатра, ну да, ведь шли-то они именно в кино…

…именно в кино он с ней шел тогда, несколько дней он собирался и клялся себе что пригласит, и вдруг решился: небрежно так, мол, пойдем, что ли, сходим, как будто в тысячный раз, и она тоже, как в тысячный: а что, давай, мол, — и он, конечно, воспарил — еще как! — и предвкушал, и весь день в этом предвкушении, в окрыленности ждал вечера, когда пойдут они с ней на фильм, — а что за фильм, не вспомнить, конечно, вот в кино-то они и шли, когда их Тот увидел возле дома, в котором они все жили — и он, и она, и Тот, — да-да, они впервые шли с ней вдвоем, то есть раньше они, случалось, вместе ходили, возвращались из школы домой, но ведь не вдвоем, а c остальными, и по дороге задевали друг друга и хохотали визгливо, и она, как все, но он-то видел, конечно, нет, не как все она, а тоньше и глубже, и как-то это было с ним именно связано, что все в ней тоньше и глубже, и, с ней встречаясь глазами, он, ясное дело, видел, что она тоже все понимает, и все это сложно так и тонко, и именно между ними, исключительно между ними, хотя потом…

…потом-то он уже знал, что он не один был, а многие к ней такое испытывали, такой у нее год был тогда, конечно, не только у нее, у них у всех был тогда такой год, ноу нее особенно, на ней как-то все сошлось, и, конечно, потом об этом вспоминал он уже с иронией — а как же! — и этой иронией быстро растворил осадок от того дня, ну, как бы стер пятно ацетоном, то есть пятна уже нет, а так, только слабые следы пятна, если как следует приглядеться; но ирония — это потом, а тогда-то скажи она на черное — белое, и точно бы он знал, что белое, про себя-то, в глубине, знал бы, что черное, но уговорил бы себя, что белое… И вот был он в тот день окрылен и полон внутри радужным сиянием, ибо знал, что вечером, вечером, вечером идет с ней в кино! — с ней! в кино! идет! он! — и весь день ходил, да нет, не ходил — это была твердая поступь, и взгляд ястребиный, — не взгляд — взор! — и плечи мощные, покатые, и шея, и что-то внутри пелось такое английское, как в этих фильмах, когда сперва прерии, прерии во всю ширь, а вдали в дымке скалистые горы, и воздух свеж, и цокот копыт, и сам весь загорелый, с морщинками у глаз, и улыбка белозубая, и в седле чуть небрежно, и молниеносно вскинуть карабин, и весь такой…

…такой вот весь шел он днем с билетами на последний вечерний сеанс, и лихо пелось внутри, и вертелась в голове откуда-то фраза: «Такой не только ударит крепко, но и прыгнет выше всех», и это как бы про него фраза, и вот так шагал, раздвигая грудью воздух, дома, деревья, отбрасывая в стороны киоски и этих прохожих, взрывая беспощадным прищуром трамвай — ба-баммм! — ив ногах ощущая такой удалой зуд — рывком, без подготовки, обвести одного, второго и влепить неотразимо в верхний угол, и тут, конечно, гимн, и к горлу слезы, и она, она рядом с ним…

…она рядом с ним стояла, а Тот сказал только: «Идем», и повернулся, и пошел неторопливо, даже не глядя, не проверяя даже, идет ли он за ним, потому что был уверен, знал, что он пойдет, и он пошел, а Тот не спеша, не оглядываясь, шагал, курил папиросу на ходу, и он — за ним, а было уже темно совсем, и небо почти черное, и фонари светили холодной зеленью, и вот они уже пересекали проспект: Тот чуть впереди, а он чуть сзади, худой, руки длинные, чувствуя, как лопатки торчат, как все торчит в нем нелепо и жалко, и руки замерзшие, он их в карманы засунул, в кулаки сжал, и вот они пересекли проспект и очутились возле магазина, а магазин работал до одиннадцати тогда, и было, должно быть, начало одиннадцатого, ну да, сеанс в кино был в десять ровно, — и вот тут-то ему Тот и сказал: «Постой, папирос куплю» — или нет, не так, он сказал: «Подождешь здесь, я папирос куплю» — и опять повернулся к нему спиной и в магазин вошел, а он один остался…

…остался один и стоял и ждал возле киоска «Союзпечати», и сделался он еще более худым, только теперь уже не длинным, а маленьким, но напряжения уже не было, и злости на себя не было, и ярости никакой, а была усталость какая-то, и во рту противно, и он стоял и ждал, устало и безнадежно себя презирая, а мимо по проспекту машины по одной — ш-ш-ш-ш-ш! ш-ш-ш-ш-ш-ш! — а в магазин люди редкие входили, выходили, и витрина ярко горела, а в ней банки сгущенки стояли пирамидой, а он стоял и ждал, и вяло ненавидел себя, и ждал, и дыхание уже успокоилось почти, и сердце не так бухало, и плюнул он на тротуар, и от этого еще больше успокоился, и про нее вспомнил, то есть не вспомнил, а как-то неотчетливо подумал: «Она-то где?» — непонятно, может, она у кино осталась? — а парень, который с Тем был, он куда девался? — может, он из-за этого парня уйти не мог? — да нет, чепуха, не было никакого парня, один он стоял, стоял и ждал, и наконец Тот вышел из магазина, на него глянул, разорвал пачку «Беломора», закурил, спичку бросил, «Пошли», — сказал, и они пошли…

…и вот они идут. Тот чуть впереди, молча курит, и он рядом, чуть позади, идут, идут, уже год, как они идут, а он худой, тонкий, длинный, шея длинная (какое слово, где три «е» подряд? — «длинношеее»!), ужасной длины нос, задевающий деревья, подбородок маленький, вообще нет подбородка, губы толстые, и руки в кулачки сжаты в карманах, а в голове пустота, усталость, а Тот идет впереди, чуть раскачиваясь, плотный такой, плечи покатые, курит, сволочь, и так шагают они вдвоем, и вон впереди уже их дом, где все они живут — и он, и Тот, и она, — и уже подходят они к дому, но не к арке сворачивают, а идут к центральному входу, там надо подняться по ступенькам, где на гранитной площадке три двери: направо и налево — входы в универмаг, а центральная — в подъезд, где он живет, проходной подъезд, и все путают, думают, что там тоже универмаг, и вот они подходят к ступенькам каменным…