Крепость в Лихолесье

— Все решают визгуны? — медленно переспросил он. — Нет, не забыл. Мне об этом, слава Творцу, напоминают исправно. — От его хриплого смеха испуганно вздрогнул — и отошел — лопоухий снага, обносящий гостей жареным ливером. — А скажи-ка, Каграт, они, эти «визгуны», надо полагать, и «невест», и «женихов» тоже сами отбирают, а? По каким-то своим собственным соображениям? Есть ли вообще выбор в комедии Выбора… или пары уже подобраны заранее для, так сказать, лучших результатов селекции? Может быть, вашей Гарбре тоже даны чёткие указания — кого выбирать, кого нет… Ты никогда об этом не задумывался, а?

— Нет, — злобно сказал Каграт, — не задумывался. И тебе не советую! Несешь какую-то чушь…

Но «слезы тролля» уже ударили Саруману в голову.

— Дай-ка угадаю… сколько детей рожать — тоже визгуны решают, ага?

— Не лезь не в свое дело! — Каграт глядел зверем. Опрокинул в горло осадок из своей чаши — и не поморщился, точно глотал родниковую воду. — Сколько бы ни родилось — все наши, всех вырастим, всем места хватит! А если двоих-троих порченых и заберут в Башню…

— «Порченых»? Больных, что ли?

— Ну… больных, слабых… уродов. Тут, в Замке, всякие родятся.

— И что?

— Что?

— В Башню-то — для чего?

— Не знаю! Сказано тебе — не лезь! — Каграт скрипнул зубами. Этот новый поворот в разговоре его совершенно не радовал; он нервно оглянулся на дружка, ища поддержки, но Радбуг отъехал на своем ведре в сторону и с преувеличенным интересом разглядывал серенькие цветочки немейника в уруше, явно не желая принимать участия в скользкой теме. Шарки молчал и как будто не особенно настаивал на ответе — но не отводил глаз, внимательно смотрел на Каграта, проникал взглядом в темное кагратово нутро, как луч света проникает в затхлую подземную пещеру — и вновь, в который уже раз орка кольнуло неприятное чувство, что старый хрыч умеет читать мысли…

— Шаваргов из них делают, понял? — глухо, через силу прохрипел он. — Тварей, магией перемолотых… из живого скроенных. Для войны, типа того… Хозяин их в подземелье держит, они свет плохо переносят… трупаками кормит, чтобы дармовое сырье в землю не зарывать… Ничего я не знаю, не приставай! — Он беспокойно облизнул губы. — Нельзя здесь о таких вещах… вслух.

Саруман по-прежнему молчал. Нет, он был совершенно не удивлен, но… Ни страх орка, ни его жалкие попытки замять неприятную тему не производили на него впечатления, он видел горемычного младенца — слабенького, синюшного, сделавшего первый вдох лишь после нескольких минут энергичных растираний и окунаний в горячую воду, — которого магу пару дней назад довелось спасти от смерти и которого, если верить Трышу, было решено «отдать в Башню». Вот, значит, какая судьба этому злополучному орчонышу уготована — стать лабораторным сырьем, материалом для магических опытов, бессловесным куском глины, которому неведомый глинобит придаст задуманную форму, преобразует согласно собственным целям, вылепит гнусного и чудовищного в своей искаженности голема? Не лучше ли, с горечью спросил себя Шарки, несчастному младенцу было задохнуться еще в утробе матери?

— Вот оно что… Шаваргов делают, значит… используют ваших детей в качестве подопытных крыс… бессловесного мяса для мразотного искажения? Так, да? И неужели вам это по сердцу, Каграт? Вы это терпите? Вы это… оправдываете?

Каграт раздраженно зашипел.

— А что мы можем сделать, по-твоему… Ну что? Каждая палка — о двух концах… Все мы под визгунами ходим. Они же только порченых берут, хилых… ну, нежизнеспособных… которым все равно подыхать! Порчеными откупимся — зато остальные будут жить в сытости и довольстве…

— До поры до времени. Как скотина в хлеву — до первых морозов.

— Оставь свои дурацкие сравнения при себе! — Каграт ощетинился. — Это пускай пачкуны да книжные крысы философию разводят из выеденного яйца — а мы народ простой, живем не мудрствуя… Просто живем. Понял? И на житуху не жалуемся! Хлеб едим — с маслом, в обноски не рядимся, работаем на совесть, пьем до упаду. Детей вот растим…

— Тех, которые не порченые?

— Заткнись! Дурень! За все в этом паршивом мире надо платить! — Каграт опять опрокинул в себя чашу горючих «слез», орк стремительно пьянел. — Последний раз говорю — не лезь не в свое дело! Меньше знаешь — крепче спишь!

Саруман не ответил. Его внезапно обжег чей-то взгляд — бешеный, лютый; исполнявшие его злоба и ненависть были настолько, до осязания, сильны, что буквально ощущались на коже, как плевок ядовитой потравой… Шарки стремительно обернулся.

Перед его глазами кружилась, шумела в беззаботном веселье толпа — притягательная и опасная, будто лес, населенный неведомым зверьем. Где-то там, в темных дремучих недрах, бродили свирепые хищники и осторожные жертвы, пробирались по извилистым тропам, старательно обходя поляны дружества и веселья, угрюмые нелюдимы, хоронились в чаще брюзгливые неудачники, вынюхивали след чужого успеха фискалы, выслеживали добычу злобные завистливые глаза клеветников. Прямо как на светском приеме в королевском дворце, мимоходом подумал Саруман… Где всё зачастую представляется не таким, каково оно есть, где лиходей может спрятаться под личиной лучшего друга, где улыбаются, нанося удар, и лицемерят напропалую…

Внезапный взгляд, настигший мага, валил с ног своей злобной мощью и звериной ревностью, и на мгновение волшебник почувствовал себя намеченной, обреченной на убой жертвой, затерянной в джунглях хитросплетения темных орочьих страстей. Неужели это действительно… Шавах? — не без тревоги спросил он себя. Неужели радбуговы предупреждения насчет этого палача могут иметь под собой вполне реальную почву? Чем леший не шутит… Вдруг этот мерзкий тип всерьёз надумает устранять возможных соперников — и не успокоится до тех пор, пока не водрузит эти злосчастные <i>уруши</i> траурными венками на наши могилы? Только этого сейчас не хватало… Меньше всего Саруману хотелось бы иметь Шаваха среди друзей — но стократ хуже было числить этого откровенного людоеда в лагере врагов…